Некролог
Фото: Сергей Семенов, Коммерсантъ / купить фото
Вчера в Санкт-Петербурге на 68-м году жизни скончался известный переводчик и самый скандальный в стране литературный критик Виктор Топоров.
Он много и долго болел. Накануне своей оказавшейся последней операции он написал на странице в Facebook: "Да здравствует мир без меня! // Редчайшая, впрочем, х...ня". Написал ровно то, что думал об этом мире. Именно так он всегда и поступал: говорил, что думает. Даже тогда, когда ошибался и врал,— он же первый в это свое вранье и верил. Он болел так давно, что, казалось, его литературный яд и критическая злоба были частью болезни этого тела. Но нет — главной характеристикой этого человека был огромный словесный талант, который как будто и вместить было во что-то конкретное трудно.
Сам он рассказывал об этом так: родители и куча других родственников были адвокатами (мама была защитником "тунеядца" Иосифа Бродского на суде 1964 года), и мальчик готовился идти по тому же пути. Вот только очень рано в семье заметили, что куда лучше защиты у него получается обвинение. Становиться советским прокурором в конце 1960-х было западло, литературный же дар мог стать профессией. Вот только еще учительница литературы, горестно выставляя единицы за очередное сочинение школьника Топорова, предупреждала: "Витя, с таким содержанием никакая грамотность не поможет!" Мальчик совершенно не мог держать себя в рамках спущенных свыше условностей. Филфак, конечно, рамки эти никуда не убрал, но, выбрав перевод как основное приложение своих сил, Топоров смог до поры до времени делать вид, что границы для него существуют. Хотя бы границы чужого текста. Так, с английского он переведет Джона Донна, Байрона, Блейка, Шелли, Эдгара По, Браунинга, Уайльда, Киплинга, Элиота, Одена, Фроста; с немецкого — Гете, Ницше, Рильке, Клеменса Брентано, Готфрида Бенна, Пауля Целана и еще массу текстов, без которых наше представление о западной литературе было бы совершенно искаженным. Иногда, правда, его и тут заносило: некоторые поэты в руках этого переводчика куда больше походили на Топорова, чем на самих себя. Но в большинстве случаев его переводы блистательны: за единственное "правильное" слово он готов был и себя измучить, и любого убить.
Вторая жизнь Виктора Топорова началась в 1990-х, когда он начал публиковать литературную критику. В Ленинграде 70-80-х годов все знали, что нет в городе более желчного кухонного острослова, чем Топоров. Теперь об этом смогли узнать все желающие. Его характеристики были убийственными, не жалел он никого, кроме русской литературы как таковой, в том ее виде, в каком она ему представлялась наиболее адекватной своей славе. Тексты позднего Аксенова у него были явными симптомами болезни Альцгеймера, Дмитрий Быков — "литературным паралимпийцем", Гранин и Евтушенко давно перешагнули "возраст дожития". Ему ничего не стоило сказать про кого-нибудь, что его "книга г...но, писатель исписался — пусть лучше на огороде лук выращивает". Более того: он считал, что именно так все критики и должны резать правду-матку. Больше всего в литературе он ценил радикализм и эпатаж. И "единственный в хорошем смысле гопник" Лимонов, и воспеваемый Топоровым Прилепин, и многочисленные проснувшиеся знаменитыми звезды главного его детища — премии "Национальный бестселлер" — все они шли не в ногу.
Слава литературного скандалиста самому Топорову очень нравилась, он и свою полумемуарную книгу назвал "Записки скандалиста". Но в последнее время еще больше ему нравилась мантия политического провокатора. Его колонки в "Известиях" и иных одиозных изданиях, да и посты в Facebook сопровождались дождем разгневанных комментариев. Говорить то, что "принято", Топоров не мог физиологически. Он запойно сквернословил, был нарочито груб, зачастую бесконечно несправедлив. Его любили и ненавидели страстно. Последних было больше, что ему нравилось. Без него будет явно спокойнее, но и серее. А именно серости этой он не переносил.