"А Я ВСЕ ПОМНЮ, Я БЫЛ НЕ ПЬЯНЫЙ"

Эдуард ВОЛОДАРСКИЙ — драматург, киносценарист. По его сценариям снято множество знаменитых фильмов, среди них: «Проверка на дорогах», «Свой среди чужих, чужой среди своих», «Мой друг иван лапшин», «Троцкий», «ПРощай, шпана замоскворецкая»... Один из его фильмов называется «Кому на руси жить...». Тема всей жизни?

Воспоминания о московской богеме

Интересно, а если бы в ТЕ ГОДЫ наша пресса свободно и открыто написала о нравах наших звезд (вот как сейчас мы с наслаждением смотрим через замочную скважину на своих голливудских любимцев)? Если бы в советских газетах 60 — 70-х годов появился материал о том, кто с кем развелся, кто какую дачу купил, как наскандалил в ресторане и с кем появился в свете? Рвануло бы на всю страну...

Но как же, черт возьми, хочется иногда, хоть через тридцать лет, узнать, кто на ком был женат и как у них там все это было... И странно, смешно, но именно сейчас, когда половины из героев уже нет в живых, а половина вышла на пенсию — народ узнал кое-какую частичку запретной правды.
Давайте попробуем задуматься — почему же она была запретной? Что здесь было от советского официоза, а что — от простой человеческой брезгливости? И почему американский актер в глазах общества не ронял своего достоинства от очередного скандала, а советский обязан был быть чистым и незамаранным?
Словом, табу нарушено. И один из тех, кто решился нарушить его, — драматург и сценарист Эдуард Володарский.

— Эдуард Яковлевич, где вы в юности любили посидеть с друзьями? Куда ходили тусоваться?

— Смотря когда. В студенческие годы мы либо из-под полы распивали в столовке гостиницы «Турист», либо гуляли в тамошнем же кафе или ресторане — все зависело от количества денег. Еще один кабак неподалеку от ВГИКа — «Ташкент» на ВДНХ — навещали все, от Шукшина до Шпаликова, от Сережи Соловьева до Марлена Хуциева. Большая чашка плова, водка, — что еще нужно для счастья неимущему студенту? А когда удавалось немножко разбогатеть, то, конечно, околачивались в Доме кино. (В его ресторане я в общей сложности столько денег оставил, что можно было бы второй такой построить.) Кафе рядом с Театром на Таганке носило кличку «Гробики»: там регулярно гробили свое здоровье Володька Высоцкий, Шаповалов, Веня Смехов, Бортник — да весь театр... Иногда мы теплой компанией ездили в Архангельское — в загородный ресторан. Гия Данелия здорово водил машину и всегда — трезвый ли, поддатый — сидел за рулем. Мы с ним несколько лет плотно дружили, вместе пьянствовали. Правда, когда познакомились, сразу чуть не подрались, нас едва растащили, — он был такой же полууголовной московской шпаной, как и я.

— Известно, что пьяный и буйный Есенин подчинялся единственному человеку — Мейерхольду. А кто был таким «Мейерхольдом» для вашего друга Владимира Высоцкого?

— Он слушался Любимова и боялся Марину, в ее присутствии почти не пил, за исключением первого времени, когда за ней ухаживал. Смолоду Володя мог принять на грудь немало, но потом стал быстро пьянеть — перепить его в последние годы было нетрудно. А трезвел, когда петь начинал, — сразу глаза яснели.

...Однажды были у него. Зашел Даль, выпивали-выпивали, вдруг Высоцкого осенило, что сегодня 14 июля — День падения Бастилии: «Едем во французское посольство, там водка на халяву!» Когда с горем пополам добрались, он никак не мог вписаться в посольские ворота. Бабах! — одной дверцей долбанулся, дал задний ход. Снова попробовал — бабах! — вторую помял. Перепуганные менты стоят и не знают, что делать. Подбежал знакомый француз, завел машину во двор. Мы ввалились на прием чуть ли не на четвереньках. Основательно добавили, возвращаемся, спотыкаясь, Володя увидел свое авто и с изумлением говорит: «Е-мое! Кто ж мне машину так изуродовал? Ой, е, сколько тут чинить!»

Когда о Высоцком рассказывают, что в приступе безудержной ярости он, сидя за рулем, норовил сбивать встречных милиционеров, я готов в это поверить. Однажды он психанул во время репетиции «Гамлета». Любимов на этой работе день за днем его тиранил: «Это не та роль, тут, Владимир Семеныч, хрипом не возьмешь, тут играть надо». На одной из репетиций раз пятнадцать монолог останавливал. Володька мокрый, как мышь, внутри весь кипит... А в этом спектакле актеры носили солдатские штыки в деревянных ножнах — вроде кинжалов. И когда Любимов в очередной раз его прервал, Высоцкий страшно завизжал, выдернул штык и швырнул в Петровича. Счастье, что не попал: штык ударился в спинку кресла, так что щепки брызнули. У Любимова не дрогнул ни один мускул. Выдержав паузу, он лишь сказал администратору: «Миша, соберите кинжалы и велите затупить. Давайте, Владимир Семеныч, сначала».

Володька иногда заезжал к нам после репетиций «Гамлета» и, совершенно измочаленный, клял отца-основателя Таганки: «Сука, фашист, я его убью, я его зарежу — подкараулю и зарежу». А бывало, он бесследно исчезал на неделю, и тогда уже Любимов материл своего премьера ровно с таким же энтузиазмом и почти в тех же выражениях: «Я его на фонаре перед театром повешу! Сволочь, мерзавец, подонок, негодяй!» Но когда Володя, наконец, появлялся и опухший, с подбитым глазом заходил в кабинет главрежа, Юрий Петрович принимался его бережно ощупывать, рассматривать, как игрушку: «Ну цел, ну слава Богу. Ну, Володя, как же так, ты ж два спектакля сорвал, ну мать честная, кто ж так делает?..» В отличии от записных пьяниц труппы — Золотухина, Ваньки Бортника, Шаповалова — Высоцкому все сходило. Любимов считал его классным артистом — он первым разглядел, что в нем заложено. И Володя его по-настоящему уважал.

Выпивали мы с Высоцким часто, а вот про наркотики он скрывал, я узнал о его пристрастии слишком поздно, где-то в марте 80-го. Кстати, попробовал он впервые во Франции. (Марина и сама покуривала марихуану, ее средний сын Петя тоже этим зельем баловался, а уж старший-то Игорь был закоренелым наркоманом, она его буквально с полицией лечиться отправляла.)

В последний год жизни Володи я заметил, что тех, кто беззаветно его любил, оттеснили какие-то третьесортные людишки, которые, как потом выяснилось, дурью его снабжали. Скажем, неизменно околачивался рядом Игорь Годяев, который вскоре после гибели Володи покончил с собой: началось дело «скорой помощи», а он был старшим фельдшером машины. Они ведь что практиковали? Могли приехать на вызов и вместо обезболивающего вколоть старику физиологический раствор, а наркотик прикарманить.

В ночь Володиной смерти его жутко ломало, а уколоться было нечем. И Высоцкий все рвался на улицу — «друзья» его чуть ли не связали, вроде даже драка началась: соседи слышали шум и крики. А дело в том, что КГБ тогда открыл пункты скорой наркологической помощи, которые работали в ночное время. Наркоман являлся туда в полном отчаянии и страшных муках, а ему говорили: сейчас уколем, только скажи, где брал раньше. То есть Володькино гнилое окружение боялось, что он пойдет и за инъекцию их всех продаст...

То, что случилось, конечно, трагедия — не должно было этого произойти. Ну пьянь и пьянь, миллионы русских людей пьют десятилетиями — и ничего... Причем надо знать Володину натуру — он всегда во всем стремился дойти до последней точки, до крайности, так что дозы понтапона стремительно увеличивались и под конец доросли до девятнадцати-двадцати двух ампул в день. Это убийственно, и последние месяцы для него были страшными.

— Тем не менее они были скрашены новым увлечением. Что за девушка была эта Ксюша, с которой Высоцкий наезжал к вам на дачу?

— Уж не знаю, где он ее зацепил, но училась Ксюша в текстильном институте, жила в общежитии, поскольку была сиротой. Худенькая блондинка невысокого роста, очень милый застенчивый человек. Когда собирались друзья, она выходила довольно редко — то ли к своим занятиям готовилась, то ли просто пряталась. Может, побаивалась оравы пьяных похабников — каждый же норовил за ляжку ущипнуть. Не думаю, чтоб она в отношении Володьки вынашивала матримониальные планы: ничего хищного — такого, что в избытке есть в Марине, — я в ней не приметил. (Сейчас Ксюша замужем за Ярмольником, с годами только расцвела, стала роскошной женщиной.)

— Но самому-то Высоцкому не хотелось освободиться от Марининой опеки?

— Хотелось-хотелось. Последние два года дело шло к разрыву, он уже изнемогал под ее гнетом. Характер у Марины стальной — недаром все предшествующие мужья, когда о ней заходит речь, крестятся и плюются. Она сама рассказывала, как однажды повела Володьку к психологу, чтобы вылечить от запоев. Побеседовав с Высоцким, врач пригласил ее: «Мадам, дела вашего альянса довольно плохи, в представлении мужа вы являете собой огромную черную тучу». «Мадам» впала в бешенство: «Представляешь, какой идиот? Сказал, что я туча! Какая еще туча?!»

Когда после смерти Володи она узнала про Ксюшу, то, казалось, была способна рвануть на свежую могилу, выкопать его и разорвать на части: «Мерзавец! Он и женился на мне только затем, чтоб ездить заграницу!» Я говорю: «Марин, ну что ты мелешь? Какая заграница? При таком раскладе он мог бы развестись, найти любую бабу и ездить точно так же». Тут она взвилась: «Что?! Думаешь, если б он от меня ушел, то смог бы куда-нибудь выехать? Никогда!» Тон был непререкаемым, так что стало ясно: она б его с дерьмом смешала. Не погнушалась же, скажем, написать донос в Моссовет на меня. И какой донос! По всей форме, в лучших совковых традициях. Сообщила, что я антисоветчик, пьяница, избиваю свою жену (чего и близко не было), что таким, как я, не место в поселке советских писателей. Зам Промыслова дал мне почитать ее опус, иронически хмыкнув: «Да-а-а, видать здорово вы мадам насолили!»

Объяснялось-то все просто: после Володиной смерти началась катавасия с его домом, построенным на моем участке. Марина хотела этот участок поделить. А когда выяснилось, что юридически это невозможно, решила отобрать целиком. Отсюда и телега в Моссовет.

— Расскажите, как складывались ваши отношения с Никитой Михалковым? Интересно, его в юности легко было обидеть?

— Между нами была довольно ощутимая разница в социальном положении: я — этакий люмпен, шпана, а он — отпрыск дворянских кровей (хотя никогда этим не кичился). И если я крепко выпивал, то обещал ему, что, мол, скоро вас — недобитую белогвардейскую сволочь — на фонарях будем вешать. «Имение твое, — говорю, — отберем, всех вас приведем к нулю». Иногда он на полном серьезе обижался. Мы написали вместе четыре сценария (снял он только один — «Своего среди чужих») и часто ругались из-за того, что Никита придумывал сцены, как у Феллини или у Антониони. А я не понимал, для чего они нужны, упирался, говорил, что не стану описывать, как лошадь входит по ступенькам в заброшенное имение, — она туда сроду не пойдет. Никита, задыхаясь, начинал спорить, обижался, и так ему хотелось меня убедить, что слезы на глазах выступали.

— А как братья Михалковы выходили из пиковых положений? Не запаслись ли чем-то вроде охранной грамоты на случай недоразумений с милицией?

— Никакой такой грамоты не было, но часто срабатывала знаменитая фамилия. Хотя однажды Андрон с оператором Гогой Рербергом влипли в историю в Загорске. Поехали снимать курсовую работу, напились там страшно и попали в милицию. Ночью в Москве раздается звонок: «Это квартира народного артиста Советского Союза Михаила Ромма? С вами говорит дежурный Загорского отделения милиции». «Слушаю, чем могу быть полезен?» — «Тут у нас сидят двое. С кинокамерой. Заблевали все, понимаешь, хулиганили, ругались. Говорят, что ваши ученики». — «А фамилии, фамилии?» — «Так что одного — Кончаловский, второго — Ре... Ре... тьфу! Иностранная фамилия. Документов при них нет, пока вы не приедете и не удостоверите личности, я их не выпущу. Завтра буду оформлять на пятнадцать суток». И Ромм среди ночи сел в машину, поехал за 120 километров и забрал их — пьяных, жалких, заблеванных. Но что поразительно — домой Андрон не позвонил, понимая, что папаша вытаскивать его не станет — скажет: «Провались ты, засранец, — отсидишь, что заслужил».

— Поговорим немного о любовных предпочтениях вашего круга. Олег Ефремов, который пользовался репутацией неотразимого сердцееда, ставил две ваши пьесы. Как в ту пору проявлялись романтические отношения между ним и, скажем, Ириной Мирошниченко?

— На тот момент они уже расстались. В спектакле по моей пьесе «Уходя, оглянись» Ирина репетировала роль простой деревенской бабы, и что-то у нее не клеилось, не получалось. Ефремов тогда сказал, что хорошо бы мне с ней пороманить: «Может, ее пробьет. Я тебе по-товарищески говорю, она на тебя смотрит...» А у него тогда был в самом распыле роман с Настей Вертинской. Одно время они жили вместе, потом Настя его вышибла, он пару раз возвращался, снова расставались. Бывало, что приходил — она пускать не хотела, он разбегался — бубух! — в закрытую дверь, мат-перемат — и так всю ночь. Даже спал прямо на площадке. Долго они так куролесили. Хотя на его работе это не отражалось, такого рода алкоголики, как Олег, — они, как правило, и трудоголики. Он мог вкалывать по двадцать часов, так что актеры изнемогали. Таня Лаврова приезжала к нам в гости и жаловалась: «Ох, ну прямо в театр идти не хочется, скорей бы запил». Это означало, что Ефремов в завязке, всех дрючит, спускает по три шкуры. Но рано или поздно наставал день, когда он приходил навеселе — добрый, роскошный такой, улыбчивый: «Давайте отменим репетицию. В прошлый раз я посмотрел — вроде все нормально. Ну-ка сгоняйте там...» И все счастливы, все его обожают.

Вообще на баб он удивительно действовал, хотя красотой и не отличался. Видимо, какие-то гипнотические флюиды излучал — очень был обаятельным.

— А вы не могли бы вспомнить чью-то необычную историю любви или небанальной женитьбы?

— Могу рассказать, как женился я. Запудрил я мозги девушке, которая тоже училась во ВГИКе. А у нас сложилась крепкая шобла: Катя Васильева, Сережа Соловьев, Володя Акимов, Зарик Хухим, Вика Федорова. Мы все время куролесили, ездили куда-то, пьянствовали, гуляли, и я таскал Фариду с собой. Одна беда — она была замужем. За сыном композитора Фрадкина. Так что вечером, естественно, спешила к мужу, что мне не нравилось. И когда надоело окончательно, я заявился к ней домой. Но едва между нами свершилось главное, явился супруг — как в анекдоте. Чего делать? Я скрипнул зубами и сказал: собирайся. Она похватала какие-то шмотки, покидала в сумку, мы вышли буквально в никуда. В коммуналке у моих родителей теснота, а ей тоже идти некуда: иркутянка. И первую супружескую ночь пришлось провести в комнате у Володьки Акимова — на полу. Потом снимали углы и долгое время жили скудно. Зато я понял, что она меня действительно любит: ушла от сына богатого композитора, причем, бывший муж не раз звал ее обратно, но она не вернулась.

— Когда, наконец, вы достигли некоторого благополучия и поселились в писательском дачном кооперативе, то кто оказался самым беспокойным соседом?

— Поселок был пьющий, правда, Твардовского я не застал, но наслышан, что тот даже ночью заходил к соседям добавить. Впрочем, Нагибин или, там, Юлиан Семенов похмеляться не просились — чаще я забегал к Юлику или звонил Юрию Марковичу: не найдется ли, мол, чего-нибудь поправиться? Они не отказывали.

Писательские дачи, надо сказать, сильно отличались друг от друга. Нагибин жил в очень красивом доме с дорогой мебелью красного дерева, роскошным кабинетом, обставленным антиквариатом, — сам он всегда косил под аристократа. А у Юрия Трифонова, с которым я общался больше всего, обстановка была бедноватая, правда, много книг — впрочем, как и у Нагибина. Что касается Юлика Семенова, то все стены его дома были увешаны фотографиями: он и Фидель Кастро, он и Че Гевара, он и Скорцени, он и Сименон. Вот этим он гордился, а к барахлу был довольно равнодушен — больше, я думаю, любил бриллианты, оставил дочке довольно большое состояние.

Писатели, как известно, такой народ, что на пустом месте умеют устроить склоку. Но в нашем поселке враждующих группировок не образовалось, хотя, например, Бакланов с Юлианом Семеновым не здоровался — считал его кагэбэшником проклятым. И возможно, в этом была доля правды, что-то Юлик для КГБ, наверное, делал. Недаром же власти сквозь пальцы смотрели на сережку в ухе, с которой он разъезжал по всей Европе. Кто другой дальше Бреста б не добрался... Когда однажды Юлик приехал в Австралию, все местные газеты вышли с заголовками типа «В страну прибыл советский шпион Юлиан Семенов», на что он страшно обиделся.

— Расскажите о Виктории Федоровой, которую назвали в числе своих закадычных подружек студенческих лет. Она была увлекающимся человеком?

— Очень. Фантастически красивая девка — высокая, худая, стремительная в движениях, вспыльчивая, заводная — не человек, а ракета. У нее был роман с сыном испанских иммигрантов Мишей Посуэло — изумительным футболистом-торпедовцем. А надо сказать, что когда Викину мать Зою Алексеевну реабилитировали, то ей подарили ЗИМ. Как-то Вика попросила Мишу встретить мать на вокзале — та была в отъезде. Он взял машину, долго на ней катался и исчез из поля зрения своей возлюбленной. Вике надоело дожидаться его появления, она отправилась к нему и застала следующую картину. От подъезда Мишиного дома с шиком отъезжает ЗИМ, полный б...дей, а Миша за рулем! Вика гналась за машиной метров двести и швыряла камни — даже заднее стекло разбила. «Если б, — говорит, — догнала, всех бы разорвала на части». Такая вот была неистовая.

Мы все в нее были влюблены — и я, и Сережа Соловьев, — ну все. Сначала ее мужем стал Ираклий Асатиани, но скоро они разбежались. Потом появился Сережа Благоволин — тот самый, который недавно первым телеканалом командовал, — он тогда был совсем еще мальчишкой. Вика снова вышла замуж и снова ненадолго. В силу мощного темперамента она была очень увлекающейся, причем, влюбившись, буквально взгляда не отрывала от своего избранника — как будто гипнотизировала, пожирала глазищами, огромными, как фонари. Помню, посмотрела так однажды на Вальку Ежова — я даже позавидовал. Хотя что Ежов? Во-от такой вот нос, дефект речи, а чем-то брал баб, чем-то к себе притягивал. Бывший десантник, здоровый амбал, мог ведро выпить. Очень остроумный, талантливый, мужик. У Вики с ним был длиннющий роман со скандалами, со слезами, он много раз прерывался и начинался снова.

Вообще всякое случалось: ездили куда-то всем кагалом, купались, пьянствовали... Однажды я ее поколотил. Мы чудили-выпивали в Болшево, а когда почти вся компания устала и разбрелась, она вдруг сняла туфлю на шпильке и как гвазданет Вальку по черепу, так что у него кровь пошла. Я на нее: «Вика, ты что, спятила? Можно ж голову пробить!» «Не лезь, не твое дело!» Тут я психанул, говорю: «Еще раз ударишь, получишь в рожу». Она взяла и стукнула, причем специально — испытывая мое терпение. Ну я и двинул в челюсть, так что она опрокинула стол, отлетела в угол, села и заныла: а-а-а, меня здесь бьют! Ежов на меня накинулся: «Ты зачем женщину ударил?» Я говорю: «Валя, тебя чуть не убили... Идите вы к черту, выметайтесь оба из номера!»

В Америку она уезжала с диким скандалом: не отпускали. Да и мать была против, просто выла от отчаяния. Но если Вика чего решила, то ее было не удержать. Вышла замуж за летчика и укатила. Там с ним развелась, через несколько судебных процессов прошла. Кстати, первый случился из-за отцовского наследства. Ее американский папа-адмирал был очень состоятельным человеком, сенатором. И в Вике души не чаял, готов был часами наблюдать, как она двигается, ест, разговаривает, — видно, очень она ему Зою напоминала. Словом, когда он умер, оказалось, что завещал все состояние Вике. Его семья, естественно, подала в суд, но проиграла процесс.

Сейчас Федорова вроде бы живет неплохо, прошлым летом была в Москве, собиралась затеять картину. Дело в том, что я написал сценарий, а потом и роман, где прототипами послужили она и ее мать. Честно говоря, боялся, что Вика, прочитав, меня понесет. Но нет, ей очень понравилось, сказала: «Деньги есть, без меня ничего не предпринимай, я все сделаю».

— Когда вы вспоминаете 70-е, то чего вам больше всего жаль? Чего сегодня не хватает?

— Молодости жаль, конечно. Жаль того времени, когда готов был работать по четырнадцать часов без передыху, мог выпить два литра водки, в драку лез безоглядно. Кстати, стычки случались по разным поводам, часто — в кабаке. Узнает кто-то из чайников Высоцкого, плюхнется на свободный стул за наш столик: «Володь, сыграй чего-нибудь». И ведь не выживешь его: «Парень, иди гуляй — видишь, сидят люди, поддают». «Ах вы мной брезгуете?!» Драки вспыхивали мгновенно.

Однажды я пришел в больницу с торчащей из груди рукояткой ножа: одно ребро было пробито, в другом лезвие застряло...

В те годы в киношной среде отношения были, как ни странно, довольно искренними. Если твою картину начальство задвигало на полку — это считалось чем-то вроде знака качества, ты всегда находил железную поддержку. Вплоть до бытовых моментов: придешь в Дом кино без копейки — тебе всегда нальют водки, накормят. Да что говорить, если студентом я мог на спор встать на лестничной площадке ВГИКа и по рублю настрелять за полчаса триста целковых? При том, что все были нищие, никто не жадничал.

Вы сегодня попробуйте...

Фото Валерия ПЛОТНИКОВА