«Я БОЛЬШЕ НИЧЕГО НЕ БОЮСЬ»

«Я БОЛЬШЕ НИЧЕГО НЕ БОЮСЬ»

Я хочу доживать в старости, редактируя «Огонек», который будет печатать прекрасную информацию, который будет печатать веселые картинки...

— Виталий Алексеевич, я был крайне удивлен: если я вам звонил, вы тут же соглашались на интервью. Значит ли это просто коллегиальные какие-то чувства или вы заботитесь о своем имидже быть доступным человеком?

— Вы знаете, журналист, который не хочет, чтобы его видели, слышали, читали и понимали, — никакой не журналист.

— Я не очень хорошо знаком с вашим творчеством, то есть что было в вашей жизни до журнала «Огонек». Но мне кажется, не знаю, согласны ли вы со мной, что вы стали по-настоящему знаменитым именно после того, как вы стали главным редактором?

— Есть разные уровни знаменитости. Еще до журнала «Огонек» у меня были Государственная премия СССР, Украины, была даже премия Юлиуса Фучека (международной организации журналистов), еще что-то. Но это была «другая» знаменитость. В СССР можно жить и не знать, что происходит в Эстонии, в Латвии, на Украине. До сих пор мы живем как в каких-то кастрюлях с закрытыми крышками, которые иногда открываются и начинается размахивание флагами, крики, а настоящего культурного общения нет. Поэтому вы, конечно, правы, сейчас я известен, потому что занялся чем-то, что достало сразу всех.

— Кто вам конкретно сделал предложение стать главным редактором «Огонька»?

— Мне позвонил Александр Николаевич Яковлев, секретарь ЦК. Я отказывался. Меня уговаривали. В конце концов я спросил у Лигачева, который по своей обязанности второго секретаря ЦК представлял в секретариат кадровые предложения: «Почему вы обратились ко мне?» Он мне очень интересно ответил: «Мы, — говорит, — посмотрели вас со всех сторон, и у вас никогда, сколько вы ни редактировали что-то в Киеве, не было своей мафии».

— Скажите, пожалуйста, товарищи Лигачев и Яковлев — дали ли они вам какие-то конкретные пределы, где вы можете работать?

— Я бы не согласился, если бы мне с самого начала поставили забор. Я сказал: «Вы хорошо знаете, с чем я борюсь. Есть Уголовный кодекс, есть Конституция, а я член партии. Если я что-то сделаю не так, накажите меня по партийной линии, судите меня судом. Но я не хочу, чтобы мне звонил кто-то до выхода материала и говорил: это нельзя печатать. Если вы мне верите, давайте». И пока это было так. Есть, конечно, цензура, она звонит. Все есть. Но в основном я делаю журнал, опираясь только на редколлегию, на людей, на авторов. Это главное, что, может быть, отличает меня от многих.

— Врагов много стало?

— Вы знаете, это очень хорошо. У каждого нормального человека должны быть враги и друзья. Стало определенно. Я очень не любил вот это наше писательское болото, где ты плаваешь и у тебя ни друзей, ни врагов. Москва — город, где я впервые встретился с определенностью. С врагами, но и с друзьями. Я то получаю письма: «Мы тебя убьем», то вдруг приходят афганские ветераны и говорят: «Мы выставим охрану».

— По ночам вы нормально спите?

— Да. Я так устаю. И конечно, мне снятся страшные сны. Я купил себе баллончик с нервно-паралитическим газом где-то за границей.

— Он пока полный?

— Полный. Я плохо представляю вообще, как я могу в человека пшикнуть, выстрелить. Мне говорили: «Заведи себе палку-нож». Я не умею этого, это не мое. То есть, наверное, если меня кто-то будет бить, я буду отбиваться. Но я не тот человек, который ударит первым... Понимаете, я боюсь атмосферы, в которой человека, с кем ты не согласен, призывают убить.

Мы получаем шестьсот, а иногда и восемьсот писем в неделю. И в основном это письма, где пишут, какие мы молодцы. Однажды я набрался нахальства, позвонил в ЦК и сказал: «Весь народ за нас. Восемьсот писем в неделю — за нас». Мне сказали: «Да мы получаем тысячу писем в день, в которых тебя требуют снять с работы и немедленно наказать. Просто все, кто за тебя, пишут тебе, а кто против — пишет нам». Это потрясающий феномен советской старой системы. Если кто-то не согласен со мною, он никогда не напишет мне: «Зачем ты это сделал, давай поспорим». Он пишет секретарю ЦК с требованием посадить меня в тюрьму. Это ужасно. И я вздрагивал, когда серьезные люди, писатели, ну, допустим там, Белов, Распутин, кто-то еще, не согласные со мной, писали не мне, а в газету «Правда» с требованием меня наказать.

Когда меня называют в числе разрушителей, когда мне говорят, что «Огонек» печатает какие-то грустные истории и люди от этого начинают ни во что не верить, я говорю: люди не верят не потому, что я недостаточно светел, а потому, что колбасы нет. А я не соловей, я сторожевая собака. У меня своя функция: я гавкаю и хочу, чтобы вор не пролез на самый верх. Вот и все.

— Вы член коммунистической партии. Я так понимаю, что, если человек является членом партии, значит, он должен верить в какие-то цели этой партии, в данном случае — в идею коммунизма. Вы в это верите?

— Вы знаете, наверное, да, как христианин верит в идею рая. Я верю в то, что где-то там есть общество, где все будут сидеть и никто ничего не будет делать. Но я все время боюсь, что я не доживу до этого. Коммунистическая партия сегодня — это двадцать миллионов человек. Я совершенно убежден, что это, как минимум, три или четыре совершенно разные партии. Мы привыкли считать эту партию союзом единомышленников, которые построились в затылок и идут... Но наше общество сегодня уже имеет очень плюралистические позиции.

— А вы не являетесь идейным человеком?

— Я являюсь. Но у меня есть свой комплекс представлений о том, что это такое. Все время коммунизм был какой-то историей, устремленной в послезавтрашний день. Моя бабушка жила очень тяжело, она была крестьянкой, Агриппина Васильевна, рылась в земле и говорила: «Ну, ничего. Вот твои родители еще помучатся, но ты-то уж будешь жить прекрасно». Мои родители говорили, что да, мне будет трудно, зато мои дети... И вдруг я подумал: мы создали страну, главным смыслом жизни граждан которой является построение будущего. Смысл перестройки, может быть, как раз в том, что уже сегодня можно пожить. Поэтому в мою идею коммунизма входит идея сегодняшнего социализма. Мне стыдно перед моими детьми, я хочу им сказать: «Ребята, видите, что-то есть у нас и теперь».

— Извините, пожалуйста, за вопрос, потому что у меня немного возможностей ходить по кремлевским коридорам, где вы иногда бываете. Скажите, пожалуйста, там те люди, о которых мы говорили, они вообще-то верят в идею коммунизма?

— Я вам честно скажу, наверное, как порядочный человек я должен был бы поговорить с ними об этом. Когда я пришел, одно из первых моих мечтаний было взять интервью у руководителей страны.

— Чем все это кончилось?

— Первым, кто мне отказал, был Егор Кузьмич Лигачев. Я разговаривал об этом с разными руководителями. Я несколько раз об этом разговаривал с Михаилом Сергеевичем Горбачевым. Я говорил: «Почему вы не хотите рассказать о том, где вы покупаете картошку? Как вы завтракаете, как вы выходите, как вы живете, как вы проводите лето? Вы должны быть понятны народу».

— И что он сказал?

— Он честный человек. Он сказал: «Я не могу. Я не привык к этому». Меня очень отругал в свое время Михаил Сергеевич, сказал, что это миф, будто он, Лигачев, другие члены ЦК имеют какие-то разные взгляды. Они единомышленники. Прекрасно. Но в деталях-то вы можете быть разными? Один из вас любит Гумилева, другой любит петь частушки, третий вообще любит джаз, а четвертый вообще этого видеть не может. Вот главное. У Ленина было политбюро, куда входили Троцкий, Сталин, Бухарин, Зиновьев — это были все разные люди. У каждого был свой имидж, наверное, от этого общая сумма становилась сильнее.

Постоянство контакта руководителя со своим народом необходимо. Мы в «Огоньке» пишем о том, как в Ленинграде создана столовая, где кормят нищих старух и стариков. Секретарь Ленинградского обкома должен был бы туда прийти в первый же день и сказать: «Извините, старики и старухи. Я руководитель этого города. У меня ничего не получается. Но я сделаю все, чтобы вы могли жить как люди». Тогда старики и старухи будут за него голосовать.

— Скажите, пожалуйста, в течение трех лет вам удалось создать свой тыл, свою обойму в редакции окончательно?

— Когда я пришел, я уволил несколько людей. Чем лучше становится журнал, тем выше нужен уровень. Но мне уговорить хорошего журналиста работать за гроши очень трудно. Потому что он в принципе за советскую власть, но хочет, чтобы она ему платила хоть немножко денег. А денег нам дают столько же, сколько давали, когда журнал не покупал никто. Я прошу перевести меня на хозрасчет. Я пишу письма Михаилу Сергеевичу, в политбюро, вообще всем: «Отпустите меня, отрежьте эту пуповину, если я начну делать что-то вредное, вы меня накажете. Я ж тут вот, я во дворе у вас бегаю. Разрешите мне платить налоги, но зато и самому определять заработную плату своим сотрудникам. Я себе куплю хороших авторов». Я сегодня не могу делать то, что хочу.

— Вы считаете, сейчас можно сказать, что журналисты, которые работают у вас сейчас в редакции, — это, так сказать, больше вопрос пафоса, чем материальный?

— Это энтузиазм. Но, с другой стороны, мы все время делаем что-то, что нельзя. Вот мы создали видеокооператив в редакции. Начали делать видеофильмы. Немедленно вышло постановление Совета министров о запрещении видеодеятельности. Тогда мы заключили контракт с Комитетом по кинематографии с Союзом кинематографистов и все сделали при них — это, оказывается, можно. Всю жизнь я думаю о том, как бы мне обмануть советскую власть для того, чтоб сделать ей что-то хорошее. Честно сделать — нельзя. Хорошо, будем делать, как умеем. И лишь благодаря такому подходу у нас сегодня в редакции есть много такого, о чем и мечтать не смеют в других редакциях. У нас уже есть четыре компьютера! У нас есть телефакс! У нас есть свой собственный ксерокс! И все это в условиях, когда этого делать нельзя. Если бы это делать было можно, мы бы стали большой фирмой. Я очень хочу, чтоб советская власть относилась с большим доверием к каждому из нас, а мы все сделаем.

— У вас в редакции есть какая-то оппозиция против главного редактора Коротича?

— Наверное, есть. На выборах партийного бюро я был единственным, кто на тайном голосовании ни одного голоса против не получил. Или они ко мне не относятся серьезно, или нет оппозиции. Но с другой стороны, конечно, есть. Но я не пробую ее подавлять.

Наверное, они где-то там внутри собираются. Ну и пусть. Вы знаете, мне сейчас 53 года, мне сейчас нужно делать все возможное. Поэтому я стараюсь все, что есть хорошего, ставить в текущий номер. Не нужно планировать сегодня на декабрь. Давайте делать хороший журнал сегодня, летом.

В хорошей газете или журнале все должно быть заказным. Самотеком почти ничего не должно идти. Что-то придет самотеком, да, но это не должно быть основой. Если мы будем зависеть только от почты, мы пропадем.

Но, конечно, я определяю в журнале многое, я определяю стратегию журнала.

— Сегодняшний успех «Огонька» — это успех таланта Коротича или успех гласности?

— Это успех всего вместе. Меня бы не было в «Огоньке», если бы не то, что сейчас происходит. Была бы цензура такая, как раньше, не было бы того, что я сейчас печатаю.

— А вы стали бы главным редактором, если бы вам предложили продолжить делать прежний «Огонек»?

— Нет. Мне этого не было нужно. У меня все было. Я хорошо жил в Киеве. Я сейчас где-то в три раза меньше зарабатываю, чем я зарабатывал там, понимаете? Я прекрасно жил, у меня все было, у меня были дача, гараж под окнами. Нельзя в этом опасном возрасте, между 50 — 60 годами, людям предлагать последний шанс в жизни. Это очень опасно. Опасно в этом возрасте жениться. Начинать что-то редактировать, потому что я отношусь к этому как к главному делу. Это ведь очень страшно, когда страну идентифицируют со Сталиным. И перестройка — это не Горбачев, это ситуация. Перестройка вытолкнула наверх Горбачева. И «Огонек» — это не Коротич. Ситуация сложилась такая, что выскочил Коротич, его вытолкнули. Если бы не был я, там оказался бы кто-то вроде меня. Время такое.

— Можно ли журнал «Огонек» назвать вашим звездным часом?

— Мне хочется чего-то еще. Если это мой звездный час, значит, в этой стране ничего лучшего не будет. Мой звездный час знаете когда будет? Когда в журнале «Огонек» не будет таких сенсаций, как сегодня... Сенсации должны быть в журналистике — это само собой. Но какие у нас сегодня сенсации: выпустили из тюрьмы невинно арестованного, реабилитировали академика, которого так мучили, Королев придумал ракету и рисовал ее мелом на тюремной стене, Туполев строил военные самолеты, сидя в тюрьме. Я хочу, чтоб таких сенсаций не было. Я хочу доживать в старости, редактируя «Огонек», который будет печатать прекрасную информацию, который будет печатать веселые картинки... Но я сейчас ерунду говорю, других сенсаций пока нет — и на мой век их хватит. Я не хочу, чтоб это было моим звездным часом. Сейчас я где-то разогнался, хочется пробить головой эту стенку и влететь в звездный час. Потому что звездный час в виде прорыва к чужим воротам не может быть звездным часом форварда — я должен забить гол. Когда мы все скажем: «Гол» — и вздохнем, вот это будет хорошо. Пока я — «способ», я только помогаю чему-то. Я еще молитва, я еще не результат, еще Бог не дал того, чего я прошу. У нас столько сейчас мечтаний о том, просто чтоб жить по-человечески. Стыдно некоторые мечты рассказывать людям. Я хочу, чтоб я ехал в трамвае и не рисковал. Моего сына три раза раздевали на улице в центре Москвы. Я хочу просто жить как человек.

— Как поживает писатель Коротич?

— Плохо. Я думаю, самое интересное, что я сейчас мог бы написать, — это воспоминания.

— Есть что писать?

— Конечно. Причем я очень многое помню. Это и русский Симонов, и украинец Рыльский, и много разных людей. Я знал их, встречался, разговаривал, выпивал с ними. Во-вторых, так получилось, что я встречался с очень многими политиками. Было все. Но у меня нет для этого времени. Мне хочется написать — наполовину воспоминания, наполовину выдумку. Потому что я никогда не имел блокнотов. Одно время боялся, ведь конфискованные блокноты всегда были как концентрированный донос. Потом это ушло.

— Сейчас вообще не боитесь?

— Вы знаете, нет. Это удивительное состояние, оно не должно перерасти в безответственность. В какой-то момент жизни человек перестает бояться. Жизнь переходит через этот предел. И сегодня я боюсь только позора. Ну и, кроме того, мешает ощущение, что каждая книга — последняя, вот и не могу начать писать новую книгу. Я могу делать журнал. Но еще надо, чтоб мне стало страшно, понимаете? Пока мне страшно за детей. А так нет.

Виталий КОРОТИЧ

ЛЕГЕНДАРНЫЙ ГЛАВНЫЙ РЕДАКТОР «ОГОНЬКА», СДЕЛАВШИЙ НАШ ЖУРНАЛ ЗНАМЕНЕМ ПЕРЕСТРОЙКИ. ТИРАЖ «ОГОНЬКА» БУКВАЛЬНО ЗА ТРИ ГОДА С 400 ТЫСЯЧ ВЫРОС ДО 4,5 МИЛЛИОНА. ДЕСЯТЬ ЛЕТ НАЗАД, НАХОДЯСЬ НА ПИКЕ УСПЕХА, ВИТАЛИЙ КОРОТИЧ ДАЛ ИНТЕРВЬЮ САМОМУ ПОПУЛЯРНОМУ В ТО ВРЕМЯ ТЕЛЕВЕДУЩЕМУ УРМАСУ ОТТУ. СЕГОДНЯ МЫ ПУБЛИКУЕМ ЭТО ИНТЕРВЬЮ.