Выставка современное искусство
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Лекай / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Лекай / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Дмитрий Лекай / купить фото
В Мультимедиа Арт Музее (МАММ) открылась первая в России персональная выставка Ребекки Хорн, сделанная вместе со штутгартским Институтом связей с зарубежными странами (IFA) и московским Гете-Институтом при поддержке JTI. Странствующая по миру ретроспектива Ребекки Хорн адаптирована для России: комментарием к экспозиции служат впервые переведенные на русский стихи художницы, а одна из старых работ переосмыслена и посвящена Пушкину. Рассказывает АННА ТОЛСТОВА.
Ранние — первой половины 1970-х — перформансы, запечатленные на кинопленке и в фотографиях, являют образ мифологический: человека-единорога, человека-птицы, человека-бабочки. Человеческое тело — самой художницы или ее друзей-ассистентов — совершенно преображается: затягивается в корсеты, несущие огромные рога-башни или веерообразные крылья, опутывается струнами, соединяющими члены с оперением, покрывается перьевыми панцирями и масками, заковывается в зеркальную броню, растворяющую фигуру в пространстве. Жутковатые перчатки удлиняют пальцы, превращая их в крылья, напоминающие летательные изобретения Леонардо. Маска из карандашей, надетая на голову, делает из художницы автомат, механически водящий грифелями по листу бумаги. Эти перформансы, поначалу рассчитанные на узкий круг не столько зрителей, сколько участников, стали достоянием публики благодаря Харальду Зееману, пригласившему Ребекку Хорн — самого молодого экспонента — на Documenta 1972 года. Позже в Нью-Йорке она вновь замкнется в узком кругу съемочной группы и будет работать над полнометражными фильмами, напоминающими сюрреалистические видения Кокто и Бунюэля. В них диковинные протезы тела превращаются в самостоятельные, живущие своей жизнью механизмы, в них уже все подчинено ритму танца и музыки, в них уже есть все, что появится в ее сложных механических инсталляциях. В тех Gesamtkunstwerke, синтетических произведениях искусства, которыми Ребекка Хорн знаменита ныне и которые составляют главный аттракцион московской выставки.
"Большое колесо из перьев" вдруг распускает и складывает пернатые веера, "Ворон-дерево" оживает и шевелит змееобразными медными ветвями, бабочка на яйце, возложенном на раскрытую "Книгу беспокойства", взмахивает крыльями. Механизмы стремятся заменить художника: "Живописная машина" — агрегат из воронки с чернилами и ружья-кисти — орошает стену брызгами на манер Поллока, смычок "Солнечного воздыхателя" неожиданно проводит по струнам скрипки, зажатой между двумя алхимическими колбами с таинственными жидкостями. Большие инсталляции стремятся стать пространствами сновидений. "Время идет" по своим непонятным законам, когда под воздействием электрического разряда начинают двигаться бинокли, озирающие ландшафт из сорока километров проявленной кинопленки и газовых термометров с ботинками Бастера Китона — кумира и музы Ребекки Хорн — посредине. А в "Блуждающих огнях" с целой рощицей деревьев-призраков, вырастающих из стоптанных башмаков, никак не поймаешь отражения в зеркалах, прикрывающих глазницы черепов.
Подчас ее, художника-поэта, инсталляции посвящены поэтам, как, например, "Cinema Verite: Тень сердца для Песоа", где микрофон на стальной удочке то и дело опускается в зеркальный бассейн с водой под музыку давнего сотрудника Ребекки Хорн, саксофониста Хайдена Чисхолма, чтобы отражение на стене нарисовало неповторимый волновой узор. Впрочем, все ее искусство есть визуальная поэзия, чарующая и вводящая в транс вечным повтором рифм: перья, крылья, бабочки, змеи, камни, деревья, вода, ртуть, зеркала, отражения, черепа, лезвия, смычки. Язык этот, в сущности, весьма архаичен, составлен из вокабуляриев маньеризма и сюрреализма, как если бы в кабинет алхимика Пармиджанино, заставленный средневековыми мистическими трактатами и завешанный натюрмортами vanitas, вселился Макс Эрнст. И силой этого магического языка сотворяется вселенная, печальная, израненная вселенная, полная боли, утрат и смерти.
Ребекка Хорн вечно ходит по самому краю дозволенного в искусстве — после Освенцима, философии, модернизма. Алхимия, мистика, магия, аура, вагнерианский синтез, демиургический пафос — все это нынче не слишком приветствуется у художников, а уж у художников Германии — и подавно. Терапевтическое шаманство Йозефа Бойса и ироническая алхимия Зигмара Польке, с которыми у Ребекки Хорн на уровне стратегий и даже образов так много общего, были искуплены и оплачены политической прогрессивностью их позиции. У Ребекки Хорн полно проектов с политическими программами — от мемориальной инсталляции жертвам Бухенвальда до мемориальной инсталляции югославским беженцам, но политические посылы заглушаются в них поэтическими. Ей — как ветерану феминизма и как женщине — это пока прощается.