До того как стать известным ювелиром, Андрей Ананов, выпускник Ленинградского института театра, музыки и кинематографии, работал в драматических театрах, за что получил звание «заслуженный деятель искусств России»
Глава из книги «Два туза в прикупе»
Профессия ювелира-подпольщика приучает к аккуратности. Все должно лежать на своих местах, в коробочках и ящичках, компактно — все должно быть под рукой. Так удобнее и для работы, и для обыска. Ведь за обыском следует изъятие, и коробочки должны быть пронумерованы, чтобы удобнее было делать опись. Там, в Комитете, потом разберутся, что в какой коробочке лежит, и могут отдать в таком же порядке.
Обидно все-таки — всю жизнь собирал, обрабатывал мелкие камни, гранил; покупал, доставал (непереводимое русское слово, означающее, что покупал то, что не продается) инструмент, всякие мелкие боры, сверла, фрезы.
Опилки и кусочки золота и серебра должны лежать отдельно, каждые строго по своей пробе. И обязательно магазинного происхождения, не ворованные с завода и не переплавленные из технического металла. За это всегда давали много, по ст. 88 — от шести до пятнадцати лет. А в особо крупных размерах — до «вышки». А какие они, особо крупные, — никто не знает...
С бриллиантами разговор особый. Если камни «голые», без оправы, то могут опять-таки натянуть 88-ю: голый камень — это валюта. А камень в оправе — это изделие. За него 88-й не полагается.
Если ты работаешь на дому, принимаешь заказы от клиентов из их материала — золота и камней, то это самая легкая статья — «незаконный промысел». По ней могут дать не больше трех лет. Это по последней части. А до этого — порицание, штраф, условное осуждение. Но в любом случае обязательно с конфискацией орудий незаконного промысла. Поэтому инструменты и материалы и должны лежать на своих местах и в полной аккуратности. И ты должен быть готов к самому худшему каждую минуту, каждый час днем или ночью.
Мой отец, умница и честнейший человек, прошедший всю войну 1941 — 1945 годов с фашизмом в звании старшего сержанта и ставший после войны профессором математики, не обманувший в своей жизни ни одного человека, странным образом сочетавший в себе глубокую научную проницательность с детской наивной верой в добро, говорил мне время от времени фразы. Одна из них гласила: «Смысл жизни в том, чтобы ждать и надеяться». Другая: «Жизнь никогда не забывает закрыть одну дверь, прежде чем открыть другую». И еще: «Лучше умереть стоя, чем жить на коленях». Он, кстати, так и умер. Стоя. Спрыгнув с крыши одиннадцатиэтажного дома и приземлившись ногами на козырек парадной. И наверное, в следующей своей жизни он никогда не испытает той вопиющей несправедливости, которая толкнула его в пустоту.
Я решил, что лучше умереть стоя. Точнее, сидя. За рабочим столом ювелира. Совесть моя всегда была чиста. Никогда в жизни я не присвоил ни кусочка золота, полученного от своих клиентов. Во всем мире ювелиров уважали, а в нашей системе — сажали. Ну что ж, решил я, это не мои проблемы. Это проблемы системы. Затем я занялся простой арифметикой. В то время я еще работал режиссером в драматическом театре. Моя зарплата составляла сто пятьдесят рублей в месяц, на эти деньги можно было кое-как прожить, откладывая по десять-двадцать рублей в месяц на заветный автомобиль.
Работая руками по вечерам, ночами и в выходные дни, я мог заработать до пяти тысяч. В год это шестьдесят тысяч. За три года — сто восемьдесят. Так что мои будущие три года отсидки вполне окупаются. И совесть чиста. А главное — я люблю эту работу. Я приношу людям радость. Я свободен как ветер — ни тебе худсоветов, ни райкома, ни обкома. Не голосует гегемон, какое изделие тебе делать, не выступает, как на худсовете в театре, рабочий Кировского завода, выучивший в совершенстве только один язык — матерный, и не учит тебя, как ставить спектакли и как делать серьги. Конечно, лучше умереть стоя! Но надо постараться не умирать.
Мы вышли из дому, сели в автомобиль. Но отъехать не успели. Едва автомобиль тронулся, жена сказала: «Смотри, ментовские морды, кого-то брать приехали...» Я увидел черную «Волгу», медленно въезжавшую в наш двор. Увидел и почувствовал, как толчками в кровь стал поступать адреналин. Я хорошо знаю это ощущение. Предчувствие борьбы. Наивысшая концентрация всех сил организма. Так бывало на крутых виражах, на льду, под дождем. Машина вот-вот выйдет из-под контроля, и единственное спасение — если у двигателя еще остался запас мощности, если не до отказа вдавлена педаль газа. Иначе — занос, кювет, и ты отброшен от финиша в хвост. Идущим сзади тебя, дышащим тебе в бампер.
Я медленно продолжал отъезжать. Тут трое мужчин в штатском, сидевшие в «Волге», увидели меня и остановились, перекрыв выезд из двора. Один из них открыл окно и спросил (вежливо так):
— Андрей Георгиевич?
Ну вот и все. Приехали. Жена с ее звериным чутьем оказалась права. В голове с бешеной скоростью, намного быстрее, чем ускоренная промотка в видеомагнитофоне, пронеслись мысли, одна другой тоскливее, и среди них: «Это Комитет». Ключи от квартиры висят на общей связке, торчат из замка зажигания. В доме криминал — пятьдесят карат мелких бриллиантов контрабандного привоза, израильские. Это 88-я. Выхода нет... Выхода нет... Выхода нет... Надо бороться... Надо что-то придумать... Сдаться никогда не поздно... Бежать некуда... Надо хитрить... Но как?.. Надо. Я вышел из машины. Он вышел из своей.
Представился. Показал удостоверение. Майор КГБ по Одесской области. Почему по Одесской? Почему не свои?
— Пройдемте к вам в квартиру, Андрей Георгиевич. Я начал цепляться за соломинку:
— Позвольте, но по какому праву? Я слышал, что в этих случаях предъявляют санкцию на обыск... Майор сразу перестал быть вежливым: «Сядь в машину».
Я сел. Все, думаю. Не выйти мне из этой машины. Но жену не зовут. А у нее тоже ключи от квартиры. Она умная. Что-нибудь придумает. В машине майор достал из портфеля бумагу. «Постановление на производство изъятия...»
— Позвольте, но здесь подписано не прокурором. Здесь подписано следователем прокуратуры.
— Сейчас я привезу тебя в районное отделение милиции. Там тебе сделают личный досмотр, изымут ключи от квартиры. Все. Больше ты мне будешь не нужен. Мы обойдемся понятыми.
— Но зачем же тогда везде пишут о санкции прокурора?
— Это для милиции. А ты в КГБ. К тому же у нас есть право самостоятельных решений в экстренных случаях. Вплоть до взлома дверей и применения стрельбы на поражение. Соображаешь?
Я соображал. Соображал очень быстро. Я вообще хорошо соображаю. Но этот случай был первым, исключительным. Я понял, что их не надо злить. Что надо добром. Что сейчас начнется первая сцена спектакля, который я должен поставить и сам сыграть в нем главную роль. Как-никак, я профессионал. Актер и режиссер. Что ж меня, черт побери, зря учили, государственные денежки тратили?
— Простите, товарищ майор. Сами понимаете, первый раз все-таки. Пойдемте, конечно.
— Ну вот, другое дело! — майор опять заулыбался. Был он маленького роста, полноватый, годами не старше меня, а то и помоложе. — У тебя соседи по площадке дома? Понятых надо пригласить.
— Пожалуйста, не берите соседей. Стыдно. Возьмите случайных прохожих...
— Хорошо, — смилостивился майор. И послал помощника за случайными прохожими. Вскоре появились двое. — Ну, пошли. Стой, а где твоя жена?
Я глянул в сторону машины. Пусто. Моя жена медленно удалялась, отойдя уже порядочно. (Потом они будут восторгаться ее самообладанием.)
Жену догнали. Вернули. Так же медленно она подошла к нам. Как будто давала мне лишнее время для режиссуры.
Но лишнее время мне было уже не нужно. В тот момент, когда я сказал искренне (даже очень искренне): «Простите, товарищ майор», я уже придумал. Не все. Но первую картину спектакля придумал.
Семь человек вошли в подъезд. Занавес поднялся.
В квартиру я вошел первым. За мной майор. Затем жена. Двое других комитетчиков и понятые замыкали шествие. Прошли в крохотную прихожую, где и стоял мой рабочий стол, вернее, не стол даже, а секретер, опускающаяся крышка которого служила мне столом. Слева от секретера, в метре, — дверь в туалет, справа — в комнату. Посредине — в кухню.
В этом секретере, на его полках и в нижнем его отделении, лежало все то, что я собирал и копил годами, — все самое мое дорогое: мои инструменты, коробочки, футлярчики, приборчики, книги по ювелирному искусству и еще многое, многое другое, ценное и памятное разве только хозяину.
В этом же секретере, рядом с инструментами, отвертками и щипцами, и лежала та злополучная баночка из-под чертежных грифелей, в которой, свернувшись в тугую пружину, сидела сейчас, как джинн, моя 88-я.
Пятьдесят карат голых мелких бриллиантов, контрабанда, — моя свобода или тюрьма.
Я получил их недавно как плату за свою работу от одного подонка, который и сдал меня. Сдал, потому что знал, что мне не отвертеться, потому что у меня в доме — ювелирные инструменты, голые бриллианты.
Некоторое время я работал для него, но, почувствовав, что эта связь запахла криминалом, прекратил. Отказался от выгодной работы, но не смог отказаться от мелких бриллиантов, потому что для одних это улика, контрабанда, валюта, а для меня — материал для моих изделий, без которого я не в силах создать тонкую, изящную и уникальную вещь. И вот сейчас эта коробочка, эта мина замедленного действия, должна разорваться. Запущен часовой механизм. И он тикает, тикает у меня в висках.
— То, что вы ищете, — здесь, — сказал я и указал на секретер. Мозг комитетчика, как мне казалось, должен был зарегистрировать мое признание как дезинформацию. Не зря Станиславский писал: «Играя злого, ищи, где он добрый». Переводя на милицейский язык: когда тебе показывают, ищи там, где не показывают.
В этом и заключался мой расчет. Правильно сыграв первую сцену, я мог получить немного отсрочки, немного больше времени протикал бы часовой механизм. За это время я должен был бы сыграть следующую сцену.
— Ну, это мы оставим на сладкое. — Майор улыбнулся мне, как родному. Знаю я, мол, вас, жуликов. И отошел от секретера — пошел в кухню.
Другой комитетчик начал методично обыскивать комнату. Третий — прихожую и вешалку с пальто. Понятые топтались у них под ногами. Жена сидела в кресле и молча взирала на это.
Я на кухне варил себе кофе. Предложил майору. Тот отказался. Я варил и думал: «Хоть кофе напоследок напьюсь».
Майор медленно обыскивал кухню, незаметно (как ему казалось) наблюдая за моей реакцией. Пересыпал сахар, копался в муке, в коробочках со специями.
Я пил кофе и решал режиссерскую задачу — оправдать открывание секретера.
Есть в театре такое понятие — оправдать переход на новую мизансцену. Например, если актер, ведущий на сцене диалог, вдруг вскочит, побежит в угол и вернется с пуговицей, которую он нашел на полу, то все станет понятно — потерял человек пуговицу, вдруг увидел, побежал и поднял.
Это и называется «оправдать переход».
Я сидел на кухне и мучительно искал повод для открывания секретера, искал способ для оправдания этого поступка.
Часовой механизм внутри меня тикал все громче. Майор заканчивал обыск на кухне.
Вдруг я попросился в туалет. (Надо сказать, что мне в голову пришла одна идея. Но реализовать ее было настолько трудно, что я не очень верил в успех. Однако медлить больше было нельзя.)
Услыхав мою просьбу, майор насторожился. Уши у него встали, как у овчарки. Он нюхом чувствовал добычу.
Вначале он тщательно обыскал меня. Затем, подумав, попросил принести домашнюю одежду. Обыскал мой спортивный костюм. Велел переодеться. Вещи, снятые с меня, завернул в узел, чтобы потом тщательно досмотреть в Комитете. Затем мы вместе пошли в туалет. Там он заглянул во все уголки, вытащил все доски и фанерки, по-хозяйски, на всякий случай, хранившиеся за унитазом, достал ершик для чистки, тщательно осмотрел.
Я стоял сзади, и во мне уже не тикало. Во мне ухало, бухало, стучало, громыхало. Сейчас я приближался к кульминации своего спектакля. Сейчас нужно правильно довести сцену до конца, до основного события. Этим событием должен стать мой легендарный шведский «компакт» с лебедем на ручке, поднимающейся кверху. Даже и не весь «компакт», а только его ручка, да и не ручка вовсе, а маленький винтик, прикрепляющий ручку к оси. Потому что, только отвинтив этот винтик, «компакт» можно разобрать. А для этого нужна отвертка. А отвертки у майора нет. Пистолет у него есть, удостоверение есть, а отвертки нет. И правильно. Ведь если каждый майор будет с отверткой ходить, то сколько же отверток понадобится! Майор в раздумье глядел на белоснежный «компакт». Видно было, он понимает — это единственное, что он тут не осмотрел, но то ли лень было майору, то ли он не знал, как его разобрать. Теряя надежду, я дерзнул его спровоцировать:
— Ну что, можно уже?.. Майор решился:
— А как эта штука разбирается? Я сыграл замешательство. Майор настаивал. Я «раскололся»:
— Тут маленький винтик в ручке. Нужно отвинтить. Потом все слезает, как с елки.
— Отвинти.
Спасибо, Константин Сергеевич Станиславский. Спасибо, Изакин Абрамович Гриншпун. Вы научили меня оправдывать переходы. Разговаривая с майором и глядя ему в глаза, я открыл секретер и вслепую, только памятью и чутьем, нащупал маленькую коробочку. Зажал в ладони. Этой же рукой взял на ощупь отвертку. Отвинтил винтик. Майор склонился над унитазом.
Я опустил коробочку в карман уже досмотренного спортивного костюма.
Спектакль был почти сыгран. Скоро можно выходить на поклон.
Однако я ошибался. И как выяснилось позже, до поклона было еще далеко.
Наконец дошла очередь и до «сладкого». Майор и двое его помощников приступили к досмотру секретера.
На свет божий из его недр стали появляться коробочки, свертки, пакетики, баночки. Тут я уже оказался как бы в роли экскурсовода — объяснял, что к чему и зачем, демонстрировал инструменты, хвастался настоящим старинным лобзиком (пилкой по золоту) из мастерской Фаберже. Майор полез было на верхнюю полку, где стояли кислоты. «Не надо, — предостерег я, — дырка будет на штанах». Майор послушался.
Было очевидно, что моя внутренняя уверенность (а я был уже уверен, что в секретере больше нет криминала) передалась моим «гостям». Похоже, что, смирившись с неудачным обыском, они уже просто заканчивают выполнение формальностей.
Вскоре все пространство открытой крышки секретера оказалось заполненным разнообразными предметами. Тогда майор решил, что все это надо перенести на стол в комнату, где я должен буду называть досматриваемые и изымаемые у меня предметы, а он будет записывать их в опись изъятого. Мы мирно уселись около стола, и я один за другим передвигал от себя к нему различные ювелирные предметы и сообщал их названия. Майор записывал.
Вдруг я увидел, что в одной из коробочек, где хранились различные обрезки золота, предназначенные в переплавку, поблескивают две маленькие детальки. Эти детальки я изготавливал для того самого подонка, который меня сдал, и эти-то две маленькие детальки смогут доказать впоследствии мою связь с подонком. А мне бы этого не хотелось.
Рядом с детальками в коробочке лежал золотой слиток, граммов на двадцать пять весом. Мне стало его жалко. Я попросил у жены супа.
Жена удивилась и сказала: «Потерпи, потом поешь». — «Потом будет поздно. Нас там сегодня кормить не будут. На нас не запланировали». «Как? — удивилась жена. — Нас что, заберут?» — «Ну а как ты думала?»
— Приятно иметь дело с умным человеком, — поддакнул майор.
Жена принесла тарелку борща и кусок хлеба. Я положил хлеб рядом с коробочкой, где лежали детальки и слиток золота. Ел борщ и продолжал перечислять названия описываемых предметов. Брал рукой хлеб, откусывал, клал около коробочки. Брал, откусывал, клал.
Движение руки примелькалось. Движение руки было оправданно. И когда вместо хлеба я вытащил из коробочки детальки и положил их в рот — никто не обратил внимания.
Изо рта я переправил детальки в ложку, из ложки — в тарелку. Они скрылись на дне борща. Тут я, совсем обнаглев, так же «съел» и кусок золота. Вскоре и он оказался в тарелке.
Мой дедушка научил моего папу после еды оставлять тарелку чистой. Все должно быть съедено до конца. Мой папа научил этому меня. Моя жена знала мои привычки. Вдруг, впервые в жизни, я не доел. Отодвинул от себя «золотой борщ» и сказал коротко: «Убери». Моя умная жена не вылила суп. Она поставила тарелку на кухне и прикрыла крышкой. Когда через два дня я вернулся домой, борщ, конечно, прокис. Но золото, как известно, и в супе не портится.
Андрей АНАНОВФото Daniel MILLE, Льва ШЕРСТЕННИКОВА, Дмитрия ГУЩИНА
Полностью книга будет напечатана в журнале «Дружба народов», №10.