— В Женеве я уже в четвертый раз, и последние два связаны с проектом швейцарского дизайнера и преподавателя Натальи Соломатиной «Диалоги холодной войны». Она пригласила меня прочитать лекции в Женевском университете текстиля и дизайна. Лекции по истории нашей страны. Но не политические, а через моду, через знаковую одежду. На основе моей коллекции студенты должны были выбрать модели — социалистические образцы прошлого, изучить их и построить свои модели.
***
Петлюра делает шаг к подиумам, на которых сотни объектов. Пестренькое воздушное шифоновое платье выглядит скромно рядом с синим мужским дуэтом, в котором солируют бирюзовые шелковые брюки. На соседнем — льняная, расшитая яркими нитками мулине юбка красуется перед белоснежными шароварами. Аксессуар — клеенчатая сумка, популярная модель уже которого сезона, не отпускающая плечи европейских студентов, украшает косоворотку. Футболка с надписью «Олимпиада» соседствует со стройотрядовской курткой — я помню, как определять по нашивкам число лет, проведенных хозяином на летних стройках…
ТРАГИКОМЕДИЯ В ОДЕЖДЕ
— Меня как-то приглашали здесь же в Швейцарии, в Люцерне, участвовать в перформансе, что-то типа шутовского шествия. Я не шут и не люблю, когда меня им считают. У меня больше трагикомедия. Во всем—в одежде, в жизни. Ничего специального я стараюсь не добавлять. У меня—жизнь. И попытка сделать литературу из реальных, настоящих вещей. Попытаться расставить их так, чтобы люди прочитали, как страницы истории. Я показываю пестренькое послевоенное платьишко. Почему оно такое? Чтобы изменить послевоенную жизнь. Чтобы расцветить кошмар войны. Серое заменяется цветами. На туфлях изображен фейерверк—салют Победы. Галстук с корабликом. Александр Грин ни с того ни с сего стал безумно популярен после войны. А почему? Паруса. Романтика. Желание увидеть что-то светлое после четырех тяжелых брутальных лет. Все это отражено и в одежде. А обувь?! Никто не верит, что эти туфли—наши, нашего производства: кожаные, синие!
ЖЕЛАНИЕ ЖИТЬ
Я не верю. Петлюра отворачивает подкладку, протягивает ботинок мне.
— Это наша модельная обувь! Вот это моя цель показать—да, мы были другие. Фурнитура—другая. Все было другое. Было желание жить. Раз—и расписано платье! Оно было порвано, когда его я на мусорке нашел. Но не это важно. Важно, что оно есть! Вот эти мужские брюки—крашеный шелк! Для чего был нужен этот бешеный сине-бирюзовый цвет? А галстук! Разве мужчина мог носить такие яркие вещи? Эти вещи—доказательство того, что после войны все хотели жить. Хотели праздника жизни. Хотели радости.
Другой период—кукурузное поле. Люди пошли работать. Выращивать хлеб.
Третий—брежневский. Ракеты. Развитие индустрии. Это тема пролетариата.
В каждом периоде—своя история…
У меня миллион идей, миллион проектов. От спектаклей до выставок. Большой последний проект был в Брюсселе — «XX век. Империя в вещах». За час 12 артистов показали 120 костюмов: от аристократов, надевающих противогазы, до появления новой генерации — России сегодня. Слов в представлении не было. Были живые 10—15-секундные картины.
МУЧЕНИЯ И ЛЮБОВЬ
Как рождаются такие проекты?
Я же художник!
Вы родились художником?
Нет, я родился в деревне! В крестьянской семье. А так как я родился под знаком Рака, то был обречен на ковыряние в прошлом. Мучиться вокруг прошлого, ненавидеть его и любить. Это мой крест.
Раздумья—да зачем ты все это начал, зачем во все это полез… Но каждый раз походишь мимо… Господи! Да ведь здесь столько судеб, столько энергии прошлого, сколько героев! У каждой вещи есть свой герой. Когда мне не хватает нового героя, я иду и ищу его. Еду на мусорку.
ПОИСК ГЕРОЯ
— Недавно как-то ночью ехал мимо мусорки. Вижу—куча одежды. Ночь, темно. Достал фонарик. Детские платья в клеточку. Брать не хотелось, скучно. Заставляю себя сесть и поработать. Начал рыть. И вдруг—ползунки с люрексом! Думаю: какая история! И пошло! Шапочка с люрексом! И тут началось! Пришел герой—девочка!
Это как встреча, которую ждешь, и она раз—и приходит.
Сколько у вас героев?
Не знаю. Иногда боюсь подходить к вещам. Но скучаешь по ним, переживаешь и мучишься за них…
***
Уникальная коллекция Петлюры—в мире нет еще ни одного подобного примера—собиралась в течение 30 лет на советских помойках. Современному европейцу трудно объяснить, что подразумевается под этим словом (выбрасывание мусора в некоторых странах Центральной Европы—дело серьезное, требующее знаний и определенных навыков), поэтому в каталогах и книгах, выпущенных по поводу выставок Петлюры, деликатно используется другое понятие—«блошиный рынок». Впрочем, ими тоже не брезговал собиратель советской «одежной истории». Коллекция Петлюры насчитывает тысячи пар обуви, тысячи штук мужского и женского платья, белья, аксессуаров, предметов быта, фотографии и т д. Сегодня это уникальная летопись XX века, составленная не словами и знаками препинания, но предметами—историческими объектами нашего прошлого, однажды выброшенными в мусор.
ГОРОШЕК ВМЕСТО CALVIN KLEIN
— Большая часть денег, которые я зарабатываю, уходит на оплату аренды подвала, где хранится моя коллекция. Три тысячи долларов каждый месяц. Бывает, что батареи прорываются, еще что-то случается. То сыро, то сухо, то задыхаешься. А мы же художники, мы же не сильно можем бегать, кондиционеры проводить. Поэтому часто приходится спекулировать своей коллекцией—отдавать напрокат на киностудии вещи, которые могут рассыпаться. Там они рядовые, а у меня—герои. Я знаю их место в моих перформансах. И они знают свое. Пастушка и почтальон, например. Они были найдены в разных местах, но подошли друг другу. И ничего более красивого я еще не встречал. Холст и ручная роспись. Русский наив, безумный... Слышу, что много людей говорят: «Петлюра—молодец, держится в андерграунде!» Но долгов—тонна. Я долго был избавлен Министерством культуры от налогов. Как-то пришел продлевать аренду подвала, выяснилось, что там что-то отпало и у меня долг за три года! 235 тысяч рублей, почти 10 тысяч долларов! Что делать? Сын Леонида Морягина говорит: «Старик, я слышал, у тебя проблемы» и погасил долг. Саввы Морозовы помогают—это то, что в России держит. Брутализм и наив, романтика. Люди, друзья понимают. Это меня вдохновляет. Я знаю, что в трудную минуту кто-то появится: «Старик, вот тебе на машину или трусы Calvin Klein». А я такие трусы не ношу, я ношу в горошек или цветочек!
ПЕТЛЮРА
К Симону Васильевичу Петлюре имеете отношение?
Нет. Проверял. Но еще 10 лет назад мне иногда выдавали официальные справки на имя Петлюры.
С тем Петлюрой общее у нас только длинное пальто, папахи, сапоги, трости, которые я носил. Когда я для перформансов надевал поверх смокинга трусы в горошек, лифчик или какие-то объекты носил на голове (однажды голубь мертвый прицепился), то все понимали—перед ними человек-анархист. Еще я рассказывал «телегу» о своем дедушке, как он 19-летним был почтальоном, развозил почту по деревням и волостям вокруг Гуляйполе, где родился Махно (я родился в 60 км). Так и повелось: один раз—Махно, другой—Петлюра. Петлюра в итоге прилип исключительно «по одежке»—просто никто в Москве в 80-е не одевался в длинное пальто и папаху, не носил трость. А носил я все это, потому что эта одежда была красивой! Лучше, чем что-либо. Я купил немецкое пальто директора берлинского цирка 18-го года, в общем-то для того времени, пожалуй, дорого. За 17 рублей. По тем временам это было такое качественное пальто—шерсть и бархатный воротник. Там даже имя директора было написано. Потом купил папаху артели «Свой труд» 22-го года. Все было какое-то старенькое. Но я надевал элегантные вещи, не зачуханные. Но в этом и был стиль! Натянутый, строгий. Фраки, смокинги—они давали осанку, гордые плечи. И на фоне этого какую-нибудь футболочку с надписью «СССР» или с чертиком.
НЕ ПРОПУСТИТЬ ЖЕМЧУЖИНУ
— Все выставки и спектакли—для того, чтобы показать развитие. Я всегда говорю: по мусору можно определить культуру страны. Больше половины вещей моей коллекции найдены на мусорках, в брошенных домах, рядом с контейнерами, в которых лежало огромное количество батонов белого хлеба. Хлеб и пакетик одежды. Одежду обычно в контейнер не бросали, ставили рядом в пакете, в газету ли завернутую, в стареньком чемоданчике фетровом—всегда было кощунством выбросить одежду просто так, это как порог какой-то перейти. Но совдеп отличался. Пролетарии выбрасывали кучей затертые до ужаса, заштопанные до караула носки. Я вытаскивал и понимал—вот это пролетарщина! Вот аристократизм—в марлечке, в газеточке. Но определение культуры, чем живет нация, случается потом. Сначала—мусорка. Перед тем как идти на мусорку, всегда говорил своим ученикам: «Никогда не ищите жемчужину, жемчужной является все!»
Герой приходит потом. Когда найдешь штопаные рейтузики или лифчик, выверни его, посмотри внутри—там все сказано. Поищи—найдешь судьбу…
Мне тяжело еще определиться с современным периодом. Все сложнее и сложнее. Европейские бренды завалили магазины, всю страну. Я еще не могу понять, как это подавило человека. Я нахожу на мусорках западные вещи: и «Карден», и «Кристиан Диор», но еще не вижу схемы. Когда этого мусора будет много, я думаю, что пойму… Но то, что бомжи уже носят найденного на мусорках «Диора»,—это уже весело.
ЗА КРАСНЫМ ГОРИЗОНТОМ
— В России похожих выставок, как сегодня и здесь, например, у меня не было никогда. И не знаю, будут ли. Я участвовал в проектах. В 1988 году—в часовой акции на Кузнецком Мосту. Приехала милиция—выставку закрыли, это было начало, при Советском Союзе.
В постсоветский период… Выставка «За красным горизонтом» в Варшаве частично вернулась в Москву в фотографиях и каких-то инсталляциях. Участвовал в биеннале с русской стороны, но эти проекты никогда не были показаны в Москве, один раз был на выставке «Арт в Москве», но представлял французскую галерею.
Меня в России все еще боятся. Когда в 90-е годы я создавал субкультуру, целое движение нового русского молодежного авангарда, стали считать, что весь абсурд, который в искусстве возник, связан с моим именем. «Петлюра нашел безумных стариков. Петлюра по мусоркам собирает вещи. Петлюра—некрофил». Люди несли бред. А у меня тогда была коммуна лучших художников того времени. Герман Виноградов, Алексей Тегин, Екатерина Рожкова… Сорок пять человек. Большая часть из тех коммунаров являются официально лучшими русскими художниками.
Но как бы мне хотелось показывать такие выставки, проводить перформансы в России.
Никто, как русские, не чувствует и никогда не почувствует то, что я хочу сказать.
Кто на Западе может оценить экспонат: пол-литровая стеклянная банка, на которой написано H2O и «Это мое»? Или трость, собранная из 15 частей: флейты, пузырька, подсвечника, лыжной палки… Крышечка, выточенная из дерева. Иностранцы это поймут? Нет!
Конечно, и в Европе участники выставок становятся моими поклонниками, членами своеобразного фан-клуба. У меня появляются ученики, последователи. Люди говорят: «Ты открыл нам новую территорию в искусстве. Через этот материал еще никто не идет». «Нет,—говорю,—уже были попытки». Делают же американцы инсталляции о своем капиталистическом мире… А о социалистическом периоде в большом масштабе, проекты на пограничных зонах между искусством, историей и театром никто не делал. Мне было бы жалко, если это исчезнет в никуда. Потому что это никто уже не успеет собрать. Я на это отдал 30 лет.
***
Остался последний вопрос, и я искала, кому его задать.
— Петлюра, он кто?
— Он — пионер. Пионер хорошего советского прошлого. Он верит в прошлое. Он вытаскивает из прошлого нас, наши забытые ценности.
Молодую женщину, ответившую мне, звали Лена, она говорила по-русски. Русских на выставке было немного.
Фото: БОРИС БЕНДИКОВ; RAPHAELLE MUELLER/SMS-PROJECTS.CH; ПАВЕЛ СМЕРТИН/КОММЕРСАНТ