ВОСПОМИНАНИЯ В СУМЕРКАХ

Культура

Много лет назад для журнала «Наше наследие» приятельница Святослава Теофиловича Валентина Чемберджи делала с ним интервью, и в разговоре Рихтер стал вспоминать свое детство. Позже эти рассказы о детстве продолжались, и у Валентины Николаевны остались пленки с записями, расшифровывать которые ей придется уже без участия Рихтера. Надеемся, что осенью читатели журнала «Огонек» смогут познакомиться с фрагментами новой книги о Рихтере, написанной на основе этих бесед.

1919 год. Одесса.
Рихтеру — четыре года

Обычно я спал в маленькой комнате, которая выходила к кирпичному дому с фонарем с наклонной лампой. Но одну или несколько ночей я почему-то провел в гостиной, за ширмой. В сумерках я отчетливо видел фигуры (точно как у Франса в «Маленьком Пьере»). То ли они есть, то ли их нет... Еще будто (или на самом деле?) ехала, позвякивая, какая-то повозка, очень похожая на черный с позолотой катафалк, который мне понравился на улице.

Ночь с глазами сквозь ширмы. Странное беспокойство, неблагополучие, но поэтично. Не Дебюсси, а Прокофьев. Все это образовало какой-то флюид, который преобразовался впоследствии, когда я играл написанные примерно в ту же пору «Мимолетности» Прокофьева. Я подумал, вот это оттуда! Позвякивание в «Мимолетностях», сумерки. В первом скрипичном концерте Прокофьева, в последней части, есть место, похожее на «Мимолетности». Нарочно несколько банальные приемы, шарманка, Шагал — это все нарочно. И я маленьким это понял — настроение ночи сквозь ширмы.

1920 год. Житомир

Как-то был чудный летний день, позади остался монастырь, который звонил во все колокола, старый сад с ручейком из «Обрыва» Гончарова. Мы дошли до монастырского кладбища, вошли в дверцу, и тетя сразу запретила мне рвать цветы. Моне мог бы так нарисовать. С тех пор люблю кладбище. Мне там уютно. С кладбища был обрыв к Тетереву, мы сели над ним, смотрели, а колокола все звонили, и это был очень счастливый момент. Тетя представлялась мне очень красивой, была как ангел-хранитель. В монастырский сад я еще однажды ходил с мамой. Сумерки. Что-то собиралось в природе. И вдруг поднялась пыль, стало серо, из больницы вышла сестра милосердия... Что-то сейчас будет, что-то должно случиться... Ждешь, интересно, а потом ничего... Так бывает в природе.

1921 год. Одесса

Нежинская улица. Когда выходишь из нашего двора, напротив стоит неказистый дом, но наверху карниз и круг, как окно в небо. И мы всегда шли направо. Первая подворотня — неинтересная. В ней лежали дрова. Вторая — где жила моя учительница музыки — с гофрированным бело-красным витражом. После пятого дома вид на собор Петра, и когда появлялась кирха, охватывал восторг. И теперь мы снова вышли так, и снова архитектурный сюрприз с этой кирхой. Как будто это и очень особенное и свое знакомое.

1922 год. Одесса

Один раз мама сказала: «Сегодня мы тебе покажем что-то интересное». Около городского сада кино Уточкина. Картина «Мадам Баттерфляй». И мама даже рассказала мне сюжет. Мадам Баттерфляй играла Мэри Пикфорд. Я не знал, что такое кино. Мы вошли в зал, потух свет, началось что-то на стене. Я пришел в такой ужас, мне так не понравилось, что чуть не стошнило. Какой-то грязный растаявший снег. (То же произошло со мной, когда я впервые увидел театральные декорации в опере.) Но это первое ощущение длилось полминуты. Потом — полный восторг! На мостике много японок. Помню все до мельчайших подробностей до сих пор. Сильное впечатление, конечно, произвели автомобили. Красивая свадьба в Америке — они выходили из кирпичной арки. Начиналось с гадания Сузуки и Чио-Чио-сан. Когда ждали Пинкертона, разукрасили мальчика цветами по-японски. Конец же был другой: в огромной свадебной шляпе она пошла в воду, и на воде осталась одна шляпа. Я насупился. Сердился, и все спрашивали меня, в чем дело... И вдруг на Соборной площади я поднял такой крик, такой скандал на всю улицу: «А я не хочу, чтобы она умирала!» Настоящий протест.

Во второй раз я смотрел в клубе университета «Принцессу устриц» — комедию, никакого плача не было.

Фото М. Штейнбока, из архива «Огонька»