Бывает, встретишь школьного приятеля, которого видишь изредка, да и скажешь: "Эге, брат, как тебя жизнь-то помолотила". Был — орел, за девками бегал, а стал — похотливый хрыч. Инволюция называется это дело в естественных науках. Полковник Лоуренс Аравийский выразился так: "Только в деградации есть некая определенность".
Сборник Эргали Гера "Сказки по телефону" наглядно иллюстрирует справедливость вышеприведенных немудрящих житейских наблюдений применительно к литературе. Изменения собственной хари в зеркале отследить трудновато, но вот некто рядом демонстрирует некрасивое действие возраста с удручающей ясностью. Самому кажется, что пишешь все лучше — а на деле? Сборник Гера составили несколько рассказов восьмидесятых годов — эдакая городская проза, но в которой превышен дозволенный в советской литературе градус эротизма. "Электрическая Лиза" — приключение прихипленного завсегдатая московских бульваров, который на протяжении одной ночи спит поочередно с двумя сестрами. "Казюкас" — две старшеклассницы приезжают в Литву в гости к тридцатилетнему интеллигенту. Интеллигент водит жалом, ноет чего-то, гостьи уезжают. Судя по тому, что это сочинение получило году в 93-м премию журнала "Знамя" за лучший рассказ, разбавленный Кортасар тогда на кого-то еще производил впечатление. Наконец, грянули "Сказки по телефону". "Ему удалось почти невозможное,— утверждала 'Литературка',— сочетание высокохудожественной прозы и увлекательного триллера". В сборнике, где рядом стоят все упомянутые тексты, автору удалось, если называть вещи своими именами, продемонстрировать то, как любвеобильный юноша превращается в старого козла,— причем продемонстрировать на примере отнюдь не героев, но самого повествователя.
Кобелиный восторг еще терпим в молодежной "Электрической Лизе": "У нее было млечное, изящно вырезанное ушко, я целовал его и думал, как славно выглядит такое вот нежное, крохотное, светоносное и судя по всему весьма эрогенное ушко". В тридцатник ("Казюкас") эти интонации несколько настораживают: "О чем бишь я... Так вот, о любви. О незримой, в воздушном платье, дарующей свободу от уз земного тяготения — какое спелое слово, а? — о той, что надкусывает яблоко наших чувств и уходит". Наконец, вот зенит мастерства: "Они легли прямо на пол, и она почувствовала в нем сильное, неутомимое, поросшее щекотной курчавой шерстью животное, великолепный подарочный экземпляр с прекрасными зубами и толстым мускулистым концом".
По части анатомической Гер тут уподобляется королеве из анекдота, спросившей при посещении госпиталя у раненного в пах солдата: "Кость, надеюсь, не задета?" — но эту "мускулистость" можно было б счесть за гиперболу, кабы все в проклятых "Сказках" не было точно таким: "Весна была в самой нежной своей ипостаси, в салатовой каракульче лопнувших почек и нахлынувшей откровенно летней теплыни, грянувшей с неба проповедью добра и света..." Графомания, скажете? И она тоже: неразличимость авторской речи и речи героев есть верный признак этого литературного недуга. Но главное — упомянутый закон деградации, неумолимое движение от пошловато-пикантной "Лизы" к "Сказкам", одному из самых пошлых, на мой взгляд, текстов на русском языке. Что касается безвестного редактора, аннотировавшего писанину Гера как сочиненную "на высочайшем литературном уровне", я лично готов поспособствовать его трудоустройству сторожем на какую-нибудь автомобильную стоянку: такая работа дает много свободного времени, которое можно употребить на чтение книг. За этим делом можно кое-что прояснить касательно "литературного уровня" — и тогда похвалы словесному мусору, может быть, удастся поумерить.
Задача "разлепить" — стилистически, лексически, интонационно — речь автора и героев относится к числу элементарных, и ее обязаны уметь разрешать даже сочинители самых непритязательных жанровых сочинений. Алексей Рыбин, автор детектива "Мужик", пользуется довольно простым, но эффективным приемом: авторская речь вполне цензурна и литературна, герои же изъясняются так, как "простые люди" говорят в жизни — то есть матом. Это сочинение (вообще-то не детектив, а скорей экшн-триллер) — продукт питерской жанровой школы, продукция которой несравненно успешней, интеллигентней и достойней остросюжетного барахла из первопрестольной. Речь в "Мужике" идет о спившемся тренере по джиу-джитсу, который в рассуждении сшибить на бутылку ввязывается в жестокий криминальный конфликт. Люди кругом суровые, и суровы их диалоги:
"-- А с писателем-то чего?
— Учить будем,— сказал Колос.— Слишком он оборзел. Сидел бы, копался в своих книжках. Говорят, кстати, хорошие бабки там крутятся? Я никогда не верил, если честно, но говорят...
— Да,— скромно подтвердил Крот.— Бабки хорошие. И потом, официалка. Канал просто пиздец всему. Отмывать можно, бля, хоть горы из говна".
Существует несколько наиболее распространенных взглядов на употребление мата в печатном тексте: одни утверждают, что известные выражения несут слишком большой негативный энергетический заряд и любой текст неизбежно коробят и портят. Другие считают, что мат в литературе — благо, поскольку так снижается сакральная сила этих выражений, употребляемых в жизни. Наконец, третий, простодушный и наиболее симпатичный автору этих строк подход состоит в том, что раз это есть в языке, пусть будет и в литературе.
Мирослав Немиров, поэт, пишущий в постконцептуалистской манере, наводящей на мысль о впавшем в полную истерику Пригове, матом пользуется как принципиальным формообразующим приемом. Выходит очень смешно и очень печально — а что еще надо от гражданственной поэзии? В надежде, что читатель не поленится и откопает книжицу Немирова "Некоторые стихотворения, расположенные по алфавиту" — и тогда уж воздаст всем краскам немировской палитры, я приведу лишь сравнительно спокойную строфу, открывающую стихотворение "О Борисе Моисееве": "Для того ли Менделеев сзобретал,/ Для того ли были Чехов и Некрасов,/ Чоб пидрилла как хотел, так пидарял? Чтоб пидрили как хотели пидарасы?" С болью обрываю цитату — но могу пообещать, что в следующих строках пытливому взору откроются такие тонкие рифмы, как "тянул — вдул" и "Расее — Моисеев". Happy reading!