Фестиваль классическая музыка
Фото: Silvia Lelli/salzburgerfestspiele.at
Фото: Silvia Lelli/salzburgerfestspiele.at
Фото: Silvia Lelli/salzburgerfestspiele.at
Фото: Silvia Lelli/salzburgerfestspiele.at
Зальцбургский фестиваль отмечает один из главных музыкальных юбилеев этого года, 200-летие Джузеппе Верди, двумя премьерами. Одна из них — постановка "Фальстафа", последней оперы композитора. Над спектаклем работали молодой режиссер Дамиано Микьелетто и заслуженный маэстро Зубин Мета. Сама постановка тоже приглашает к размышлениям о старости и молодости — и старость при этом выглядит более перспективно, считает СЕРГЕЙ ХОДНЕВ.
На сцене вместо тюдоровского Виндзора — современная, разве что чуточку старомодная обстановка некоей большой гостиной. Высокий потолок, нарядные карнизы, столики, диван, красивая люстра. Все вместе изрядно напоминает спектакли Дмитрия Чернякова. Только в данном случае это не фантазия художника-сценографа, а более или менее дотошное воспроизведение вполне реального интерьера. Причем имеющего хоть и не к Шекспиру, но к Верди самое непосредственное отношение.
Это одна из комнат в так называемом Casa Verdi, миланском доме престарелых для певцов и музыкантов, основанном самим композитором. Причем основал его Верди как раз в те же времена, когда рождался замысел "Фальстафа", а проектировал эту единственную в своем роде богадельню родной брат Арриго Бойто, человека, написавшего либретто и "Фальстафа", и "Отелло". Верди даже похоронить себя завещал именно там, и именно основание этого заведения он в последние годы называл "своим самым прекрасным делом" — если вспомнить, что "дело" в данном случае звучит как "opera", "opera piu bella", то поневоле подумаешь, что за такой каламбур действительно грех не зацепиться. Тем более что и сэру Джону Фальстафу в опере случается задумываться о неприятностях преклонного возраста. И вряд ли композитор конкретно в эти моменты так уж дистанцируется от своего последнего героя — пускай в смысле качества музыки, и в смысле градуса жизнерадостности "Фальстаф" вещь, разумеется, категорически не старческая.
Главную партию пел баритон Амброджо Маэстри, едва ли не самый известный Фальстаф наших дней, в карьере которого эта зальцбургская версия "Фальстафа" — то ли девятнадцатая, то ли двадцатая постановка этой оперы. Роль шекспировского жовиального толстяка в самом деле подходит ему как влитая, на нее работают и типаж, и обаяние, и темперамент, и хотя объемистый сочный баритон вкупе с универсальной музыкальностью отнюдь не в одном только "Фальстафе" нужны, с этой партией певец явно чувствует себя куда привольнее, чем изображая какого-нибудь Риголетто. С кастингом этой постановке, с одной стороны, повезло, и, в частности, сопрано Элеонора Буратто (Нанетта), меццо Элизабет Кульман (миссис Квикли), тенор Хавьер Камарена (Фентон) и баритон Массимо Каваллетти (Форд) составляют Амброджо Маэстри весьма достойную компанию. С другой стороны, это в сольных номерах все были хороши, но ансамбли каким-то фатальным образом не получились — если учитывать, что это опера в первую очередь ансамблевая, спектакль это обстоятельство не красило. Да и то, как звучали под управлением маэстро Меты Венские филармоники,— истово, пряно и жарко,— тоже было для деликатной оркестровой фактуры "Фальстафа" немножко слишком агрессивно.
Режиссер Дамиано Микьелетто своего Фальстафа видит ушедшим на пенсию певцом, который наслаждается всеми благами жизни в Casa Verdi, но большую часть времени спит — так что все события оперы оборачиваются его сном, в котором воспоминания о прошлом сценическом опыте мешаются с несколько абсурдистской сновидческой реальностью. Эта идея иногда приводит постановщика к занятным поворотам (например, в ночной сцене из второго акта вместо представления с духами и феями "виндзорские насмешницы" пугают Фальстафа сценой его собственных пышных похорон, засыпая его прямо на диване цветами и землей), но в целом лишает происходящее нерва, живой интриги и юмора. Как ни странно, у Микьелетто "Фальстаф" выглядит не спектаклем смешных положений, а спектаклем настроений, причем по преимуществу ностальгических. Помимо положенных ему "комических затей", Фальстаф слушает старые пластинки, листает альбом со своими старыми фотографиями, любовно оберегает кофр с нафталинового вида сценическими костюмами, и даже любовный дуэт юных Нанетты и Фентона сопровождается милой пантомимой в исполнении престарелой пары актеров, изображающих обитателей Casa Verdi, дряхлых, но все еще влюбленных. Как бы там ни резвилась молодежь, у стариков тоже есть свои радости, трогательные и совсем не всегда комические: молодой режиссер, похоже, настаивает на этой мысли и при этом вполне серьезен, хотя в финале оперы и звучат слова о том, что весь мир — не более чем шутка.