 |
| первое гнездо «Госстраха» на Большой Лубянке размещалось в милом особнячке |
От столичной Сретенки и Рыбникова переулка — места, где я родился и жил в начале 50-х годов прошлого века, —переулок Варсонофьевский находится всего в пяти минутах ходьбы. И я хорошо помню, что мои родители, да и вообще многие москвичи старались обходить его стороной. Долгое время я это связывал исключительно с седой стариной. А точнее, с располагавшимся когда-то в этом месте Варсонофьевским монастырем «что на рву». Последний в XVII веке вошел в отечественную историю мрачными событиями, разыгравшимися после смерти царя Бориса. По приказу самозванца Лжедмитрия I, прозванного в народе Гришка Расстрига, в монастыре были похоронены царские жена и сын, убитые по его же повелению, а также перемещен из кремлевского Архангельского собора на здешнее кладбище «для убогих» прах и самого Бориса.
С тех пор за этим местом закрепилась худая слава. Однако истинная причина была связана совсем с другим. До 1917 года переулок с Рождественки открывала гостиница «Берлин» (д. 1/12) и замыкал у Большой Лубянки особняк страхового общества «Якорь». До революции нумерацию в Варсонофьевском переулке привыкли отсчитывать от дома № 1. А после, когда поменялись и логика и суть, вернее было бы начинать от дома напротив (№ 2/10). Ибо в нем разместилось общежи-тие организации, которая со временем прибрала к рукам добрую половину строений в переулке. В том числе и угловой особняк бывшего страхового «Якоря», в котором была устроена первая штаб-квартира этой самой организации. В течение 70 последующих лет аббревиатура на бланках этого учрежде-ния не раз менялась: ВЧК (Всероссийская чрезвычайная ко-миссия), ОГПУ, НКВД, КГБ. Но однажды утвердившись, эта ор-ганизация расползлась по соседним кварталам некой особой зоной, про которую тут же начали говорить: «Там, где когда-то находился Госстрах, теперь поселился Госужас».
РАБОТА «ПОД КЛЮЧ»
Поначалу «Госужас» разместился компактно. От прежних хозяев в просторном вестибюле сохранилась роскошная двух-маршевая лестница. На ее первой площадке в нише стены стояла статуя античной богини с фонарем в высоко поднятой руке. Новые владельцы поставили ей в ноги пулемет. Получилась незамысловатая аллегория: буржуазный фонарь добросовестно высвечивал арестованных и их родственников, пытавшихся навести справки о родных и близких; а пулемет символизи-ровал «жизненную перспективу» для всех попавших под беспощадную чрезвычайную руку.
Задача уничтожать оппонентов новой власти была поставлена вождями революции перед организацией изначально. Со-держательная часть работы учреждения состояла именно в этом — в физическом истреблении неблагонадежных элемен-тов. ЦК большевистской партии в ответ на жалобы граждан, возмущенных жестокостью и многочисленными беззакониями со стороны чекистов, принял 12 декабря 1918 года уникальное постановление — «О непогрешимости органа, работа которого протекает в особо тяжелых условиях».
Процедура «непогрешимой работы» сложилась следующая. Сначала первые на Лубянке лица направляли на самый партийный верх служебную записку, откуда документ возвращался с лаконичной резолюцией руководства «Прошу доложить!». Фактически это было распоряжение представить предложения по ликвидации. Утверждать эти предложения Кремль предпочитал в устной форме. Однако, как выяснилось позже, совсем замести следы все равно не удалось. Бдител-ное чекистское начальство — например, тот же Абакумов — в случае устных распоряжений обязательно подстраховывалось пометкой на документах «Согласие тт. Сталина, Молотова получено»—и проставляло дату.
По требованию Хрущева в 1960 году была создана специальная комиссия по расследованию сталинских преступлений. Во главе ее поставили тогдашнего председателя Комитета партийного контроля (КПК) ЦК КПСС Н. Шверника. Последний, типичный представитель сталинской номенклатуры, вместе с другими членами комиссии тормозили дело, как только могли. Но по инициативе Хрущева в комиссию была включена старая большевичка О. Шатуновская, только что вызволенная из колымской ссылки. В результате ее настойчивости на стол Хрущева и легла бумага из КГБ, из которой следовало: с 1.01.35 по 22.06.41 в стране было арестовано 19,84 млн «вра-гов народа», из них 7 млн расстреляно.
ОПЕРАТИВНОЕ ИСПОЛНЕНИЕ
Понятно, что при столь гигантском масштабе «выбраковки» человеческого материала процедура приведения приговоров в исполнение должна была быть максимально простой и быстрой. Она такой и была.
В первой штаб-квартире ЧК на углу Варсонофьевского и Большой Лубянки прямо за начальственными кабинетами, где было так удобно вести ночные допросы и подписывать ордера на арест, находился небольшой, но высокий, в два этажа, полуподвальный зал, напоминающий корабельный трюм. У страхового общества в «трюме» размещался архив. От тех времен посредине зала осталось несколько небольших комнат-сейфов. «Черти драповые», как любовно назвал чекистов М. Горький, затащили в зал тюремные нары, а глухие комнатки приспособили для расстрелов. Из-за исключительно добротных стен грохот пальбы на улицу не проникал. Ну а из тех, кто, доставленный на «корабль смерти», мог лично слышать и видеть, чудом уцелели лишь единицы. Например, высланный из России в 1922 году писатель Михаил Осоргин. Вот его описание, относящееся к 1919 году: «Пол выложен изразцовыми плитками. При входе — балкон, где стоит стража. Балкон окружает яму, куда спуск по витой лестнице и где 70 человек, в лежку, на нарах, на полу, на полированном большом столе, а двое и внутри стола — ждут своей участи. Участи — пули»...
Со временем очередь двигалась все быстрее и быстрее. К тому времени, когда одухотворенный профиль товарища Дзержинского вернулся сюда мемориальной доской на фасаде здания, на процесс «приведения в исполнение» отводились максимум сутки. В 1930 — 1940-х годах работы на Варсонофьевском оказалось особенно много, и тогда заключенных стали выводить во двор (уже в нижнем белье) и ставить к стенке там. Когда расстрельный «сеанс» завершался, грузовики вывозили страш-ный груз для тайной прикопки на столичных кладбищах и подмосковных «полигонах» НКВД. Тела наиболее значимых «врагов народа», как правило, отправляли для анонимного сжигания в единственный тогда в столице крематорий на Донской. В конце 30-х годов прошлого столетия бывали периоды, когда это мрачное творение архитектора Осипова работало с предельной нагрузкой. Дым поднимался подчас к самой вершине Шуховской башни. И тогда ничего не подозревавшие окрестные жители простодушно приникали к окнам, предрекая скорый дождь или снег — в зависимости от сезона.
БОЙЦЫ НЕВИДАННОГО ФРОНТА
 |
| ВАСИЛИЙ БЛОХИН возглавлял расстрельную команду и дорос до звания генерала |
Специалисты «узкого профиля» между собой свое рабочее место в подвалах на Варсонофьевском называли мастерской. Имена «мастеров» были совсекретны. В отделе кадров и личных делах они числились работниками комендатуры или сотрудниками для особых поручений. В лицо «порученцев» знало только непосредственное начальство. А уж то, чем они занимались, за что получали именные часы, денежные премии и высокие правительственные награды, — десятилетиями являлось строго охраняемой государственной тайной. К концу рабочего дня на Варсонофьевском начинали отказывать даже надежные, почти никогда не дававшие осечек наганы. Однако скромные труженики из комендантской спецгруппы не подводили. Немного расслабившись после ударного труда и отмывшись до пояса (для этого им ведрами выписывали водку и одеколон), твердой рукой и четким почерком выводили и выводили в актах: «На основании настоящего предписания расстреляли нижеследующих осужденных...» А далее — список и подпись.
Без малого 30 лет верховодил на Лубянке «приведением в исполнение» Василий Михайлович Блохин. В комендатуру — тогда еще ОГПУ СССР — пришел капитаном в 1924 году. Но уже через два года ее возглавил. И руководил, несмотря на все реорганизации, переподчинения, переименования и смены в руководстве, аж по апрель 1953 года. Именно его служба отвечала за охрану ведомственных зданий, поддержание режима секретности и безопасности. Под его началом находились спецотдел оперативной техники и суперсекретная «Лаборатория-X», которая экспериментировала с ядами на заключенных. (Она так-же, кстати сказать, располагалась в Варсонофьевском переулке, на задах первой штаб-квартиры ЧК.) Наконец, все, что было связано с «приведением», тоже курировал он. Казалось, только успевай, руководи. Но доросший до чина комиссара госбезопасности и звания генерал-майора Блохин не только успевал, но и считал долгом поучаствовать в «рутинных мероприятиях» лично. И когда нужно было конфиденциально поставить к стенке особо важного «врага народа» — будь он хоть бывший коллега по работе, — собственным примером показывал подчиненным, как надо управляться с вороненым наганом...
В комендантскую спецгруппу попадал контингент особый. Взять тех же братьев Шигалевых — старшего, Василия, и младшего, Ивана. В сталинские времена оба эти «ударника расстрельного труда» достигли прекрасных результатов как по количеству ими убиенных, так и по разнообразию полученных за это правительственных наград и званий. А ведь начинали скромными пареньками из российской глубинки. С так и не законченного начального образования. Без какой-либо до конца освоенной человеческой профессии (из Василия не получился сапожник; из Ивана — продавец). Зато в партию большевиков вступили раньше, чем в Красную армию, откуда стремительно перескочили надзирателями во внутреннюю лубянскую тюрьму. И именно здесь оба нашли свое истинное призвание. На месте, соответственно, не стояли. Совершенствовались в ремесле. Идейно росли (Иван в комендантской команде был партгрупоргом и отвечал за агитмассовую работу). И стреляли во «вражеские» затылки, стреляли, становясь за это почетными чекистами, носителями боевых орденов, хотя ни один из них даже на километр ни разу не приблизился ни к фронту, ни к какой-либо горячей точке.
Из памяти не идет рассказ академика Якова Этингера. Еще студентом в 1950 году его, приемного сына известного советского терапевта, проходившего по липовому делу «кремлевских врачей», забрали на Лубянку, где принялись выбивать компромат на отчима. Так вот: будущий академик семи зарубежных академий хорошо запомнил, что коллеги братьев Шигалевых по агитмассовой работе зверски били его по ногам резиновыми дубинками, маркированными немецким готическим шрифтом. Секрета из происхождения инвентаря не делали — дубинки были взяты в качестве трофея при захвате гестаповских складов.
ПРИЗВАНИЕ—ВДОХНОВЕННЫЙ ПАЛАЧ
 |
| Петр Магго по зову сердца попросился из начальников в рядовые |
Такое впечатление, что в «мастерских» контингент «выкраивали» по одним и тем же «лекалам». Явный дефицит способностей, образования, движений ума и души. Зато потрясающее умение приспособиться к занятию, где ничего такого как раз и не нужно. А востребована гадкая самолюбивая мстительность расправляться с теми, у кого это все есть. Да еще под могущественным укрытием «особого задания государственной важности».
Ничем не ограниченное право обрывать чужую жизнь было для «стахановцев» по особым поручениям значительнее и слаще любых чинов. Иначе как, например, объяснить метаморфозу «мастера» Петра Яковлева? Малограмотный сормовский рабочий, он сначала выбился в личные кремлевские шоферы: на подменах возил и Ленина, и Сталина. Затем стал полковником, возглавил знаменитую спецавтобазу № 1 в Варсонофьевском, где вечерами грузовики отмывали от крови. Одно время даже стал депутатом Моссовета. А потом вдруг взял и перешел на должность рядового сотрудника комендатуры, где самозабвенно трудился вплоть до увольнения в отставку. Да, рядового! Но зато «по особым поручениям»!
Заслуженных исполнителей мрачное хозяйство в Варсонофьевском переулке перевидало множество. Был ли среди этой публики свой «стахановец»? Оказывается, был. По «отчетным показателям» мы сегодня можем смело указать на абсолютный отрыв от коллег Петра Магго. Именно его страна должна запомнить как «палача № 1 сталинской эпохи». Говорят, что на улице этого невзрачного, словно уже родившегося пожилым гражданина в круглых очечках можно было принять за кого угодно — бухгалтера, сельского врача, провинциального учителя. Но только не самого производительного палача в ОГПУ. Не знаю, сколько успокаивающих литров водки и освежающих ведер одеколона извела казна на товарища Магго за более чем 20-летний срок его чекистской службы. Но согласно сохранившимся в архивах актам с его подписью Петр Иванович Магго имел на своем личном палаческом счету более 10 000 расстрелянных — в среднем по 1000 убиенных в год.
Карьерная линия этого лучшего в ОГПУ — НКВД латышского стрелка шла по дуге. Начало по шигалевскому варианту: обра-зование — два класса сельской школы; профессия — батрак. За-тем призыв в царскую армию и после 1917 года перескок в Красную. А уж оттуда — после краткого пребывания — сразу в карательный отряд ВЧК. Вот тут-то на почти ежедневных «конфискатах» да на массовых «отправках в распыл» и взошло его черное солнце. В его служебной характеристике запишут: «К работе относится серьезно. По особому заданию провел много работы». Потому и преуспел особо, хотя оказался в органах лишь в 40 лет. В 1919 году Магго — надзиратель той самой внутренней чекистской тюрьмы, что включала в себя зловещий «трюм» в особняке имени товарища Дзержинского. Проходит немного времени, и он уже всем этим заведует. А заодно — и остальными «домами ОГПУ» в переулке. Но наступает 1931 год. И Магго — по собственной воле и совершенно в духе Петра Яковлева — оставляет престижный командный пост ради работы исполнительской, «по особым поручениям».
Большой знаток «особистской» темы Борис Сопельняк в своей книге «Смерть в рассрочку» описывает, как однажды, расстреляв десятка два приговоренных, Магго настолько вошел в раж, что принял за своего «клиента» стоящего рядом начальника особого отдела Попова. И заорал: «А ты чего тут стоишь? Раздевайся! Немедленно! Не то пристрелю на месте!» Перепуганный чин еле отбился от «серьезно относящегося к работе» палача. Патологические убийцы вроде Магго считались нормальными, крепкими профессионалами в системе. Но даже они должны были постоянно совершенствоваться. Не случайно же товарищ И. Берг — непосредственный начальник Магго — частенько находил в работе у подчиненного упущения и даже недостатки. Однажды, например, в письменном отчете лубянскому руководству Берг с возмущением указал, что под пистолетом Магго многие приговоренные умирают со словами: «Да здравствует Сталин!»
Резолюция руководства на отчете совершенно однозначно подтверждала, что в системе погоня за количеством не должна была заслонять и качество. Она гласила: «Надо проводить воспитательную работу среди приговоренных к расстрелу, чтобы они в столь неподходящий момент не марали имя вождя».
ТОПОР ХОЗЯИНА ПЕРЕЖИВЕТ
Сам вождь воспитательную работу вел беспрерывно. Не особенно при этом жалея даже благоговевших перед ним руководителей компетентных органов. Генерал-майора Блохина в этом плане можно считать счастливчиком: он благополучно дожил до постсталинских времен и только тогда как «дискредитировавший себя за время работы в органах» был лишен звания генерала и уволен из органов «по болезни». Обычно лубянские начальники его уровня до каких-либо серьезных заболеваний не доживали — слишком уж много чего знали. Поэтому со временем превращались в неприятную обузу для кремлевской верхушки. И тогда с ними поступали соответственно заведенному и описанному выше порядку — через «мастерскую» в топку Донского крематория в полном соответствии с изданным еще 20 января 1937 года секретным приказом Ежова не указывать в актах расстрела местонахождения захоронения.
В итоге многолетней большевистской «выбраковки» непоколебимо достойными посмертной славы деятелями оказались лица лишь двух государственных категорий: хорошо известные каждому по портретам «вдохновители и организаторы всех наших побед» и... скромные комендантские стрелки из «черного квартала» в Варсонофьевском.
 |
Более того, масштабные душегубы и профессиональные палачи переживают все и всех с превеликим почетом. Не верите? Тогда посетите престижное Новодевичье кладбище. Здесь, в его старой части, буквально в двух шагах от могил Гоголя, Чехова, Маяковского, боевых генералов — защитников отечества, мирового уровня инженеров, ученых, деятелей культуры и искусства вы обнаружите ухоженные мемориалы «спецконтингента». Перед выходной аркой чуть сместитесь вдоль стены колумбария вправо (участок 62, секция 12 в старой части кладбища). И тогда сразу упретесь в голый, без обычно полагающегося портрета мраморный квад-рат, с которого на вас прицельно уставится лаконичная надпись: «Магго Петр Иванович (1879—1941)». Он здесь в тиши и почете лежит не один — в окружении многочисленных соратников по «мастерской»...
Причудливо все-таки складывается жизнь в нашем отечестве. Все-то в ней смешивается. И все-то ровняется. Словно в «черном квадрате» Варсонофьевского. Или в топке Донского крематория. И все, оказывается, только для того, чтобы, став общим прахом, великодержавно смешать персональный позор с общенациональной славой на самом престижном столичном погосте...
