Он долго не разрешал включать диктофон. Потом неожиданно сам предложил: «А вот это запишите… Это уже история, а не семейные конфликты — отцы и дети. Имя не называйте...» Говорил не всегда последовательно и не обращал внимания на мои вопросы. Это было похоже на разговор с самим собой или на продолжающийся спор с матерью.
— .. Вам все известно… Но… Но что мы можем сказать о смерти? Ничего вразумительного.
И-и… а-а… о-о! Абсолютно незнакомое чувство… С чего начнем? Давайте... У меня было обычное советское детство... И тридцать лет я прожил в СССР. До сих пор люблю советские фильмы, есть в них что-то такое, что не найдешь в современных фильмах. Я это «что-то» тоже любил... А что — не знаю. Я много читал, все тогда много читали... Я знал о челюскинцах и Чкалове... о Гагарине и Королеве... Но я долго ничего не знал о 37-м годе... Однажды раз спросил маму: «Почему умер наш дедушка?» — она упала в обморок. Отец сказал: «Никогда больше маму об этом не спрашивай». Значок с кучерявым мальчиком... Комсомол... И песни у костра: «Если друг оказался вдруг / И не друг, и не враг, а так…» И так далее… (Пауза.) Стандартная биография... Офицером мечтал быть всегда. Любимая детская игра: «Я — офицер! Я — офицер!» И падаю. Погибаю! Любимый писатель — Куприн. Тоже офицер! Нравилось, что он офицер... Красивая форма… Красивая смерть! Мужские попойки... Дружба! Это было привлекательно… это принималось с юношеским восторгом. И родители поддерживали. Они меня воспитывали на словах: «Человек выше», «Человека невозможно», «Человек — это звучит гордо». Я до сих пор не пойму, почему тогда было столько идеалистов? А сейчас их нет... Какой может быть идеализм у поколения пепси? Прагматики... Окончил военное училище и служил на Камчатке! У границы. Апельсины один раз в году — на Новый год. Снег и сопки. Через два года послали в военную академию — окончил с отличием. Очередные звездочки на погоны! Карьера! Похоронили бы на лафете с салютом… А теперь... Я занимаюсь бизнесом... Итальянская сантехника... Напророчил бы это мне кто-нибудь десять лет назад... Я бы этого Нострадамуса... Даже бить бы не стал — посмеялся шутке... Я был абсолютно советский — любить деньги стыдно, любить надо мечту... (Закуривает и молчит.) Жалко, что забывается многое... Забывается, потому что слишком быстро все происходило. Калейдоскоп. Сначала я влюбился в Горбачева, потом в нем разочаровался. Ходил на демонстрации и вместе со всеми кричал: «Ельцин — да! Горбачев — нет!» И даже расклеивал какие-то листовки. Говорили, говорили, говорили... Чего мы хотели? Наши родители хотели все говорить и все читать... а молодые? Мы… мы хотели жить, как на Западе. Чтобы у нас построили такие супермаркеты, как у них, и чтобы там все было. В то время в магазинах на прилавках стояли трехлитровые банки с березовым соком... и с капустой... Талоны на макароны, масло, крупу... В очереди за водкой могли убить. В 89-м году я вернулся из Афганистана... С орденом... Я думал, что я — герой, мы все, кто там был, герои. Вернулись на Родину, а Родины нет! Армия разваливалась... У нас в полку самолеты не летали — не было горючего. Экипажи сидели на земле — в карты резались и водку жрали. На офицерскую зарплату можно было купить десять булок хлеба. У всех — семьи, у меня — двое детей... собака и кот... Собаку перевели с мяса на творог. Жалко, что все это забывается... Офицеры… Мы по ночам разгружали на станциях вагоны, работали сторожами. Асфальт заливали. Вместе с нами работали ребята, кандидаты наук. Я научился класть керамическую плитку и устанавливать бронированные двери. И так далее... Но мы выжили! (Пауза.) Выжили... А что мы знаем о душе? Только то, что она есть. Я... мои друзья... у нас все нормально: у одного — строительная фирма, у другого — мясокомбинат... третий мебелью торгует… Один когда-то мечтал стать капитаном дальнего плавания, а второй — летать в космос. Ну, вот соберемся… Приносим дорогой коньяк, но пьем водку. Пьем водку и под утро пьяные обнимаемся и орем комсомольские песни: «Комсомольцы — добровольцы…/ Мы сильны нашей верною дружбой…» А о чем мы говорим? Мы говорим: «Беспредел! Сталин нам нужен!» А наши дети? Никто уже не мечтает летать в космос, никто не хочет быть капитаном дальнего плавания, все хотят стать бухгалтерами. А спросите у них о Сталине… Напрочь отрубило! Приблизительное представление... Я дал сыну почитать Солженицына — он все время смеялся. Слышу! — смеется. Для него обвинение агент трех разведок — уже смешно. Он никогда не поймет меня... и мою мать, потому что он ни одного дня не жил в советской стране. Моя мать… я… и мой сын… Мы все живем в разных странах, хотя все это — Россия. Но мы чудовищно друг с другом связаны. Чудовищно! Все чувствуют себя обманутыми...
… Я считаю, что социализм — это алхимия. Алхимическая идея. «К кому обратиться, чтобы вступить в коммунистическую партию?» — «К психиатру». В зале — хохот. А им… нашим родителям… моей матери… хочется услышать, что они прожили большую и не бездарную жизнь и верили в то, во что стоит верить. А что они слышат? Они слышат со всех сторон, что их жизнь полное говно… и у них ничего не было, кроме их чудовищных ракет и танков. Они готовы были отразить любого врага. И отразили бы! Но без всякой войны все рухнуло. Никто не может понять — почему? Тут надо думать… А вот думать они не умеют! Их не научили! Они умеют бояться. Страдать. Я где-то читал, что страх — это тоже форма любви. Кажется, эти слова принадлежат Сталину… (Пауза.) Сегодня в музеях пусто... А церкви полные, потому что всем нам нужны психотерапевты. Психотерапевтические сеансы. Мы — последние дети Великой мертвой империи. Страшное одиночество! У всех — от таксиста и клерка в офисе... до народного артиста... Все безумно одиноки! И так далее… так… Жизнь полностью переменилась. Мир теперь разделился по-другому: не на белых и красных, не на тех, кто сидел и кто сажал, кто читал Солженицына и кто его не читал, а на тех, кто может купить и кто не может. (Поворот в упор — ко мне.) Вы… наивные шестидесятники… Романтики! Вы думали, что коммунизм падет и русский человек сейчас же бросится учиться свободе — прежде всего он бросился учиться жить. Жить! Все попробовать. Вкусная еда, модная одежда. Он захотел увидеть пальмы и пустыню. Верблюдов... А не гореть и сгорать, все время бежать куда-то с факелом и топором. Нет... просто жить... как другие живут... Во Франции и Монако... Ведь можно и не успеть! Дали землю, но могут забрать, разрешили торговать, но могут посадить. Сверлит этот страх в мозжечке... Надо скорее деньги зарабатывать! Никто не думает ни о чем таком великом… грандиозном… Первыми в космос полетели… танки клепали самые лучшие в мире, но не было стирального порошка и туалетной бумаги. Эти проклятые унитазы всегда текли! Полиэтиленовые пакеты мыли и сушили на балконе. А наличие в доме видеомагнитофона было вроде личного вертолета. Парень в джинсах… не зависть к нему, а декоративный интерес… Вот она — плата! Это была плата за ракеты и космические корабли… За великую историю, которой мы уже объелись... Хочется человеческого...
… В больнице… рядом с матерью лежала женщина… Когда я заходил в палату, то сначала видел эту женщину. Один раз... Я наблюдал... Она что-то хотела сказать своей дочери — и не смогла. Пришел муж… она попробовала что-то сказать ему — не получилось. Тогда она повернулась ко мне — м-ма... м-му... И я вижу, как она в отчаянии... как она в бессилии дотягивается до своего костыля и начинает бить им по капельнице. По кровати… Она не чувствовала, что она бьет…рвет… Она хотела говорить… Ну, а с кем сегодня можно поговорить? Я думаю: никто не понимает, что произошло...
… Я любил своего отца… Он был старше матери на пятнадцать лет, успел побывать на войне. Но война его не раздавила, как других... не привязала к себе, как к самому значительному событию жизни. Любил охоту, рыбалку. Два раза был женат... на красивых женщинах... Детское воспоминание…. Идем в кино, отец меня останавливает: «Посмотри, какая у нас мама красивая!» У него не было животного гонора войны, который есть у воевавших мужчин: «Выстрелил… Завалил… Мясо из него полезло, как из мясорубки…» Вспоминал только смешное... Как в День Победы они с товарищами пошли в деревню к девкам и взяли в плен двух немцев. Те в деревенский сортир залезли… Расстрелять жалко — война-то кончилась. Настрелялись. А подойти близко невозможно... Он считал, что ему повезло: могли убить — не убили, могли посадить — не посадили. У отца был старший брат... дядя Ваня… У того все сложилось по-другому, тот сидел. Через десять лет вернулся из лагеря с усохшей рукой, без зубов и с раздутой печенью. Вернулся на свой завод, на ту же должность, и сидел он в том же кабинете, за тем самым столом, что и до посадки. До того, как забрали. А за соседним столом сидел тот, кто на него донес, и он знал, что тот донес. Самое интересное... Вместе они снова ходили на собрания и демонстрации. Читали и обсуждали газеты. И так далее... Это наша жизнь... Представьте себе палача и жертву Освенцима, сидящих в одном кабинете… в одном окошечке бухгалтерии получающих зарплату. А некоторые... даже с одинаковыми орденами после войны… Дядя Ваня… это уже после... он вспоминал, что на допросах его так били, что он называл имена всех своих друзей и знакомых. Следователь мочился ему в ухо и кричал: «Ты умных… Умных вспоминай!» И он вспоминал… Потом он некоторых своих знакомых там… в бараках встретил… «Кто донес?» — спрашивали они. Кто донес? После допроса дядю Ваню приносили в камеру на носилках, мокрых от крови и мочи… В собственном говне… Кто донес? Я не знаю, где человек кончается...
.. Стариков наших жалко, конечно… Пустые бутылки на стадионах собирают, ночью в метро сигаретами торгуют... На помойках копаются… Но старики наши не невинны… Страшная мысль! Крамольная… Самому страшно…
.. Все это предисловие... предисловие к одной встрече, о которой я хотел вам рассказать. Может, это объяснит... Меня объяснит... мои отношения с матерью... Все объяснит... может быть... когда о таком читаешь в романе — не веришь. Выдумка! А в жизни бывает... Встреча с И Д. Дед одной моей девушки, на которой я собирался жениться. Моей невесты... Я с ним пил утром чай, обедал. И водку пил. Семья большая — внуки, праправнуки, зятья, невестки. Один зять — профессор! Иван Д., когда злился на него, всегда произносил одну и ту же фразу: «Да я таких… Они свое говно у меня ели…» К нему приходили пионеры, записывали воспоминания... При мне он уже болел, в школу не ходил, раньше выступал, завязывал красные галстуки... И так далее… так далее… Помню, как он рассказывал про Сталинградскую битву… как его контузило… «В бою… по далекой цели стрелять — это одно… Все стреляют. А вот так… вывести человека на расстрел… Человек стоит в трех метрах…» — «А как было в первый раз?» — «Не буду про это рассказывать…» — «Я хорошо стреляю… Но не смог бы вот так… в человека…» — «Полбутылки водки… и сутки сна…» Скучно не было. В последний раз… Я приехал летом в отпуск, жили все на даче. Уже заявление лежало в загсе. Старик с утра на огороде. Сажал, что-то там пересаживал: «Душа у меня крестьянская. Я в Москву из Твери в лаптях пришел». Вечером сидит на террасе, курит. Я узнал, что его выписали из больницы умирать. Рак. Но держался спокойно: «Я всю жизнь был материалистом, а перед смертью вот... к Богу пришел». Раз остались с ним вдвоем на пустой даче… женщины уехали в город… Скоро же свадьба! Двое мужчин вечером на пустой даче и бутылка водки. «Плевать мне на докторов! Я уже пожил». Я не сразу понял: ему нужен священник… он думает о смерти... Теперь неприятно вспоминать, а в тот момент было жутко и страшно интересно... А теперь неприятно. А теперь неприятно. Не помню, с чего началось...
«… Когда меня взяли на работу в энкавэдэ, я страшно гордился… купил себе хороший костюм…»
«… Для меня война была отдыхом… Расстреливаешь немца — он кричит по-немецки. А эти… эти кричали по-русски… в литовцев и поляков было легче стрелять. А эти — на русском: «Истуканы! Идиоты! Кончайте скорее!» К концу мы все в крови… вытирали ладони о собственные волосы… А чего это я тебе душу открываю? А? Молодой ты... я убивал врагов... понимаешь… Недобитый, он упадет и визжит, как свинья… харкает кровью… Мат стоял с обеих сторон… К концу смены нам приносили два ведра — ведро водки и ведро одеколона… Одеколоном мылись до пояса. Запах крови едкий… У меня была овчарка, так после работы она ко мне не подходила… Если попадался боец, которому нравилось убивать, его из расстрельной команды переводили в другое место. Таких не любили... Работа тяжелая... Ставишь человека на колени — выстрел почти в упор в левую затылочную часть головы… в области левого уха… Бойцов подбирали сильных, выносливых. Много было деревенских, таких как я. У меня осталась глухота на правое ухо, потому что стреляешь с правой руки… Пистолет системы наган. Рука отваливалась... Два раза в неделю — массаж правой руки и указательного пальца на правой руке. Массаж обязательно...»
«… Вручали грамоты... у меня их полный шкаф... Два раза в год — отпуск… отправляли с семьей в хороший санаторий… Там было отличное питание и лечение. По высшей категории!..»
«… Один раз… погрузили приговоренных на баржи и вывезли в открытое море. Руки сзади связали проволокой, камни к ногам, а одежду сняли… Бросали в воду голыми, чтобы рыбы скорее съели. Возвращаемся на пустых баржах — тишина мертвая. Ждем, что выйдем на берег… и нас там тоже... Жили все в постоянном страхе... Началась война. Я сразу попросился на фронт. Меня арестовали после Победы... Дали семь лет! От звонка до звонка отсидел. За что — не сказали...»
Утром я нашел причину... ерунду какую-то, чтобы сгинуть с дачи. Пропасть. Свадьба расстроилась... понятно... какая уже свадьба? Я недобыл до конца свой отпуск и вернулся к себе в часть. Признаться невесте... как? Что сказать? Она обиделась. Быстро вышла замуж за другого. Страдала. Да и я... Я женился через несколько лет... Ну, это давно было... уже забыто... А вот старик. Эта встреча! Конечно, когда перед тобой убийца... это интересно, чтобы там ни говорили, убийца не может быть обыкновенным. К нему тянет... всегда есть любопытство. Не стану скрывать свои чувства... У меня было сильное любопытство! К нему — да... к тому, как эта машина работала... Гениально придумано... Как будто это не человек придумал... такое совершенство, что ли? И тайна... тайна тоже была... А в конце все — жертвы. Машина запущена... маховик вращается... А виноватых нет. Не ищите! В конце цепочки в любом случае наткнешься на жертву. Пока не напился... соображал пока... Я смотрел на старика и думал: вот он, палач, хотя у него рак в последний стадии... насморк, но это — палач. Но это я так думал... вы так думаете... со стороны, а он ощущал себя иначе, потому что всегда чувствовал себя жертвой. У него и текст был, текст жертвы: «Под кроватью дома у меня годами стоял наготове деревянный чемодан: сменное белье, зубная щетка, бритва...» «Если кого-нибудь из наших забирали... никто не спрашивал: почему?» Я бы сейчас больше расспросил... Тогда еще молодой был, испугался. А кто об этом расскажет... Где почитать? Вокруг одни жертвы... Мы выросли среди жертв. Палачи молчат. Они в подполье... на связь с нами не выходят... Я хотел бы... потому как я тоже всякий... и черный, и желтый, и серый... И я — слабый человек... Не герой... Я хотел бы больше про себя такого узнать. Ну так... на всякий случай... «Топор хозяина переживет... — говорил старик. — Запомни! Книжки умные читаешь, я не читал, но ты мало что понимаешь. Спрашиваешь... (а я спрашивал) быстро ли кончается человек... насколько его хватает? Я тебе отвечу: ножку венского стула в задний проход — и нет человека. Ха-ха... нет человека... Одна фигня!» У кого еще спросить... Я хотел бы спросить, почему они не боялись смерти? Почему им не страшно было умирать? Может быть, все дело в идее... у них была идея. Умирать с ней не страшно. А нам страшно...
(В конце разговора он все-таки передумает и не разрешит печатать свой текст. Почему? Объяснить откажется. Во второй раз я найду его через десять лет. Говорить он не захочет, но с публикацией старой записи согласится. Отметит с удивлением: «Сегодня это интересно читать... Интересно не то, что с нами произошло, а именно то, что не произошло». Я призналась, что тут он прав.)
Иллюстрации KOMISSAR