Эти кадры фотокорреспонденты «Огонька» отсняли спустя неделю после катастрофы на Чернобыльской АЭС
ИСТОРИЧЕСКАЯ СПРАВКА
«26 апреля 1986 г. в 1 час 23 минуты 58 секунд серия взрывов разрушила реактор и здание 4-го энергоблока Чернобыльской АЭС. 29 апреля высокий радиационный фон был зарегистрирован в Польше, Германии, Австрии, Румынии, 30 апреля — в Швейцарии и Италии, 1 — 2 мая — во Франции, Бельгии, Нидерландах, Великобритании, Греции, 3 мая — в Израиле, Кувейте, Турции... Меньше чем за неделю Чернобыль стал проблемой всего мира...»
«До сих пор многие цифры держат в тайне, так они чудовищны. СССР послал на место катастрофы 800 тысяч солдат срочной службы и ликвидаторов, средний возраст последних был 33 года… Только в Беларуси в списках ликвидаторов 115 493 человека. По данным Минздрава, с 1990 по 2003 год 8553 ликвидатора умерли. По два человека в день…»
«1986 год. На первых полосах газет репортажи о суде над виновниками катастрофы… В ЦК КПСС решили, что дело должно рассматриваться в самом Чернобыле. Суд состоялся в здании Дома культуры. На скамье подсудимых — директор АЭС Виктор Брюханов, главный инженер Николай Фомин, замглавного инженера Анатолий Дятлов, начальник смены Борис Рогожкин, начальник реакторного цеха Александр Коваленко, инспектор Госатомэнергонадзора СССР Юрий Лаушкин.
… Город «закрыли». Не по этой ли причине его и избрали местом суда? Чем меньше свидетелей, тем меньше шума. Конечно, на скамье подсудимых все хотели увидеть десятки чиновников, в том числе и московских. Но согласились на «стрелочников». Брюханов, Фомин и Дятлов получили по 10 лет. Другие — меньше. В заключении Дятлов и Лаушкин умерли от последствий облучения. Фомин сошел с ума… А директор АЭС Брюханов отбыл все 10 лет. Встречали его родные и несколько журналистов. Бывший директор служит клерком в одной из фирм в Киеве…»
По материалам белорусских интернет-газет за 2002 — 2005 годы
Автор книги «Чернобыльская молитва» писатель Светлана Алексиевич:
Интервью c самой собой в канун 20-летия катастрофы на ЧАЭС
— Я — свидетель Чернобыля… Самого главного события двадцатого века, несмотря на страшные войны и революции, которыми будет памятен этот век. Уже прошло двадцать лет после катастрофы, но до сих пор для меня вопрос — о чем я свидетельствую: о прошлом или о будущем? Человек вступил в спор с прежними представлениями о себе и о мире. Когда мы говорим о прошлом или о будущем, то вкладываем в эти слова свои представления о времени, но Чернобыль — это прежде всего катастрофа времени. Радионуклиды, разбросанные по нашей земле, будут жить пятьдесят, сто, двести тысяч лет… И больше… С точки зрения человеческой жизни они вечные.
Что же мы способны понять? В наших ли силах добыть и распознать смысл в этом еще незнакомом нам ужасе? О чем я пишу?
Я пишу не о Чернобыле, а о мире Чернобыля. О самом событии написаны уже тысячи страниц и сняты сотни тысяч метров кинопленки. Я же занимаюсь тем, что назвала бы пропущенной историей, бесследными следами нашего пребывания на земле и во времени. Пишу и собираю повседневность чувств, мыслей, слов. Конечно, можно было быстро написать книгу, какие потом появлялись одна за другой — что случилось в ту ночь на станции, кто виноват, как скрывали аварию от мира и от собственного народа, сколько тонн песка и бетона понадобилось, чтобы соорудить саркофаг над дышащим смертью реактором, — но что-то меня останавливало. Держало за руку. Что? Ощущение тайны. Это, скоропостижно поселившееся в нас ощущение, витало тогда над всем: нашими разговорами, действиями, страхами и следовало вслед за событием. Событием-чудовищем. У всех появилось высказанное или не высказанное чувство, что мы прикоснулись к неведомому. Чернобыль — это тайна, которую нам еще предстоит разгадать. Непрочтенный знак. Может быть, загадка двадцать первому веку. Вызов ему. Стало ясно: кроме коммунистических, национальных и новых религиозных вызовов, среди которых живем и выживаем, впереди нас ждут другие вызовы, более свирепые и тотальные, но пока еще скрытые от глаза. Но что-то уже после Чернобыля приоткрылось…
Ночь 26 апреля 1986 года… За одну ночь мы переместились в другое место истории. Совершили прыжок в новую реальность, и она, эта реальность, оказалась выше не только нашего знания, но и нашего воображения. Где-то наверху принимали какие-то решения, сочиняли секретные инструкции, поднимали в небо вертолеты, двигали по дорогам огромное количество техники, а внизу — ждали сообщений и боялись, вспоминали войну, жили слухами, но все молчали о главном — что же все-таки произошло? Не находили слов для новых чувств и не находили чувств для новых слов, не умели еще выразиться, но постепенно погружались в атмосферу нового думания. Рядом с Чернобылем все начинали философствовать. Становились философами. Храмы опять заполнились людьми… Верующими и недавними атеистами… Искали ответов, которые не могли дать физика и математика. Трехмерный мир раздвинулся, и я не встречала смельчаков, которые бы снова могли поклясться на Библии материализма. Ярко вспыхнула бесконечность. Наверное, мы все скорее бы справились с военной атомной ситуацией. Военный атом — это Хиросима и Нагасаки, а мирный атом — это электрическая лампочка в каждом доме. Никто еще не догадывался, что военный и мирный атом близнецы. Сообщники. Мы поумнели, весь мир поумнел, но поумнел он после Чернобыля. Сегодня белорусы как живые «черные ящики» записывают информацию для будущего. Для всех.
Я долго писала и дописывала свою книгу… Почти двадцать лет… Встречалась и разговаривала с бывшими работниками станции, учеными, медиками, солдатами, переселенцами, самоселами…
Вспомните о своей первой поездке в зону…
Цвели сады. Пели птицы. Такой знакомый… знакомый… мир. Первая мысль: все на месте и все, как прежде. Та же земля, та же вода, те же деревья. И форма, и цвет, и запах у них вечные, никто не в силах тут что-либо изменить. Но уже в первый день мне объяснили: цветы рвать не надо, на земле лучше не сидеть, воду из родника не пить. К вечеру наблюдала, как пастухи хотели загнать в реку усталое стадо, но коровы подходили к воде и тут же заворачивали назад. Как-то они угадывали опасность. А кошки, рассказывали мне, перестали есть дохлых мышей, а те валялись везде: в поле, во дворах. Смерть таилась повсюду, но это была какая-то другая смерть. Под новыми масками. В незнакомом обличии. Человека застигли врасплох, он был не готов. Не готов, как биовид, не срабатывал весь его природный инструмент, который настроен, чтобы увидеть, послушать, потрогать. Но глаза, уши, пальцы уже не годились, не могли послужить, потому как радиация не видна и у нее нет запаха и звука. Она бестелесна. Всю жизнь мы воевали или готовились к войне, столько о ней знаем - и вдруг! Образ врага изменился. У нас появился другой враг… Враги… Убивала скошенная трава. Пойманная рыба, дичь. Яблоко…
Как понять, где мы находимся? Что с нами происходит? Здесь… Сейчас… Спросить не у кого…
В зоне и вокруг зоны… Поражало бесчисленное количество военной техники. Маршировали солдаты с новенькими автоматами. С полной боевой выкладкой. Мне больше всего почему-то запомнились не вертолеты и бронетранспортеры, а эти автоматы… Оружие… Человек с ружьем в зоне… В кого он мог там стрелять и от кого защитить? От физики… От невидимых частиц… Расстрелять зараженную землю или дерево? На самой станции работало КГБ. Искали шпионов и диверсантов, ходили слухи, что авария — запланированная акция западных спецслужб, чтобы подорвать лагерь социализма. Надо быть бдительными.
Эта картина войны… Эта культура войны рухнула у меня на глазах. Я видела, как дочернобыльский человек превращался в чернобыльского человека.
Я слышала мнение, что поведение пожарников, тушивших в первую ночь пожар на атомной станции, и ликвидаторов напоминает самоубийство. Коллективное самоубийство. Ликвидаторы часто работали без защитной спецодежды, беспрекословно отправлялись туда, где «умирали» роботы, от них скрывали правду о полученных высоких дозах, и они с этим мирились, а потом еще радовались полученным правительственным грамотами и медалям, которые им вручали перед смертью… А многим так и не успевали вручить…
Я слушала их рассказы о том, как они (первые и впервые!) занимались новым человеческим нечеловеческим делом — хоронили землю в земле, то есть закапывали зараженные пласты в бетонных бункерах вместе со всем их населением — жуками, личинками. Время укусило свой хвост, начало и конец соединились. Чернобыль для тех, кто там был, не кончился в Чернобыле. Они вернулись не с войны… А как будто с другой планеты… Я поняла, что свои страдания они сознательно обращали в новое знание, дарили нам: смотрите, вам надо будет что-то с этим знанием делать, как-то его употребить.
У героев Чернобыля есть один памятник… Это — рукотворный саркофаг, в который они уложили ядерный огонь. Пирамида двадцатого века.
На чернобыльской земле жалко человека. Но еще больше жалко зверя… Я не оговорилась… Во мне постоянно жило там это чувство...
Что оставалось в мертвой зоне после того, как уходили люди?
Старые погосты и биомогильники, так называются кладбища для животных. Человек спасал только самого себя, всех остальных он предал, после его отъезда в деревни входили отряды солдат или охотников и расстреливали животных. А собаки бежали на человеческий голос… и кошки… И лошади ничего не могли понять… А они-то ни в чем не повинны — ни звери, ни птицы, и умирали они безмолвно, что еще страшнее. Когда-то индейцы в Мексике и даже в дохристианской Руси просили прощения у животных и птиц, которых должны были убить себе для пропитания.
Один раз я видела, как вошли солдаты в деревню, из которой ушли люди, и начали стрелять…
Запомнилось и такое… Рассказывал старый пасечник (а потом я слышала о том же и от других): «Вышел утром в сад, чего-то не хватает, какого-то знакомого звука. Ни одной пчелы… Не слышно ни одной пчелы! Ни одной! Что? Что такое? И на второй день они не вылетели. И на третий… Потом нам сообщили, что на атомной — авария, а она рядом. Но долго мы ничего не знали. Пчелы знали, а мы нет. Теперь, если что, буду на них смотреть. На их жизнь». Еще пример… Заговорила с рыбаками у реки, они вспомнили: «Мы ждали, когда нам по телевизору объяснят… Расскажут, как спасаться. А червяки. Простые червяки. Они ушли глубоко в землю, может, на полметра или на метр. А нам же непонятно. Мы копали-копали. Ни одного червяка не нашли для рыбалки…»
Кто же из нас первее, прочнее и вечнее на земле — мы или они? Нам бы у них учиться, как выжить… И как жить…
Сошлись две катастрофы: социальная — на наших глазах развалился Советский Союз, ушел под воду гигантский социалистический материк, и космическая — Чернобыль. Два глобальных взрыва. И первый — ближе, понятнее. А вот о Чернобыле хотели бы забыть, потому что сознание перед ним капитулировало. Реальность ускользает, за ней нам уже не угнаться. Это так?
Начну с примера … До сих пор пользуемся старыми словами: «далеко-близко», «свои-чужие»… Но что значит далеко или близко после Чернобыля, когда уже на четвертые сутки чернобыльские облака плыли над Африкой и Китаем? Земля вдруг стала такая маленькая, это не та земля, которая была во время Колумба. Бесконечная. Теперь у нас появилось другое ощущение пространства. Живем в обанкротившемся пространстве. Еще пример… В последние сто лет человек стал жить больше, но все равно его сроки ничтожны и крошечны рядом с жизнью радионуклидов, поселившихся на нашей земле. Многие из них будут жить тысячелетиями. Нам и не заглянуть в такую даль! Появляется другое чувство времени. И это все — Чернобыль. Его следы. Происходит перестройка чувств… Теперь часто вместо обычных утешений врач говорит у нас жене об умирающем муже: «Подходить близко нельзя! Целовать нельзя! Гладить нельзя! Это уже не любимый человек, а объект, подлежащий дезактивации». Тут и Шекспир отступает. И великий Данте. В нашем мире и любовь изменилась. И смерть.
Изменилось все, кроме нас.
Чтобы событие стало историей, нужно хотя бы пятьдесят лет. Надежно ли идти по горячим следам? Тут есть опасность до чего-то не докопаться, что-то не разглядеть...
Зона… Отдельный мир… Другой среди всей остальной земли… Сначала придумали ее фантасты, но литература отступила перед реальностью. Мы уже не можем, как герои Чехова, верить: через сто лет человек будет прекрасен! Жизнь станет прекрасной! Это будущее мы потеряли. Через сто лет был сталинский ГУЛАГ, Освенцим… Чернобыль…. И сентябрь в Нью-Йорке… Непонятно, как это расположилось и как влезло в жизнь одного поколения, в его размеры. Например, в жизнь моего отца, которому сейчас восемьдесят три года? Человек выжил!?
Судьба — жизнь одного человека, история — жизнь нас всех. Я хочу рассказать историю таким образом, чтобы не потерять из виду судьбу. Одного человека. Потому что судьба шире любой идеи.
Больше всего в Чернобыле запоминается жизнь «после всего»: вещи без человека, пейзажи без человека. Дорога в никуда, провода в никуда. Яблоневый сад, заросший молодыми березами. Или трава ростом с бегущего оленя. А единственное, что напоминает о человеке, — железные кровати, стоящие на фундаментах разрушенных крестьянских хат, и почерневшие печи, похожие больше на диковинные птичьи гнезда, чем на наше жилье. На следы человека. Нет, да и подумаешь, что это — прошлое или будущее?
Мне иногда казалось, что я записываю будущее…
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
«.. Киевское бюро путешествий предлагает туристические поездки в Чернобыль…»
Разработан маршрут, который начинается с мертвого города Припять: туристы осматривают многоэтажные брошенные дома с почерневшим бельем на балконах и детскими колясками. Бывшую милицию, больницу и горком партии. Здесь еще сохранились лозунги коммунистических времен — их и радиация не берет.
Из города Припять маршрут продолжается по мертвым деревням, где по хатам средь бела дня шныряют волки и дикие кабаны. Расплодились — тьма!
А кульминацией поездки или, как пишут в рекламе, ее «изюминкой» считается осмотр объекта «Укрытие» или проще — саркофага. Построенный над взорванным четвертым энергоблоком на скорую руку, он давно покрылся трещинами, сквозь которые «фонит» смертельная начинка — остатки ядерного топлива. Будет о чем рассказать своим друзьям, когда вернетесь домой. Это вам не на Канарских островах побывать или в Майами. Завершается экскурсия фотографированием на память у стелы в память погибших героев Чернобыля, чтобы вы почувствовали себя причастными к истории.
Ну, а в конце путешествия любителям экстремального туризма предлагают пикник с обедом из экологически чистых продуктов с красным вином… И русской водкой… Вам обещают, что за проведенный день в зоне вы получите дозу меньшую, чем при рентгеновском обследовании. Но не советуют купаться, есть пойманную рыбу или дичь. Собирать ягоды и грибы, жарить их на костре. Дарить женщинам полевые цветы.
Вы думаете, это бред? Ошибаетесь, ядерный туризм пользуется большим спросом, особенно у западных туристов. Люди едут за новыми и сильными впечатлениями, которых уже в мире мало где встретишь, слишком он обжит и доступен. Жить становится скучно. А хочется чего-то вечного…
Посетите ядерную Мекку… Цены умеренные…
* * *
К 20-летию катастрофы на ЧАЭС московское издательство «Время» выпускает новое дополненное издание книги «Чернобыльская молитва», над которым Светлана Алексиевич работала около 10 лет. Напомним, что предыдущие издания этой книги переведены на несколько десятков языков.
ГОЛОСА ЧЕРНОБЫЛЯ
«В парадной форме его засунули в целлофановый мешок и завязали. И этот мешок уже положили в деревянный гроб... А гроб еще одним мешком обвязали... Целлофан прозрачный, но толстый, как клеенка. И уже все это поместили в цинковый гроб, еле втиснули. Одна фуражка наверху осталась.
Съехались все... Его родители, мои родители... Купили в Москве черные платки... Нас принимала чрезвычайная комиссия. И всем говорила одно и то же, что отдать вам тела ваших мужей, ваших сыновей мы не можем, они очень радиоактивные и будут похоронены на московском кладбище особым способом. В запаянных цинковых гробах, под бетонными плитками. И вы должны этот документ подписать... Нужно ваше согласие… Если кто-то возмущался, хотел увезти гроб на родину, его убеждали, что они, мол, герои и теперь семье уже не принадлежат. Они уже государственные люди... Принадлежат государству.
Сели в катафалк... Родственники и какие-то военные люди. Полковник с рацией... По рации передают: «Ждите наших приказаний! Ждите!» Два или три часа колесили по Москве, по кольцевой дороге. Опять в Москву возвращаемся... По рации: «На кладбище въезд не разрешаем. Кладбище атакуют иностранные корреспонденты. Еще подождите». Родители молчат... Платок у мамы черный... Я чувствую, что теряю сознание. Со мной истерика: «Почему моего мужа надо прятать? Он кто? Убийца? Преступник? Уголовник? Кого мы хороним?» Мама: «Тихо, тихо, дочечка». Гладит меня по голове, берет за руку. Полковник передает: «Разрешите следовать на кладбище. С женой истерика». На кладбище нас окружили солдаты. Шли под конвоем. И гроб несли под конвоем. Никого не пустили попрощаться... Одни родственники... Засыпали моментально. «Быстро! Быстро!» — командовал офицер. Даже не дали гроб обнять. И — сразу в автобусы...
Мгновенно купили и принесли обратные билеты... На следующий день… Все время с нами был какой-то человек в штатском, с военной выправкой, не дал даже выйти из номера и купить еду в дорогу. Не дай бог, чтобы мы с кем-нибудь заговорили, особенно я. Как будто я тогда могла говорить, я уже даже плакать не могла. Дежурная, когда мы уходили, пересчитала все полотенца, все простыни... Тут же их складывала в полиэтиленовый мешок. Наверное, сожгли... За гостиницу мы сами заплатили. За четырнадцать суток...»
Людмила Игнатенко, жена погибшего пожарного Василия Игнатенко
«.. Первый раз сказали, что у нас радиация, так мы думали: это болезнь какая-то, кто заболеет — сразу помирает. Нет, говорят, что-то такое, что на земле лежит и в землю лезет, а увидеть нельзя. Зверь, может, видит и слышит, а человек нет. А это неправда! Я видела... Этот цезий у меня на огороде валялся, пока дождь его не намочил. Цвет у него такой чернильный... Лежит и переливается кусочками... Прибежала с колхозного поля и пошла на свой огород... И такой кусочек синий... А через двести метров еще один... Величиной с платочек, что у меня на голове. Крикнула я соседке, другим бабам, мы все оббегали. Все огороды, поле вокруг... Гектара два... Может, четыре больших кусочка нашли... А один был красного цвета... Назавтра посыпал дождь. С самого утра. И к обеду их не стало. Приехала милиция, а уже не было чего показать. Только рассказывали... Мы не сильно боялись этой радиации... Когда б мы ее не видели, не знали, может, и боялись, а когда посмотрели, то уже не так страшно. Милиция с солдатами трафаретки поставила. У кого возле дома, где на улице — написали: 70 кюри, 60 кюри...»
Зинаида Евдокимовна Коваленка, самосел
«Нам хорошо платили, но вопрос денег как бы не стоял. Зарплата моя — 400 рублей, а там я получал тысячу (в тех, советских рублях). По тем временам большие деньги. Нас потом упрекали: «Деньжищи лопатой гребли, а вернулись — подавай им машины, мебельные гарнитуры без очереди». Обидно, конечно. Потому что был и героический порыв...
Перед тем как ехать туда, страх появился. На короткое время. А там страх исчезал... Приказ. Работа. Задание. У меня был интерес посмотреть на реактор сверху, с вертолета: что там случилось на самом деле, как это выглядит? Но это делать запрещалось. В карточку мне записали 21 рентген, но я не уверен, что это на самом деле так. Принцип был самый простой: прилетаешь в райцентр Чернобыль, там сидит дозиметрист, в 10 — 15 километрах от станции, он производил замеры фона. Эти замеры потом умножались на количество часов, которые мы налетали за день. Но я оттуда поднялся на вертолете и полетел на реактор: туда-назад, проход в двух направлениях, сегодня там — 80 рентген, завтра — 120... Ночью кружусь над реактором — два часа. Производили съемку в инфракрасных лучах, куски разбросанного графита на пленке как бы «засвечивались»... Днем их нельзя было увидеть...
Разговаривал с учеными. Один: «Я могу вот этот ваш вертолет языком вылизать, и со мной ничего не случится». А другой: «Ребята, вы что без защиты летаете? Жизнь себе укорачиваете? Обшивайтесь! Обклепывайтесь!» Спасение утопающих — дело рук самих утопающих. Выложили сиденья свинцовыми листами, вырезали нагрудные жилеты… Из тонкого листового свинца... Но, оказывается, от одних лучей они защищают, а от других — нет. Лица у всех стали красные, обожженные, не могли бриться. Летали с утра до ночи… Работа. Тяжелая работа. Ночью сидели у телевизора, как раз в то время проходил чемпионат мира по футболу. Разговоры, конечно, и о футболе.
Задумываться мы стали... Как бы не соврать... Наверное, года через три-четыре... Когда один заболел, второй... Кто-то умер... Сошел с ума... Покончил с собой... Тогда начали задумываться. А поймем что-нибудь, я думаю, через 20 — 30 лет. У меня Афган (я там был два года) и Чернобыль (я там был три месяца) — самые яркие моменты в жизни...
Родителям не сообщал, что направили в Чернобыль. Брат случайно купил газету «Известия» и увидел там мой портрет, приносит матери: «На, смотри — герой!» Мать заплакала...»
Александр Михайлович Ясинский, милиционер
«Есть вещи, которые у нас не принято обсуждать, славянская стыдливость... У тех, кто работал на реакторе или в непосредственной близости к нему, как правило, поражается... сходный симптом у ракетчиков, это знакомые дела... как правило, поражается мочеполовая система. Мужское… Но об этом у нас вслух не говорят... Не принято... Я однажды сопровождал английского журналиста, он подготовил очень интересные вопросы… Что после всего с человеком: дома, в быту, в интимном? Только ни одного откровенного разговора не получилось. Попросил он собрать, к примеру, вертолетчиков... Поговорить в мужской компании... Они приехали, некоторые уже пенсионеры в 35 — 40 лет, одного привезли со сломанной ногой, у него старушечий перелом, то есть под воздействием радиации кости размягчаются... Англичанин задает им вопросы: как вы теперь в семье, со своими молодыми женами? Вертолетчики молчат, они пришли рассказывать, как совершали по пять вылетов в сутки. А тут... Давай он их по одному вытаскивать... Отвечают дружно: здоровье нормальное, государство ценит, а в семье любовь... Ни один... Ни один из них не открылся... Они ушли, а я чувствую — он подавленный: «Теперь ты понимаешь, — говорит, — почему вам никто не верит? Вы обманываете сами себя». А встреча эта происходила в кафе, обслуживали две хорошенькие официантки, они уже все убирают со столов, и он у них спрашивает: «А вы можете мне ответить на несколько вопросов?» И эти две девчонки ему все выложили. Он: «Вы хотите выйти замуж?» — «Да, но только не здесь. Каждая из нас мечтает выйти замуж за иностранца, чтобы родить здорового ребенка». Тогда он посмелее: «Ну а у вас есть партнеры? Как они? Они вас удовлетворяют? Вы сами понимаете, что я имею в виду?» «Вот тут сидели с вами ребята, — смеются они, — вертолетчики. Под два метра. Бряцали медалями. Они для президиумов хороши, но не для постели». Представляете… Сфотографировал он этих девчонок, а мне повторил ту же фразу: «Теперь ты понимаешь, почему вам никто не верит? Вы обманываете сами себя».
Сергей Васильевич Соболев, заместитель председателя правления Республиканской ассоциации «Щит Чернобылю»
«Мы уезжали… Хочу рассказать, как прощалась с нашим домом моя бабушка. Она попросила отца вынести из кладовой мешок пшена и разбросала его по саду: «Божьим птичкам». Собрала в решето яйца и высыпала во дворе: «Нашему коту и собаке». Нарезала им сала. Вытряхнула из всех своих мешочков семена: морковки, тыквы, огурцов, лука-чернушки... Разных цветов... Рассыпала по огороду: «Пускай в земле живут». А потом поклонилась дому... Поклонилась сараю... Обошла и поклонилась каждой яблоньке...
А дедушка, когда мы уходили, снял шапку…»
Катя Шевчук, 14 лет