Не так давно глава компании «Ренессанс Управление инвестициями» Алекс Кочубей, рассуждая в специализированном журнале об инвестициях в произведения искусства (Кочубей тонко подметил связь между состоянием фондового рынка и ценами на живопись), дал совет, от которого я смеялся до слез.
Имейте в виду, предупреждал Кочубей российских инвесторов, прежде чем купленная картина вырастет в цене, могут пройти годы и даже десятилетия, которые вам придется ее терпеть, а потому покупайте то, что нравится.
Смеялся я, понятно, не над Кочубеем, а над тем, что ему приходится давать подобные советы.
Дело в том, что в среде неглупых разбогатевших людей—причем разбогатевших настолько, что после всех расходов деньги еще остаются, и неглупых настолько, чтобы избыточные деньги не проматывать, а инвестировать—случается одна и та же болезнь роста, вроде ветрянки у детей.
Эти ужасно довольные собой люди начинают смотреть на мир и жизнь как на сплошное поле для инвестиций. Одним из последствий такого взгляда является некий ползучий цинизм, когда ко всему в мире поначалу в шутку, а затем всерьез начинает прикладываться денежное лекало.
Как бы нагляднее объяснить? Вот один бывший главный редактор, а ныне инвестбанкир написал в журналистскую бытность жутко смешную статью, в котором алгеброй поверял гармонию, согласно которой финансовые вложения в детей в конечном итоге должны вернуться к родителям обеспеченной старостью. Оказалось: ни фига вложения не возвращаются, и с точки зрения обеспечения в старости родителям выгоднее выставить детей за порог в 18 лет как неэффективные финансовые инструменты.
Целью автора было, безусловно, подвигнуть не родителей на такое действо, а ум читателя к работе. Однако каково было мое изумление, когда я встретил человека, который именно от статьи про детей и старость был в восторге самого практического плана. Он даже составил финансовый план для родного сына, студента вуза, согласно которому финансирование ребенка к последнему курсу сводилось к нулю, а ребенок начинал зарабатывать сам. Что само по себе разумно (родители прекращают подкармливать детей по мере обретения теми профессии, чтобы дети не развращались халявой), но бизнесмен так напрямую и объяснил сынуле, что смысл плана—прекращение непрофильных инвестиций. По крайней мере, в его пересказе это звучало так. И я поверил: он действительно смотрел на ребенка как на что-то такое инвестиционно-финансовое.
Так сказать, ребенок—это инвестиция в будущее, но прежде чем она принесет отдачу, имейте в виду, что пройдут годы и даже десятилетия, которые вам придется его терпеть, а потому по возможности не бейте.
О том, что у ребенка есть своя жизнь и что, в принципе, главная отдача от всех усилий, направленных на детей,—это счастье от того, что сын или дочь счастливы, мой замечательный бизнесмен не думал. Отчасти потому что автор ему не написал: полагал, наверное, что нельзя в смешном тексте писать серьезные вещи. Хотя мне все больше кажется, что нужно.
Положим, про окупаемость вложений в детей без грана иронии думают единицы, но тех, кто смотрит на детей как на продолжателей собственных дел, то есть как на подручный инструмент,—миллионы. Так сказать, отдадим дочку в теннис, вложимся в тренера—глядишь, Шарапова получится и принесет нам миллионы.
Повторяю, в том, что обычная жизнь порой описывается языком финансов: люди—как облигации с купонным доходом, семья—как совместное предприятие, дети—как инвестиции в старость,—нет ничего страшного, когда это всего лишь игра, сдвиг по фазе, шкловское «остранение», позволяющее относиться к жизни иронично и не закисать, подобно Обломову, на диване. Но когда этот язык превращается в основной язык времени, тут впору кричать или давать советы.
Жена—как инвестиция: имейте в виду, вам придется спать с ней вместе в качестве производительницы инвестиций в старость. Квартира—как инвестиция: имейте в виду, до фиксации прибыли вам в инвестиции придется жить. Картина на стенке: ну, тут уже все сказал Кочубей.
И я ничуть не преувеличиваю: дела тем хуже, что взгляд на живую материю как на финансовую есть явление не только российское, но и международное. Я недавно с упоением следил за обсуждением конфуза, случившегося с американской барышней, разместившей на сайте, популярном у портфельных инвесторов, объявление: «Отличный объект для инвестиции—блондинка, 22 года, рост 180, 90-60-90, модельная внешность, в идеальном состоянии, 1 миллион долларов единовременно и 100 тысяч долларов ежегодно».
Ответ от одного из потенциальных инвесторов пришел незамедлительно: «К сожалению, вы не инвестиция, а убывающий актив с быстрой амортизацией».
Тут, конечно, последовал смех, потому что пока еще действительно смешно—смотреть на людей как на цифры.
Однако атака цифр на людей ширится.
Оглянитесь вокруг—многое из того, что недавно считалось источником радости, удовольствия, восторга, страсти, грусти, наслаждения, слез и так далее, теперь становится предметом исключительно инвестиций. Квартиры сегодня покупают не для того, чтобы в них жить, а чтобы на росте цен заработать. То же с землей (которая уже давно не милый запущенный сад, а столько-то тысяч долларов сотка с перспективой такого-то роста). То же с домами (они теперь не дома, а загородная недвижимость). То же с антиквариатом, с фарфором, с живописью, со скульптурой, со старыми книгами (рост цен на редкие издания—2 тысячи процентов за 5 лет, как вам нынешние 200 тысяч долларов за том дореволюционных «Византийских эмалей»?).
О да, инвесторы вкладывают в это деньги. Но вкладывают не потому, что их обуяла страсть к византийским эмалям, или печатному искусству, или гарднеровскому фарфору, или к русской пленэрной живописи XIX века (про красоту и эстетическую силу которых им рассказывают консультанты по искусству, потому что без консультантов они не видят красоты и не чувствуют силы), а потому, что их обуяла страсть к приумножению денег. И в этом их отличие от прежних коллекционеров, формально вроде бы занимающихся тем же самым.
Мне недавно показывали коллекцию человека из первой сотни Forbes. Он собирает музыкальные механизмы. Отворили железные ворота в подвалы под Новым Арбатом: тысячи квадратных метров были уставлены мириадами часов с репетиром, куклами-автоматами, шарманками, музыкальными шкатулками, органолами, механическими пианино; стеллажи с музыкальными валиками терялись во мгле. Совершенно ошеломленный, я спросил хранительницу, какой экземпляр самый уникальный. Этот вопрос любому коллекционеру—что коту валерьянка: тут же следует ответ длиной в 1001 ночь, потому что любая коллекция—это история вещи, помноженная на историю охоты за ней. «Здесь все уникальное»,—без тени эмоции ответила хранительница. Я повторил вопрос, она снова пожала плечами. Я осмотрелся: в подвале стояли контейнеры, помеченные логотипами аукционов Christie’s и Sotheby’s. Это была не собранная, а купленная коллекция, то есть произведенная финансовая операция. Ради которой года за три попросту скуплено все, что имелось в мире. Вечером меня ждал в особняке хозяин, и я снова был потрясен. Он открывал шкафы с сотнями бриллиантовых шкатулок и портсигаров, он покупал бронзу равно и от Вучетича, и от Трубецкого—но это была даже не лавка—свалка древностей, потому что о вкусах владельца ничего не говорила. Хотя коллекция—это именно возможность повлиять на мир посредством утверждения приоритетов. Я снова спросил про любимые вещи, ответ «тут все интересное» повторился. Как говорится, какие ваши любимые акции—да все любимые, которые дают доход.
Передо мной был самый богатый, но самый скучный обладатель коллекции изо всех, что я встречал. Хотя, конечно, не единственный.
Я знаком с риелторами, которые инвестируют в единственного художника—скупают картины, устраивают выставки, спонсируют альбомы и каталоги, справедливо полагая, что капитализация коллекции от этого возрастает. Я был у них дома, там картины художника висят, и вот мы стояли перед ними и рассуждали о росте цен на них, об арт-рынке, но не о том, что вот эта линия так чиста, что сердце, говоря старомодным языком, переполняет восторг или что вот эта женская головка прелесть как удалась.
Может быть, потому что это были картины, не вполне заставляющие переполняться сердце восторгом. Это были такие, типа, картины для инвестиций.
Я, если вы обратили внимание, растекаюсь мысью по древу ради единственного утверждения: глупо вкладывать деньги в то, что не нравится, в то, что не любишь, не понимаешь. Потому что если любишь, а инвестиция не окупится, то останется любовь. А если не любишь и не окупится (фондовый рынок пойдет вниз), не останется вообще ничего. Кроме, конечно, посредников и советников, которые в итоге всучат тебе среднемастеровитого (и среднедорогого) европейского художника Януса ла Кура под видом среднемастеровитого (но дико дорогого) русского передвижника Александра Киселева. Который, кстати, только потому так и дорог, что в него инвестируют разбогатевшие русские.
Мне кажется, люди другого склада—обладатели «старых» денег, отцы или деды которых тоже прошли неофитский миллионерский восторг—мою мысль разделяют. Была у меня весной встреча в Париже, на Фобур Сен-Оноре, нашпигованной как бутиками, так и галереями. И вот в галерее Didier Aaron сын основателя Эрве Аарон—жовиальный, умный, капельку высокомерный, со стежком ордена Почетного легиона в петлице—показывал мне несметные живописные сокровища. Там были и Боннар, и Дени, но их полотна оставляли равнодушными, и тут я заметил мужской портрет. Это не была работа большого мастера: руки были неважно прописаны. Но лицо, схваченная гримаса были потрясающими. «Это фантастический портрет!»—воскликнул я и поспешил добавить: «На взгляд дилетанта. Кто автор?» «Не знаю,—ответил месье Аарон и вдруг с чувством пожал мне руку.—Но ведь и правда потрясающий! Вот почему его я не продаю!» Высокомерие его в секунду исчезло. Мне все ужасно хочется спросить тех, для кого жизнь стала сплошной инвестицией: а когда вы собираетесь жить? Я знаю некоторых действительно богатых людей и массу более чем обеспеченных. Они все умеют зарабатывать деньги и толково рассуждать о деньгах, но ни один из них не выглядит счастливцем. Может быть, потому что в их мире большим грехом считается заметить, что главная ценность семьи—во всех этих бесконечно глупых, но бесконечно нежных «котиках» и «пусиках», а квартиры—в том, как колышутся ночью в спальне тени от кленов, а картины—в том, что смотришь и наглядеться не можешь.
Поэтому, если такая картина (или квартира) продается, надо покупать, насколько хватает средств. А если встречается женщина, с которой охота быть пусиком, надо немедленно жениться.
Собственно, это глава компании «Ренессанс Управление инвестициями» Алекс Кочубей и хотел сказать, но как воспитанный человек испорченной финансовым языком публике сказать прямо не смог.
P.S. Я вдруг вспомнил разговор Хемингуэя с Гертрудой Стайн об инвестициях в искусство—это из «Праздника, который всегда с тобой». Тогда не имевшему денег Хемингуэю Стайн дала простой совет: «Надо покупать либо одежду, либо картины, вот и все. Никто, кроме очень богатых людей, не может позволить себе и то и другое». Хемингуэй возразил: «Но даже если я никогда больше не буду покупать себе одежду, все равно у меня не хватит денег, чтобы купить те картины Пикассо, которые мне нравятся». «Да, для вас он недоступен,—невозмутимо отозвалась Стайн.—Вам придется покупать картины людей вашего возраста, одного с вами военного призыва. Вы встретите их в своем квартале. Всегда есть хорошие, серьезные новые художники».
По-моему, Кочубей со Стайн спелись.
Иллюстрации АЛЕКСЕЯ БОРИСОВА