Каждый весенний день с неизбежностью приближает нервную пору школьных экзаменов. В рекламных газетах и на фонарных столбах резко увеличилось предложение репетиторских услуг. И вот они встречаются, глаза в глаза, обреченные друг на друга отрок и наставник...
Частная жизнь
Репетиторские этюды
Неожиданно пришли времена небольшой нужды, и я занялась репетиторством. Мне достались ученики-семиклассники (самый ненадежный возраст), у которых с русским и литературой были проблемы большие и неисправимые. В принципе это были нормальные, типичные дети. Возможно, веселые. Но как только меня, учительницу, трепещущий родитель вводил в комнату, глаза ребенка начинали соловеть, физиономия — оплывать, зарастать равнодушием, и дитя впадало в сонное состояние.
Мои бедные, никому не интересные деепричастия и одноименные обороты — увы, никому не любопытно, как ловко вас можно изымать из предложения без ущерба для структуры последнего; милые «не» и «ни», одна из которых более бесправная... Я долго могла бы продолжать, да только эти мои поэтизмы ни один встретившийся мне школьник даже не пытался уразуметь.
Я стала делать злобный учительский пучок на затылке, надевать на урок юбку времен Веры Засулич — пробовала стать занудой. Эти мрачные реминисценции быстренько разлетелись прахом: дети задевали за живое, за великий и могучий русский язык. Непостижимым образом их отношения с русским языком отражали отношение к жизни их родителей вплоть до самой малюсенькой запятой...
Портрет первый — девочка Вера. Глупость девочек, прелестных и юных, способна довести кого угодно. Вера — член большой, дружной и обеспеченной семьи, для которой главное — комфорт и удобство. Я попадаю в какой-то плюшевый мир. Вера бродит в тапках в виде двух полураздавленных дворняг. Она похожа на чуть приплюснутую Лолиту. Глупость и юность. Она пишет: што и кагбуд-то. Все у них округло, мягко и бессмысленно — и все пишется так, как слышится. Пиршество призадушенных шипящих. Я рисую ей огромные плакаты: что и как будто. Она ленится на них оборачиваться. Понятное на одном уроке она забывает на следующем. И я думаю — это гены.
Другой ученик — мальчик Митя. Митя живет в другом мире. Он не играет с компьютером — он режет по дереву. Он живет в доме, который издалека выглядит нежилым. В подъезде пахнет мочой и псиной, в квартире пахнет деревенской избой. Митя — крепкий такой дубок. Русский он не учил, потому что он ему не пригодится, и ему глубоко чужд непостижимый узус. Русский, по его мнению, устроен нерасчетливо и неразумно, чтобы запутать простого человека. Иногда Митино лицо озаряет счастливый свет понимания, и за эти просветы мне хочется снизить цену занятий. Объясняла как-то про дефисы. «Москва-река, — говорю, — земля-матушка, ангел-хранитель... понимаешь?» Не понимает. «Ну хорошо, представь, что у вас во дворе живет такой дурачок по имени Вася. Его никто не зовет придурком, и никто не зовет Васей, а зовут так: Вася-придурок. Понял?» «Понял!» «Ура, — говорю. — Есть такой рассказ у Чехова: «Он понял». Прочитай на досуге». «Прочитаю, — легкомысленно отвечает ребенок. — Это мне как два пальца...» Спрашиваю, покосившись: «И не надоело... на пальцы?» В ответ гогочет. А еще было так. Придумай, говорю, безличное предложение (для замученных школьников просьба придумать что-то — как нож острый). Тужится Митя, мается — не выходит. Подсказываю: на улице светает, вечереет, что-то где-то неясно белеет... ну? И Митя придумал: «Хорошо дышится «Моментом»...
Еще один ученик, Федя, вызывает чувство глубочайшего сострадания. Его мама стала христианским человеком, забрала его из школы, поскольку школа — рассадник бесовщины, и отдала ребенка в руки коварных и корыстных репетиторов. Удостоверившись, что я крещеная, мама сказала: «Ну, господи благослови!.. А если плохо учить будет, вы мне скажите, я его в угол и на горох. А что? Церковь одобряет!» И мама, улыбнувшись на прощание — посветив, так сказать, светом истины, оставила нас одних. Перспектива стоять в углу на горохе совершенно парализовала мальчика. «Феденька, какое это прилагательное — качественное или относительное?» Федя нервно на меня косился и судорожно сглатывал. Если что-то говорил, то с дрожью и хрипом, после чего долго кашлял. Первое время мне даже казалось, что мальчик об колокол на колокольне ударился (на колокольне он действительно проводил большую часть своего досуга). Однако, к чести моей, этого ребенка я расшевелила и выразила даже желание позаниматься с ним литературой. Мамаша посмотрела с сомнением: «Вы ему небось и Льва Толстого, вероотступника и богохульника, преподавать собираетесь?» На том и расстались...
С четвертым еще сложнее. Мальчик Янис имеет русскую суетливую маму и латышского, отчасти немецкого отца, холодного и бледного человека, занимающегося холодильными установками. Чувствуется, что он нашел дело по душе. Бедная русская женщина оказалась между двумя глыбами льда, так как сын пошел в отца. Причины, по которым они променяли Прибалтику на Москву, мне не известны. Во всяком случае, мой ученик Москву ненавидит. Осуждать не берусь: не сезон. Янис забывает латышский и планомерно сопротивляется русскому. Измотанная мать сразу сказала, что я могу давать ему сколько угодно подзатыльников, потому что иначе с ним нельзя, и я долго не решалась воспользоваться этим правом. О великий и ужасный русский язык. Как мне объяснить, почему «в обнимку» — раздельно, а «вповалку» — слитно? Янис пишет, как ему «удобнее». Запомни, умоляю, «врукопашную» — слитно, «на убой» — раздельно. «Что такое «на убой»?»-- спрашивает Янис. Долго рассказываю ему животноводческие ужасы. «Понятно, — говорит. — Это мне не нужно». Что возьмешь с холодильной установки? Просклоняй, говорю, числительное триста семьдесят восемь. Смотрю, пишет послушно и резво. Оказывается — склоняет цифрами: 378, 378-ми... Так, говорит, удобнее. «Нам по литературе велели написать лицензию». У меня округляются глаза: «Может, рецензию?» — «Может быть. Какая разница?» Перед отъездом на каникулы в Ригу Янис неожиданно доверительно рассказал, что стащил у матери двести тысяч, купил на них два коробка какого-то наркотика и намеревается в Риге продать подороже...
И — о литературе. Лучше бы мне ее не знать никогда, русскую нашу литературу, чем видеть, как мои ученики взрывают культурные пласты фразами типа «Пуля, выпущенная Дантесом в Пушкина, застряла глубоко в сердце Лермонтова». Общеизвестно: дети вообще литературу не любят. Но сильные чувства к ней испытывают: кое-что они впитали с испорченной кровью занудливых учителей — и теперь ненавидят. Вот оно, я могу перечислить: «Война и мир» — мысль народная, «Анна Каренина» — мысль семейная, «Преступление и наказание» — полифонический роман, «Евгений Онегин» — энциклопедия русской жизни, «Мертвые души» — поэма, Печорин — лишний человек, отчего люди не летают, тварь я дрожащая или право имею, вы-с, вы-с и убили-с, небо Аустерлица, небо в алмазах, мы отдохнем, куда несешься ты, Русь, Рахметов спал на гвоздях (на бигудях, как написала одна четырнадцатилетняя красотка в каком-то полуозарении), Обломов спал на диване, Базаров резал лягушек, я вам пишу — чего же боле, дыша духами и туманами... Но больше всего, насколько я могу судить, они ненавидят работу Толстого с деталью, конкретнее — пресловутые миленькие усики, усики маленькой княгини над ее многажды приподнятой Львом Николаевичем верхней губкой.
И разве я пытаюсь втолковать им что-то иное? Нет. Мы заключили честный союз с умеренностью и хорошими оценками в четверти. Я склоняю голову перед настоящими учителями, которых никогда не знала.
Вместо постскриптума — луч света в темном царстве. Когда-то у меня был ученик Коля, он был славен тем, что не умел ставить точки. Так запятые и лепил. С ним я занималась прилежно и бескорыстно. Я умилялась его трогательной беззащитностью перед русским языком. Коля давал мне для проверки свой лирический дневник — как сейчас помню: «Любовь слепа, как темное небо, я, наверное, безнадежный романьтик...» Встретила я его как-то. Коля вырос и возмужал, стал настоящим работягой, из тех, что сплевывая курят и страстно пьют. Чем занимаешься, Коля, спросила я уныло. Точки ставлю, ответил Коля, усмехнувшись. Оказалось, он ставил точки, с которых торговали соками, квасом и мороженым. Мы похихикали. На прощание он сказал, не помню в связи с чем: «Я тень, тык-скыть, я свиристель, убитый влет». Я так и села. За вычетом «тык-скыть», это была цитата из неудобочитаемого набоковского романа «Бледное пламя». Вот оно как обернулось.
Наталья БЕЛЮШИНАФото А. Басалаева, рисунки И. Салатова