Время смеется последним
Автор: Дженнифер Иган
Издатель: Corpus
Название-загадка этой пулитцероносной книги "А Visit From The Goon Squad" (речь тут идет не о визите гуннов, а о нападении рэкетиров) в русском переводе стало вовсе не загадочной фразой "Время смеется последним". Такой заголовок звучит неловко, но при этом верно передает идею романа (в принципе, весь перевод Натальи Калошиной производит такое впечатление — не очень изящно, но вполне достоверно). Так вот, идея такова: как ни брыкайся, победителем все равно останется "ужас, который был бегом времени когда-то наречен".
Это, в некотором роде, дают понять читателю большинство существующих романов "длиною в жизнь" — мечущийся (и искрящийся) молодой герой неизбежно превращается "со временем" в умудренного (и довольно тусклого) зрелого персонажа разной степени счастливости/несчастности. Но мало кто обсказывает и обыгрывает мысль о необратимости времени, о постоянном перетекании настоящего в прошлое, о пугающей неизбежности будущего с подобной целеустремленностью.
Иган занимается этим со всей возможной последовательностью. И на уровне формы: в книге, например, имеется глава, состоящая из компьютерных схем (в интернет-версии к ним прилагаются аудиоролики), написанная (то бишь нарисованная) от лица маленькой девочки, живущей в двадцатые годы нынешнего века. И на уровне содержания: текст изобилует поворотами сюжета, представляющими одного из героев — только что соблазнительно игравшего загорелыми мускулами на пляже — бессильным стариком, пришпиленным к капельнице, а одну из героинь — только что прилежно учившую уроки, несмотря на тяжелое детство,— чуждой нам, но всесторонне прекрасной девушкой-менеджером опять-таки из ближайшего будущего.
Но самая трогательная, вернее, самая трогающая линия повествования, касается как раз не будущего, а прошлого. Роман Иган составлен из историй разных персонажей, так или иначе связанных с судьбой неудавшегося панк-рокера и удавшегося музыкального продюсера Бенни Салазара. Рокеру, как известно, пристало быть молодым или никаким. В романе Иган рокеры и их фанаты стареют по-разному, но прошлое — "время, когда в жизни ничего еще не решено",— оказывается одинаково незабываемым и безусловно прекрасным, приходилось ли оно на "развратные" семидесятые, "трудоголические" восьмидесятые, "расползающиеся по швам" девяностые. По Иден, молодость стоит мессы, даже черной. Вот только Мефистофелю нет до нас никакого дела.
Птичий двор
Автор: Сергей Круглов
Издатель: Арго-Риск
Первая книга прозы Сергея Круглова, живущего в Минусинске поэта и священника. Круглов — человек с красивой литературной биографией: заметный поэт довольно провокативного, декадентского толка, в конце 1990-х он принял сан и отказался от литературного творчества, чтобы через несколько лет вернуться совсем в другом амплуа — поэта-священнослужителя, постоянно рефлексирующего над соотношением этих двух ролей. Если представить себе такую субтильную, мерцающую вещь, как новая интеллектуальная православная культура, пытающаяся противостоять общему слащаво-шевкуновскому тренду, Круглов в ней — одна из ключевых фигур. Однако его проза к читателю попадает впервые.
"Птичий двор" — сборник маленьких рассказиков, притч, остроумных и трогательных записей — иногда почти что проповедей, но явно не предназначенных для произнесения с амвона, скорее для застенчивого рассказа понимающим друзьям — лучше даже не при встрече, а через интернет (Круглов — активный блогер). Все эти тексты — так или иначе о вере, о попытках найти современное религиозное сознание, может быть, даже своего рода "актуальную святость". Но православие Круглова — совсем не самоограничение, оно не про изуверскую старомодность и не про отречение от суетливого мира. Напротив, он раз за разом — может быть, немного наивным образом — проговаривает, что вера соединяет времена и культуры, и вот: Иисус пишет апостолу Петру эсэмэску, Питер Пэн становится настоятелем маленькой детской церкви, Кьеркегор с Честертоном болтаются на одном облаке, поэт-маргинал едет на Страшный суд в пригородной электричке. В рассказах Круглова всегда есть некая ласковая эсхатология, взгляд поверх истории, сокращающий ее до одного, пусть и страшного, но и отчетливо радостного момента. И это — вместе с несколько парадоксальным остроумием — спасает их от того, чтобы казаться сентиментальными.
Вот — совсем маленький рассказ, вполне дающий представление об устройстве кругловского гуманистического юмора. "В школе брошенных жен — экзамен. Тем, кто так и не сможет, не сумеет, не решится сдать зачет по одной из базовых дисциплин — "Проклятие", "Мщение", "Насильственное приворожение" — выдают волчий билет, путевку в ночь невыносимой свободы".
Разговоры с Михаилом Гефтером. 1993. Элементы советского опыта
Автор: Глеб Павловский
Издатель: Европа
Михаил Гефтер - советский историк и философ, в 1970-х — важная фигура диссидентского движения, своего рода духовно-политический наставник для очень многих. Одним из самых близких его учеников был будущий (и бывший) политтехнолог Глеб Павловский. Он же сейчас активно занимается сохранением и собиранием гефтеровского наследия. В частности, выпустил книгу своих бесед с учителем, точнее небольшой фрагмент этих многолетних диалогов — длиной в один год.
1993-й для пожилого уже Гефтера (ему 75) — момент наиболее тесного контакта с новой, постсоветской властью. В начале года он становится членом консультационно-аналитического совета при президенте, в конце — выходит из него после подавления октябрьского путча. За эти месяцы Гефтер проходит путь от очень скептической надежды до окончательного разочарования, и следить за этим движением крайне увлекательно. Местами "Разговоры" читаются почти как роман — вариация на вполне распространенный сюжет: неудачный выход интеллектуала в "большой мир".
Хотя чтение это не очень легкое: эти беседы, несмотря на то, что касаются во многом глобальных тем, политической философии, так называемых "судеб России", очень плотно завязаны на контекст — не только фактический, но и интеллектуальный контекст постдиссидентской мысли рубежа 1980-х и 1990-х. Для непричастных к нему — контекст, наверное, невосстановимый. Систему воззрений Гефтера из этих фрагментов понять не так просто, но даже по осколкам понятно, что он очень большой исторический мыслитель. Мыслитель, может быть, не вызывающий однозначную симпатию: несмотря на все диссидентство, он, кажется, находился в некотором внутреннем альянсе с позднесоветским государством, считал исчезновение державности поражением, верил в необходимость конструирования "русской идеи". Конечно, люди, думавшие в этом направлении после Гефтера, выглядят на его фоне совсем неказисто. Но некоторая внутренняя связь с тем, что происходило в российской политике в следующие десятилетия — и, в частности, в дальнейшей практике гефтеровского собеседника,— здесь отчетливо чувствуется (в чем Павловский откровенно признается в предисловии).
Интересно еще кое-что. В самой манере разговоров Гефтера видится нечто очень знакомое. Его мысль всегда крайне обтекаема, он исследует мотивы современных деятелей, внутренние основания перемен, но всегда норовит ускользнуть из этого ядра, тронуть его и проскочить дальше. В это конкретное время — начало 1990-х — такое взвешенное недоговаривание может казаться результатом растерянности перед историческим разломом, расшатанности связи времен, к которой все время возвращаются собеседники. Но в самой этой манере, кажется, есть корни большой части будущей русской публицистики — в первую очередь круга Павловского, того, что через несколько лет превратится в своего рода политический эзопов язык, возможность всегда говорить наполовину, намекать и оставлять возможности для отхода. И попробовать проследить парадоксальный генезис этой уловчатой манеры мыслить от очевидной интеллектуальной смелости Гефтера кажется очень интересной задачей.