О том, что жизнь меняется, мы помним всегда. Но замечаем это всегда как-то вдруг — натолкнувшись удивленным взглядом на новую зарубку, которую поставило убегающее от нас время: «Я — туда. Догоняй». Догонять порой не хочется. Но ведь нужно как-то ориентироваться: не удивляться же каждый раз, когда перемены уже превратились во что-то большое и непоправимое и стоят перед нами стеной с единственной узенькой дверкой, не оставив ни малейшего выбора.
Вы когда-нибудь видели тех, кто пишет на стенах? Я — ни разу. Но ведь кто-то это делает, кому-то это нужно — краской на стене. Особая каста — настенные летописцы, неуловимые и неутомимые. Вроде бы интернет, в котором на виду у миллионов можно выписать что угодно, становится все доступней. Живой Журнал — эдакая бескрайняя стена для надписей — комфортное (и вполне легальное) местечко для любителей эпистолярного эксгибиционизма. Но число тех, кто предпочитает по старинке, красочкой, украдкой, не уменьшается. И потом, ЖЖ — другой жанр. Здесь можно пространно, здесь можно править. А краской на стене — это нужно сначала вы’носить, упаковать в краткую формулу. Чтобы успеть дописать, пока не засекли, да чтобы уместилось.
«Цой жив». Давно ли мы читали на каждом углу эти слова, ставшие паролем целого поколения? «Цой жив», — читал я, входя во двор, и знал, что с теми мрачными подростками, которые курят, поплевывая себе под ноги, я скорей всего найду общий язык. Все, умер Цой в наших дворах. Краска осыпалась. Под окном поют другие песни. Куда-то делись те подростки. Выросли, обзавелись семьями и приличной работой, смотрят «Народного артиста» и «Кулинарный поединок». Они ждали перемен, но, кажется, не этих. Дети их пишут совсем другие пароли.
«Россия для русских». «Неруси, вон из моей страны». «Убей черного, спаси Россию». Широчайший ассортимент надписей, с авторами которых я ни за что не хочу искать общий язык. Ксенофобия оставляет свои страшные метки — но нам пока не страшно. Однажды я проходил через такой квартал в частном секторе, который можно было читать как единый эпос подрастающего нацизма, успевай только голову поворачивать. Надписи на некоторых заборах были вытравлены. Скорей всего, там-то и жили те самые неруси. Я спросил об этом у своей знакомой, которая жила в этом квартале.
— Да, райончик у нас веселый, — сказала она и пожала плечами.
Ей все равно, она русская. Через год вышла замуж за украинца и уехала к нему на родину. Интересно, а вдруг она там поселилась в квартале, в котором обитают украинские националисты? Ходит теперь домой, читая: «Москали, геть з Украини». Страшно ли ей?
Сегодня политические надписи на наших стенах практически сплошь нацистские. Левые и правые растратили свою пассионарность, захлопнулись до санкционированных митингов. А ведь когда-то рядом с зачеркнутым «Ельцин — президент всех марсиан» красовалось «Зюганов — агент НАТО». Те, кто готов пачкать стены, — готов к большему. Пока мы голосуем эсэмэсками в телешоу «К барьеру», они приходят к нам во дворы, помечают территории, которые уже можно брать — никто не даст отпора. Такие вот летописи.
Впрочем, не все еще обрюзгли. На соседнем доме рядом со свастикой появилась не вполне цензурная надпись фломастером, которую я встретил с восторгом: «Бритоголовые — п...сы». Допекло кого-то. Скоро это затерли. Специально пошел на стоянку пораньше, когда никого нет, — обновил. Закрасили снова. На этот раз надпись обновил кто-то другой. Нопасаран? Сплотимся ли мы так же, как они, мой незнакомый соратник?
Агрессии на стенах больше, чем любви. Все как в жизни. На бетонном заборе, вдоль которого из Ростова выезжают поезда, идущие на Москву, — замысловатые граффити, как обычно — нацистские гадости, и вдруг: «Люди, любите друг друга». У меня с собой хорошая книга, на заборе за окном — про любовь. Не все потеряно.
Это явно нужно многим — писать на стене. В жизни, замешанной по старому доброму рецепту «хлеба и зрелищ», практика становится востребованной даже шоу-бизнесом. Пару лет назад за одну ночь весь город как аллергической сыпью покрывался вдруг названием какой-нибудь группы, собравшейся через месяцок-другой на гастроли в провинцию. Все закончилось почему-то на «Хоре Турецкого». То ли до компетентных органов дошло наконец, что это не фаны изъясняются в любви к своим кумирам. (Странно было бы заподозрить публику, идущую на Турецкого, в такой экзальтированности.) То ли на рекламные агентства подействовало стократное увеличение штрафа за незаконную рекламу. В любом случае, если встречаешь сегодня на заборе «Коррозию металла» или Radiohead, веришь, что это бескорыстная рука истинного меломана.
Их нужно читать, эти знаки.
«Петя лох». Выдержит ли соседский мальчик Петя, очкарик с гитарой за плечами, вызревшую наконец дворовую обструкцию, доучится ли в музыкальной школе?
— Что это там написали: «Жуй»? — спросил мой шестилетний сын, не разобрав слово на киоске «Союзпечати». — Там же газеты продают?
Останавливаемся, я прошу его прочитать снова. Вслух он не решается. Значит, где-то уже слышал, знает, что это такое. Помнится, я знал это несколько позже, лет с семи, со школы. А ведь водили в приличный и дорогой садик. Ну не с ясель — и на том спасибо.
Загадочное «Кто?» или сакраментальное «Ё» — интригующие образчики городского символизма. Что-то ведь это означает? И сидя в душном офисе, думаешь, забросив работу: что же?
«Смерть буржуям!» — однажды видел на витрине ресторана, в другой раз — на грузовике, развозящем хлеб, чаще всего встречаю возле школ. Иногда этот призыв подкреплен силуэтом Че Гевары. Пока телевизор потчует нас историями из Куршевеля и биографией Абрамовича: «Здесь Ромочка играл в футбол, здесь завел свой первый бизнес», — молодежь, уставшая от дешевой пепси, выбирает революцию. «Революция будет!» — обещают они. И даже если она не грянет, нам, не-буржуям, читающим эти звонкие обещания, заранее неуютно. Даже если это всего лишь слова на стене и когда-нибудь они выцветут, как обещания помнить Цоя вечно, наши дети уже живут в революции. Им неинтересно строить, интересно опять — до основания. Они пойдут, если их внятно позвать. Смерть буржуям! Все равно я никогда не поступлю в институт — мои предки не наскребут на взятку. У меня никогда не будет черного «Бумера» и вон той блондинки с татуированной змейкой на щиколотке. Поэтому — смерть буржуям, а там разберемся.
«Туалета, ксерокса во дворе нет», «Торговым агентам не входить!», «Ворюга прокурор, подавай в отставку», «Машины не ставить — прокалывают шины». Всегда — только то, что наболело.
«Надюша, я тебя люблю». Ну слава богу, не перевелись еще те, кто не стесняется, — метровыми буквами под окном любимой. Любви, конечно, меньше, чем агрессии. Но так, кажется, было всегда. Зато любовь — отчаянней. Только любовь может загнать нас на трубу котельной во дворе роддома, чтобы написать там: «Теперь нас трое».
— Вот ведь не лень вам, гадам, верхолазам, — ворчал дворник, стоя перед котельной с ведром краски. — Нет, не полезу, — плюнул он и мимо стайки молодых папаш, среди которых, быть может, был и тот самый гад-верхолаз, пошел обратно в бытовку.
Любовь в тот раз не закрасили.
Иллюстрация KOMISSAR