Балетный обозреватель "Коммерсанта" Татьяна Кузнецова собрала в одну книгу все свои статьи, написанные про Мариинский театр. Что тут необычного? Ничего, если не вспомнить, что само наличие балетных обозревателей в ежедневных деловых газетах одно время ставилось под сомнение. Где офшоры, а где балеты? Кому это интересно?
Никто не понимал, что дело даже не в том, интересен ли балет сам по себе (может, он и вправду, как считали многие, одно сплошное дрыгоножество и рукомашество), а в том, как про него писать. Если писать так, как это делает Татьяна Кузнецова, то и от очерков про стереоспецифическую полимеризацию пропилена просто не оторваться.
Не стану делать вид, что открыл книжку и был поражен ее рецензиями. Я их и так знал. Мне повезло стать их первым читателем в газете, еще накануне публикации. Одно оглавление — "Мышами сыт не будешь", ""Спящая", на которой не заснешь", "Пачка примы", "Махнув ногой на дирижера" — включает их в моей памяти. Они запомнились мне, несмотря на то, что прошло уже изрядно — где семь, а где и пятнадцать лет.
Мне никогда не нравились попытки "полного собрания статей" в книгу. Мне казалось это не то чтобы нескромным (работая в газете, про скромность надо забыть), а очень недальновидным. В череде рецензий становятся видны все твои несовершенства, все штампы, все приемчики. Так вот — статьи из этой книги поражают именно тем, что автор, говоря по сути об одном и том же, никогда не повторяется.
Она обладает самым главным даром для писателя рецензий: ее слова рождают картинки, она умеет описывать движения и свои ощущения в этот момент. Если возможна передача одного искусства средствами другого искусства — это как раз ее история. У нее нет готового мнения, у нее нет шаблона.
Критика можно оценить по тому, сколько у него недоброжелателей. У Татьяны Кузнецовой, написавшей когда-то удивительную статью про театральную клаку, есть свои фанаты и поклонники. Их так же много, как и ненавистников и противников, которых у нее тоже отменная коллекция. В сети ее обсуждают так же, как обсуждаемых ею танцовщиков, даже больше.
Ее "взгляд из Москвы" рождает у меня те ассоциации и воспоминания, которые недоступны любителям балета. Про то, как Татьяна Кузнецова едва не убила свою нежнейшую подругу, другого балетного обозревателя, усомнившегося в ее оценке творчества хореографа Саши Вальц. Они не разговаривали неделю, и только совместный поход на Волочкову примирил их до следующей схватки. О том, как на критику абзаца ("Балерина Кондаурова не думает, как далеко можно "выпустить бедра", как сохранить равновесие, "съехав с оси", и каким образом вывернуть ногу, закинутую на 240 градусов в положении lay out,— она делает это так естественно, будто телесной экстремальности для нее не существует",— как такое может быть?), последовал ответ: "Пойдем, выйдем в коридор, я покажу".
Татьяна Кузнецова любит балет по рождению, по воспитанию, по профессии и может заставить любого его полюбить. Не захочешь, а полюбишь. Не то пеняй на себя, как даст ногой — и ты пропал.
М.: Артист. Режиссер. Театр, 2013
Выбор Игоря Гулина
Обэриутские сочинения
Автор: Игорь Бахтерев
Издатель: Гилея
Читатели, увлеченные обэриутами и вообще русским абсурдизмом, об Игоре Бахтереве, скорее всего, слышали. Был такой человек, друг Хармса, Введенского, Заболоцкого, участник многих их забав и один из основателей собственно объединения ОБЭРИУ. Этот человек чудом дожил до середины 1990-х, чередуя какое-то кондово-советское творчество с тайным писанием абсурдистских стихов. Однако все последние десятилетия, когда происходило активное собирание, издание, контекстуализация обэриутского наследия, превращение нескольких страшно-веселых маргиналов в классиков, Бахтерев оставался строчкой на мемуарных полях и двумя-тремя стихами в антологиях. Сейчас стараниями мадридского коллекционера авангардных текстов Михаила Евзлина он наконец-то издан в довольно представительном объеме. В этом двухтомнике — стихи, поэмы, пьесы и прозаические "повествования". Причем это — совсем не филологическое издание, здесь нет комментариев, аппарата, контекста: 500 с лишним страниц бахтеревского абсурда просто вываливаются на читателя.
Главная мысль, которая возникает, когда читаешь эти стихи: "еще один?". Кажется, что обэриутский язык — замкнутая вещь. Так (со всеми различиями этого "так") говорили примерно пять человек. Были люди, которые подражали этому языку, вступали с ним в диалог, но это другое. Для Бахтерева он — родной, и его лучшие стихи — того же времени, что ранние тексты Хармса, Введенского, Заболоцкого, Олейникова. Более того, иногда оказывается, что некоторые знаменитые их вещи прямо отсылают к стихам полузабытого приятеля. Бахтерев делит с другими обэриутами приемы и темы — секс, время, смерть, Бог. Но, несмотря на это и несмотря на бахтеревское обаяние и остроумие, нельзя сказать, что он большой поэт. Читая его, как-то заново осознаешь, что обэриутское невиданное, разрушенное говорение было не только суммой невероятных личных усилий, поэтических и философских, но и общим, компанейским стилем. Двухтомник Бахтерева, несмотря на потаенность этих текстов, читается как памятник не личному, но общему. Эти стихи — то, что останется от литературных открытий обэриутов, если вычесть из них гениальность. Несмотря на это, читать Бахтерева часто — безусловное удовольствие.
"...Но круглая ночь поднимается выше / Лошадкой взлетает на круглую крышу / В небо смеются круглые очи / Круглые очи в круглую ночь / Я кажется кровно заинтересован / Я встретил Петровну / Я был к ней прикован / Петровна бежала в тот день без оглядки / На бедрах Петровны юбка до пяток / Мне трудно поспеть за походкой Петровны / Колени трясутся, душа как волны / Круглые ночи наводят сомненье / На круглые души, на нервов сплетенья".
Бобо в раю: откуда берется новая элита
Автор: Дэвид Брукс
Издатель: Ad Marginem
Вышедшая в Америке в 2000 году книга журналиста Дэвида Брукса "Бобо в раю" — довольно важная точка в самосознании некоторой части современного западного общества. Не потому, что это какое-то глубокое исследование или удивительное откровение. Вовсе нет. "Бобо" — типично журналистская, поверхностная социология, но Брукс если и не открыл новый класс, то точно первым дал ему название.
Смешное словечко "бобо" означает "богемные буржуа", bourgeois bohemians (в английском меньше понятно, что тут существительное, а что — определение). Богема и буржуазия всегда находились в состоянии тихой (или не очень тихой) войны, неразрешимом ценностном конфликте: свобода против успеха, искренность и правила, природа и машины, приличия и эпатаж. Подобных дихотомий можно построить десятки. Примерно так было с конца XVIII века, когда две эти общности стали похожи на то, как мы их себе представляем, и так было почти до конца века XX. Но в последние десятилетия, по мысли Брукса, это противостояние закончилось. Появился новый класс, для которого интеллектуальные ценности и богемные вкусы оказались совместимы с буржуазной установкой на успех, социальный и финансовый. Постепенно этот класс стал главной движущей силой западного общества.
Брукс описывает историю бобо на примере Америки — как они вытесняли старомодную аристократическую элиту WASPов (White Anglo-Saxon Protestant), как повлияло на их расцвет изменение университетской политики в 1960-х, как структура крупного бизнеса постепенно становилась все более ориентирована на интеллектуалов, а свободолюбивые ценности поколений битников и хиппи становились частью мейнстрима. Читать обо всем этом любопытно — но скорее как бы со страноведческой точки зрения. Впрочем, Брукс описывает и само устройства мира и сознания бобо — его одновременную тягу к духу и к быту, изысканную лицемерность и застенчивое великолепие.
Тут, конечно, возникает вопрос о той точке, откуда ведется разговор. Брукс пытается смотреть на бобо немного снаружи, но одновременно полностью этому классу принадлежит. Он разоблачает "новую элиту", но — как принято в книгах о несовершенстве аристократов — на самом деле восхищается ей. Его работа — и ехидная критика, и вполне серьезная апологетика бобо. "Да, они нелепы, нечестны с собой, их мир построен на подтасовках и договорах с совестью, но зато смотрите — у них же правда все очень хорошо и красиво получается". Брукс, в общем-то, не тот автор, чтобы эта двусмысленность обрела у него самостоятельную ценность (не Ивлин Во, условно говоря), так что от нее волей-неволей испытываешь смущение. Особенно если понимаешь, что все это имеет к тебе некоторое отношение.
Конечно, те, владеющие миром или уверенно идущие к тому элегантные и сознательные бобо, которых описывает Брукс, в России если и есть — то это какой-то совсем крохотный слой. Но сама структура подобной жизни — контркультурного конформизма, изящного потребления, возмущенного попустительства — она очень хорошо нам знакома. Хипстеры российских крупных городов, люди, обозначаемые чудовищным словосочетанием "креативный класс", закономерным образом будут смотреть в эту книгу как в зеркало. Они — не бобо, но их младшие братья, возможно — бобо будущие. И работа Брукса сейчас переведена именно для них. Что они будут испытывать, гордость или отвращение, не очень понятно. Кажется, должны бы второе. Но книга Брукса не дает никаких рецептов, не говорит, как уйти от этой уютной и лицемерной модели. В этом смысле она хотя и забавное, но довольно депрессивное чтение.