ОЛЬГА ВОЛКОВА БЕЗ ОВЕЧЬЕИ ШКУРЫ

Питерец сам помощь предложит — у москвича надо попросить, но он точно не откажет, поможет. Питерский человек сразу не обругает, а москвич — легко. Но один нюанс: он обгавкает сгоряча и никогда не вложит в это дело свинчатку, кастет, понимаете? А питерский если уж разгорячится, то приложит так приложит. Припечатает так припечатает. Там все будет — по себе знаю. Здесь же шум, гам, ор, но без прикладывания

ОЛЬГА ВОЛКОВА БЕЗ ОВЕЧЬЕИ ШКУРЫ

Из страны эмигрировали волнами, и было их три. Исход из Северной столицы в Первопрестольную до самых последних времен совершался поодиночке и десятилетиями. Паковали багаж, ночью садились в «Стрелу» на Московском вокзале в Ленинграде, утром высаживались на Ленинградском в Москве — и сникали, бледнели лицом, растворялись в ней вместе со своим багажом и судьбами. То есть судьба куда-то выворачивала, но все больше не туда. Сергей Юрский остался так и не отданным в московские руки знаменем питерской интеллигенции, и Олег Борисов счастья в белокаменном пристанище не нашел, и Татьяна Доронина нынче не в победительницах. Все трое из БДТ, кстати.Ольга Волкова тоже оттуда, четвертая, но у нее все иначе. Уезжала она много позже, весной 1996-го.

Как раз тогда, когда готовилась впервые и победно накатить на берег Москвы-реки настоящая и крутая невская волна. Но Волкова была сначала, а будущий президент и его команда — потом. В БДТ она прослужила двадцать лет, три последних года — без премьер, доигрывая старое. Иван, ее младший сын, оканчивал третий курс ГИТИСа, уже был женат на однокурснице — очень талантливой девочке, как рекомендовала невестку сама Волкова, не называя по имени-фамилии: ну звали ту девочку Чулпан Хаматова, и кому ее имя что-то говорило? Жить в Москве им было негде и не на что. В Петербурге не светило ничего. И Волкова решилась: в собственный день рождения приняла давнее предложение Леонида Трушкина — подписала контракт с его театром

— Помню, как перед отъездом вы говорили: «Уезжаю из нашего несчастного Питера, но город не бросаю, оставляю его временно. Нет ничего более постоянного, чем временное, как известно. Прошло несколько лет, и кем вы себя сейчас ощущаете: москвичкой, московской ленинградкой или ленинградской ленинградкой в затянувшейся московской командировке?

— У меня нет по этому поводу никаких специальных чувств. Ощущаю себя человеком, который нужен, который живет интересно. Актер должен жить там, где востребован. А уж какой это город... Я вполне могла оказаться и не в Москве. Я могла в Свердловске оказаться.

— В Свердловске-то каким образом?

— Очень просто. Я предложила Свердловску конкретное дело — создать актерскую школу, где стала бы преподавать и параллельно играть в местном театре. Хотела, чтобы мне предоставили жилье, платили нормальные деньги.

— Почему именно там?

— Там много добрых знакомых, там старые и уважаемые театральные традиции, там талантливые молодые люди. Но не получилось, не срослось, и тогда я в отчаянии начала дергать за давно уже протянутые в мою сторону московские ниточки.

— Прозоровской амбиции — в Москву, в Москву! — у вас не было?

— Абсолютно. Я исходила из той ситуации, которая сложилась в семье. Очень непростой ситуации. Мне нужна была работа, чтобы спасти свой дом. И тогда мне говорили, что я, мол, чуть ли не предательница. Да что ж делать-то было? Выживать как-то надо. И чтоб выживали рядом со мной близкие. Ваня и Чулпан через год должны были выпускаться из ГИТИСа, и, если бы я тогда увезла их к себе в Питер, не уверена, что вот так посыпались бы звезды на голову Чулпан. Это же все случай. К случаю нужно приближать себя. Поначалу дети жили в общежитии, мы с мужем снимали квартиру. Теперь вот в своей обитаем.

— Вам новый театр квартиру дал?

— Никто мне ничего не давал. Вообще я к таким подаркам не привыкла — машина там или какой-нибудь сертификат. Мне ничего подобного в жизни не дарили. Я всегда на себя полагалась. Но взять и стать москвичкой ленинградка просто так не может, впрочем, как и любой иногородний человек. На это требуются немалые деньги. Вообще, для людей моего круга оказаться в Москве — это все равно что эмигрировать куда-нибудь, я не знаю, в Швейцарию. Хотя сейчас с ленинградской пропиской здесь можно жить и работать. Я сдавала свою квартиру, а в Москве снимала. При этом многие почему-то подозревали, что у меня их две. Спрашивали: «Ну ты себе оставила ту квартиру?» — «Да». — «А в Москве купила?» Это замечательно было бы, но совершенно невозможно: стоимость квадратного метра — один к трем. Ну, к двум с половиной. И никаких обменов давно уже нет. Я когда попыталась заняться обменом — безумно наглые варианты предлагали.

— Я был у вас в Питере на площади Островского, помню вашу квартиру напротив Александринки. Что вам предлагали за нее?

— Скажу — не поверите. За мою трехкомнатную, правда маленькую, но в таком роскошном месте, — тоже трехкомнатную где-нибудь в Мытищах плюс с меня доплата 10 тысяч долларов. А я тогда даже не понимала, что это цифра означает, как она пишется.

— Как же тогда у вас выгорело с московским жильем?

— Случай благоприятствовал. На премьере фильма «Привет, дуралеи!» Эльдар Александрович Рязанов, который мои проблемы знал, обратился к Лужкову: «Юрий Михайлович, давайте поможем замечательной артистке Ольге Волковой, которая столько лет снимается в Москве и теперь вот у нас живет». Лужков сказал «да», но распоряжения не отдал, и я еще три месяца пробивалась на прием к его помощнику, и опять же без Рязанова у меня ничего бы не вышло. Потому что туда с улицы приходить одной не полагается, а никого из важных и номенклатурных с портфелями рядом со мной не было. За три месяца меня не раз отчаяние охватывало: казалось, ничего не получится, просить не умею, надо возвращаться в Питер. Ну что ж, думала, пойдем обратно по шпалам. Построю у себя на площади Островского антресоли, Ваня с Чулпан будут на втором этаже, мы с мужем на первом. Уже и вещи стала собирать, но в последнюю секунду решила еще раз попробовать. И достучалась. Получила квартиру по государственной цене. Продала питерскую и купила московскую. Правда, живу в том месте, которое Москвой назвать сложно, это нечто непонятное. Гольяново, за метро «Щелковская». Но все равно — подарочный вариант. Дом хоть и блочный, новостройка, зато напротив маленькое озеро, лес и очень много неба — одиннадцатый этаж. Красота.

— И все же в Питере вы выходили из старинного подъезда — и за углом Невский шумел. А тут вместо Невского — лес. Не странно вам?

— Нормально. Чем дальше от центра, тем лучше. Я в Питере тоже долго в новостройках жила.

— Мне говорили, что по молодости вам приходилось чуть ли не по подвалам и чердакам ютиться. Это правда?

— Правда. Такова судьба многих коренных питерцев — жить бог знает где и бог знает как. У меня всегда был сильный голод по зелени, в Питере ее так мало, что Москва рядом с ним кажется просто райскими кущами. Видеть из окна зеленое море — просто счастье. А выйти из подъезда и попасть на Невский... Я просто приеду в Питер и пойду на Невский. Даже если всего на пару дней приеду, обязательно выберусь в Эрмитаж. Стыдно сказать, но не помню, когда в последний раз там была за последние двадцать пять лет. Приезжая в свой город, обегаешь любимые места гораздо чаще, чем когда живешь там и они у тебя под боком.

— Но ведь это совсем разные ощущения от города. Одно дело — вы живете в Питере, отбываете на съемки в Москву на день-два, потом возвращаетесь в свой знакомый до слез и живете дальше. Другое дело — навестить город, где уже не живешь.

— Никаких новых ощущений, все прежние. Это мой дом родной, это город, который строили и в котором жили и умерли мои предки. Дед по линии мамы был замечательный артист Иван Вольский. Его отец, мой прадед, — чех, его мать — норвежка. Бабушкин дед был датчанин. По отцовской линии — немцы, поляки, французы. А из русских предков — Семен Афанасьевич Пустошкин, памятника которому я до сих пор не вижу, к сожалению. Замечательный человек, сенатор, правая рука адмирала Ушакова, кавалер ордена Белого Орла, совершивший немало подвигов. Одна из его дочерей, старая дева, была принята при дворе и даже крестила кого-то из наследников.

— Понятно, почему ленинградская театральная критика назвала вас клоунессой дворянского рода. Я имею в виду дворянский род — про клоунессу и раньше ясно было. Чего удивляться, что ваш сын после драматического факультета ГИТИСа попал в театр к Вячеславу Полунину, которому тоже, кстати, дома места не нашлось: клоунское — это ведь у Ивана от мамы, да?

— От моей любви к Славе Полунину. Потому что на его спектакли я Ваню всегда с собой таскала, потом он стал ходить уже без меня. Так что все с детства. Помню, когда он учился в капелле, я Славе как-то пожаловалась, что Ванька занимается спустя рукава, и попросила подписать ему фотографию. Слава подписал, и она висела у нас на стене, большая такая, со съемок фильма «Весь этот карнавал». Там Полунин вместе с Антоном Адасинским, и снизу Славиной рукой: «Ваня, не ленись, тебя ждет большая клоунада». И вот надо же было, чтобы прошло столько лет и Ваня пришел работать к нему в театр. Сначала вел свет на спектаклях: сел за пульт, разобрался в сложной системе. Слава говорит, что он все делал хорошо. А одновременно потихоньку показывал Полунину свои номера.

— Готовил самостоятельно?

— Пробовал, репетировал. Там все пробуют. В результате сдал ему спектакль. И еще месяцев восемь играл Рыжего за Славу, и Зеленого, там есть такой персонаж, тоже играл. А самое приятное — когда театр был на гастролях в Питере, Ваня начинал второй акт вместе со Славой, и это начало шло под Ванину музыку. Я всегда мечтала, чтобы его жизнь была связана с музыкой, — он музыкально одарен. К тому же был вечный страх: чтобы сын взял в руки флейту, а не лопату в стройбате. Не потому что армия как таковая — это плохо. Да живи мы до семнадцатого года — он первым оказался бы в кадетском корпусе и прошел бы там школу мужания. Но кадетский корпус не наша уродливая армия с дедовщиной. Музыкальное образование давало шанс от нее спастись. Кроме того, для актера это лучшее начало.

— А вы где начинали?

— Я на сцене, вы будете смеяться, без малого пятьдесят лет. В шестнадцать, сразу же после школы, стала работать в мимансе Малого оперного, поскольку не поступила в театральный. Позже играла в ТЮЗе, играла в Театре комедии. Потом много лет был БДТ.

— Вы больше не ездите туда на «Пиквикский клуб»?

— Нет, больше нет. Это очень дорого для театра.

— БДТ не в состоянии раз в месяц оплатить место в «Стреле» Москва — Петербург — Москва?

— Да. Сегодня билет туда-обратно по стоимости был бы равен моей тамошней зарплате. Они решили ввести другую актрису, но я сказала, что в любой момент готова соответствовать. Если потребуется моя помощь или что-то случится — всегда приеду бесплатно. Только бы за дорогу вернули.

— У вас связь с БДТ сейчас существует?

— Географическая, физическая — нет. Внутренняя — конечно.

— Если у театра вдруг отыщутся деньги и он будет готов финансировать ваши ночные путешествия, станете кататься на спектакли?

— С радостью.

— Не держите зла за то, что не дали вам в 1996-м сыграть мамашу Кураж?

— Наоборот. Получи я тогда эту роль, о которой долго мечтала, и осталась бы, никуда не уехала. А так закусила удила и прыгнула. Это ведь чудовищный риск был.

— Вы сомневались в Трушкине?

— А он мне ничего и не обещал. Пригласил на две роли — в «Недосягаемую» по Сомерсету Моэму и в мюзикл по «Голубой стреле» Джанни Родари. Вполне могло быть, что один сезон — и все. Нечто похожее даже случилось: после дефолта он сказал нам «до свидания». У него же сгорели деньги в банке. И в августе 98-го я оказалась на улице со своей очень маленькой пенсией. Это был черный день. Я понимала, что мне этих денег едва хватит за квартиру платить. Ставка в муниципальном театре тоже не спасала бы, но хоть что-то. Плюс пенсия.

— Наверное, шевельнулась мысль: зря уехала.

— Нет, ни разу. Я просто пришла в соседний частный магазинчик и говорю: «Девочки, возьмите меня. Я обещаю очень хорошо торговать». А рядом на прилавке будет стоять табличка: «Вас обслуживает народная артистка Ольга Волкова».

— Вы на полном серьезе это предлагали?

— На полном. У меня нет чувства страха. Я трудно жила в молодости. Выросла в очень интеллигентном доме и очень неблагополучном материально, но это никогда не было предметом уныния, мы только смеялись. Любимые шутки — над тем, что мы едим и как мы одеты. Мы старались латать дырки, делать праздники. Так что это вообще не проблема. Кто мне обещал, что все у меня будет хорошо? Никто не обещал.

— И что же девочки из магазина?

— Рассмеялись, сказали: «Возьмем». Думаю, взяли бы. Где еще народные артистки торгуют хлебом и жевательными резинками? Это же реклама.

— Вы бы устраивали из своей работы хеппенинг?

— А что? Очень интересно. По крайней мере народ бы пошел. Другое дело, что я бы с кассой, скорее всего, не разобралась. Прекрасно себе эту картинку представляю: покупатели веселятся, я сама хохочу и неправильно даю сдачу. Прогорела бы. Торговать-то надо уметь.

— Как долго ваш черный день продолжался?

— Недолго. Трушкин объявил, что мы будем получать в три раза меньше. В том смысле, что денег у него нет и мы садимся на минимальный оклад. Он просил нас подождать какое-то время, чтобы он смог понять, как ему быть дальше. И мы согласились. Жалко было начатой работы, хотелось ее продолжать. Да и потом, я, переезжая в Москву, знала, на что шла. Ведь это первый частный театр. Я должна была быть в любую секунду готовой к тому, что все лопнет.

— А были в вашей жизни рискованные, даже резкие и опрометчивые поступки, о которых потом приходилось жалеть?

— Знаете, я очень часто совершаю опрометчивые поступки. Но никогда о них не жалею. Даже если все кончается разбитым лицом.

— Не жалеете, потому что знаете: бесполезно?

— Нет, просто у меня есть такая внутренняя... ну, не скажу, что теория или система, я ее специально не выстраивала. В общем, я любую ситуацию исчерпываю до конца. Даже когда понимаю, что ошибаюсь, все равно иду до конца. Чтобы лишить себя шанса сказать: вот если бы ты рванула тогда в сторону, все было бы по-другому. По крайней мере за все отвечаю я сама.

— Москва как она есть совпала с вашими представлениями и ожиданиями или вы обнаружили в новой жизни то, чего не предполагали?

— Я не предполагала, что у меня сразу будет столько работы в театре. Думала зацепиться, хоть как-то на плаву продержаться. А в первый же сезон — пять премьер. Я и забыла, что такое бывает. Сейчас вот в Театре Трушкина наш питерский режиссер Виктор Крамер выпустил «Слугу трех госпож», в одной антрепризе репетирую спектакль «Любовь, дура, любовь». И того, что меня встретят в Москве так нежно, с распростертыми объятиями, тоже не предполагала. Особенно молодые ребята потрясли. Представляете, подходят: «Это правда, что вы к нам переехали»? И потом до дома провожают.

— Театральные ребята?

— В том-то и дело, что нет, просто двое незнакомых парней на улице.

— И как тогда быть с питерским мифом о спесивых москвичах?

— Жителях грубоватой-хамоватой Москвы? Нет-нет. Все на самом деле иначе. Да, питерец сам помощь предложит — у москвича надо попросить, но он точно не откажет, поможет. Питерский человек сразу не обругает, а москвич — легко. Но один нюанс: он обгавкает сгоряча и никогда не вложит в это дело свинчатку, кастет, понимаете? А питерский если уж разгорячится, то приложит так приложит. Припечатает так припечатает. Там все будет — по себе знаю. Здесь же шум, гам, ор, но без прикладывания. Что еще? В Москве легко дела делаются, но это всегда было известно. В Питере я фонтанировала разными предложениями, но как об стенку билась — ничего невозможно поделать. Там во всем какая-то осторожность, неподвижность, неверие в то, что нужно пробовать, рисковать. Пускай ошибаться, но хотя бы пытаться сдвинуть дело с мертвой точки. А Москва живет очень контактно. Мне, например, неловко самой подходить и знакомиться, если меня не представили, так воспитана. Здесь это считается предрассудками. Москвич сразу на «ты», сразу за руку — нравится это тебе или нет. И контакты налаживаются невероятно быстро. Очень легко люди сходятся, азартно. Их проще уговорить, подбить на что-то, проще чье-то воображение запалить. Вообще питерских людей в Москве очень ценят, выделяют.

— А сами они не становятся москвичами, выделяются?

— Я никогда об этом не задумывалась, для меня это не так важно. Но отличаются, конечно. Потише говорят. Поменьше говорят. Как-то в одной газете была колонка со светской хроникой, журналистка описывала раут после премьеры, перечисляла знаменитостей, а в конце шла такая ремарка: «Как всегда, скромно в углу сидела Волкова». Мне московские друзья с возмущением говорят: «Что это такое? Тебя обидели, тебя оскорбили». А я: «Да вы что? Комплимент сделали». Если написали «как всегда», значит, заметили, что я не высовываюсь. Но в Питере доходит до крайностей: все с оглядкой, все с опаской. Отсыреваем, как в болоте.

— Иными словами, Ольга Волкова рекомендует тем, кто почувствовал, что в его жизни что-то застоялось, бросать все и ехать в Москву?

— Нет, не рекомендует. Весь ужас в том, что я понимаю: жить надо в Питере. Жить в Питере, а работать в Москве.

— Увы, не получается.

— Ну почему? Вот Алексей Учитель. В Москве живет, в Питере снимает.

— Вообще-то, это ваша схема наоборот.

— Да. Но все равно смычка между городами не должна быть такой дорогой. Если бы у меня было убежище в Питере, я бы еще и там успела что-то сделать. Я же моталась в Москву постоянно. Еще за пару лет до моего отъезда мы репетировали с Николаем Волковым спектакль по набоковскому «Событию» в Маяковке. И снималась я вечно на «Мосфильме». Бывали случаи, когда четыре ночи подряд в поезде проводила. Ничего страшного. Моим домом был поезд «Ленинград — Москва — Ленинград». С вокзала — на съемки, оттуда обратно в поезд, утром в театр на репетицию, потом спектакль и снова в поезд на съемки. Так с маленькими перерывами могло продолжаться очень долго, полгода. На Западе вообще этой проблемы не существует — прописки, приписки и дурацкого квасного патриотизма: я питерский, меня не тронешь, меня не купишь. Терпеть не могу все это кликушество. Хотя сама грешна, в молодости считала, что уехать в Москву означает что-то в себе предать. Что именно, я не понимала, но что-то важное. Наверное, серьезное отношение к профессии, скромность, интеллигентность. Глупости все это. Предавать нечего. Мне смешно, когда вдруг доносится: «Да она всю жизнь подметки резала, да она всегда была москвичкой». Причем эту «москвичку» произносят с таким высокомерным пренебрежением. Почему, спрашивается? Уговаривая мужа, который не хотел ехать, а он очень не хотел, при том что сам не из Питера, с Урала, я говорила ему: «Ты останешься тем, кем ты был. И дом у нас будет тот же, абсолютно питерский». Важен дух дома. Если бы я сейчас жила в Париже, у меня и там был бы питерский дом.

— Вы все сюда перевезли?

— Все. Даже кошку, которую в БДТ подобрала. Те же книжки. Те же тряпочки-драпировочки.

— И хобби своему верны, мебель в квартире время от времени передвигаете?

— А как же. Все то же самое. И тот же бесконечно ночующий народ.

— У вас все останавливаются?

— И это замечательно. Традиция, которая в моем доме была всегда. Постоянно кто-то живет, кто-то ночует, и со стола никто не убирает, потому что обязательно кто-нибудь да ест. Бесконечный круговорот. Как жили, так и живем.

— А вас все равно «москвичкой» обзывают? Это уязвляет или вы умеете ничего лишнего в себя не впускать?

— Нет, не уязвляет. Про меня всегда говорили что-нибудь несообразное. Всегда. Но я бы посмотрела на тех, кто в пятьдесят семь лет рискнул бы перетащить на хребте дом и поставить его на ноги. Я это сделала, причем сама. И никто мне не помогал, кроме Эльдара Александровича. Мне очень хотелось бы, чтобы жизнь в Питере наладилась, чтобы она была. Но чтобы она была своя: не надо снова делать из моего родного города столицу, не надо.

Как в старом анекдоте: человека выгоняют из партии, устроили собрание по этому поводу, и кто-то встает и говорит: «Не надо его выгонять, не надо засорять им беспартийные массы». Так и с Питером — не надо.

Дмитрий САВЕЛЬЕВ