В неожиданно разразившемся российско-грузинском военном конфликте (можно даже сказать, войне), как всегда в подобных случаях, возникает громадный поток лжи, и сознательной, и бессознательной, вычленить из которого правду сейчас просто невозможно. И как всегда, есть подводная часть, которую мы не знаем. Многое будет всплывать через годы, как сейчас всплывают новые подробности о нашем вторжении в Чехословакию в 1968 году или в Афганистан в 1979-м. Наверняка мы (или наши дети) узнаем много интересного: что кто-то настаивал идти на Тбилиси, а кто-то предупреждал о возможных последствиях и т д. Но к главному вопросу—о причинах войны—это прямого отношения не имеет, и его вполне можно поставить даже при теперешней информации.
Причины войны—это, конечно, не то же самое, что конкретные события, послужившие непосредственным поводом к войне. Кто кого в Южной Осетии спровоцировал и кто первым начал стрелять, вряд ли можно установить и даже вряд ли стоит устанавливать. В случае России и Грузии все провоцировали друг друга. Кокойты провоцировал Саакашвили, Сааакашвили провоцировал нас, а мы, в свою очередь, грузин.
И причины войны—не то же самое, что цели войны. Ответить на вопрос о целях войны иногда так же трудно, как на вопрос о целях скандала или целях драки. Бывает, что драка действительно устраивается с какой-то ясной целью, но часто драка есть, а целей нет или они выдумываются на ходу. В российско-грузинском случае грузинские цели более или менее очевидны—вернуть сепаратистские Южную Осетию, а затем и Абхазию, если можно—мирно, если не получается—так, как сама Россия вернула себе сепаратистскую Чечню. Можно сказать, что цель эта сейчас не достижима или что для достижения ее нужны иные пути, можно даже осуждать такую цель, но сама по себе она ясна. Российские же цели значительно менее ясны. Вполне возможно, что сейчас мы действительно оказались в ситуации, когда не вступить в войну с вошедшими в Цхинвали грузинами мы не могли. Но какие цели мы преследовали за годы нашего «миротворчества», создавшего предпосылки этой войны? Ради чего мы позволили абхазам под прикрытием наших войск изгнать грузинскую половину населения Абхазии, раздавали российские паспорта, вообще создавали ситуацию, когда защищаемые нашими войсками и поддерживаемые нашими деньгами сепаратисты могли ни на какие компромиссы не идти? Мы хотели добиться независимости Южной Осетии и Абхазии? Включить их в свой состав? Не дать Грузии вступить в НАТО? Свергнуть неприятного Саакашвили, как когда-то помогли свергнуть Гамсахурдиа, после чего пришел тоже неприятный нам Шеварднадзе (нам все грузинские президенты не очень нравятся)? Наказать Грузию, которая «слишком много о себе думает» и тяготеет к Западу? Показать что мы «крутые»? Нам просто приятно, когда кто-то от нас зависит и что где-то за нашими пределами стоят наши войска? Все это весьма сомнительные цели. Стоит нам задать вопросы, для чего нам их достижение (что, например, нам даст независимость Южной Осетии или ее присоединение), и они тут же рассыпаются. Самые правдоподобные из них—желание «наказать грузин» и удовольствие от ощущения, что от нас зависят и мы сильные, но представить себе их как сознательные, «стратегические» цели российской власти все же трудно.
Самая главная и глубокая причина конфликта—это психологическая готовность к нему, это уровень раздражения, достаточный, чтобы какой-то поступок другого мог спровоцировать конфликт. В наших отношениях с Грузией на взводе давно уже были и грузины, и мы. Почему грузины были на взводе—ясно. Причиной же нашего особенного раздражения Грузией было, несомненно, очень упорное тяготение грузин к Западу, сочетающееся с крайней слабостью грузинского государства. Грузия одновременно и очень раздражала, и давала возможность относительно легко и безопасно вымещать на ней раздражение. И естественно, что, когда Грузия стала несколько сильнее и главное—когда стала вырисовываться реальная перспектива ее ухода в НАТО, наше раздражение стало усиливаться.
Но раздражены мы отнюдь не только Грузией. До войны дошло только сейчас и с Грузией, но у нас едва ли не каждый месяц какой-нибудь с кем-нибудь скандал, да возникает. Причем уровень нашего раздражения, нашей готовности к конфликтам, прежде всего с Западом и теми, кто тяготеет к западному сообществу, имеет тенденцию возрастать. После недолгого «медового месяца» в отношениях с Западом в начале 90-х постепенно и с определенными модификациями восстановилась ситуация холодной войны. Эта ситуация также создает общую основу для отдельных вспышек, как в свое время холодная война порождала серию разных кризисов, каждый из которых возникал из-за каких-то частных причин.
Почему же в отношениях постсоветской России с Западом восстанавливается ситуация холодной войны? Я думаю, ответ очевиден. Как отношения человека с другими людьми обусловлены прежде всего тем, какой это человек, каков его характер, так и отношения страны с другими странами обусловлены тем, какая это страна. Хотя в 1991 году мы провозгласили западные демократические ценности, на протяжении всего последующего периода мы в новом символическом обличье неуклонно восстанавливали основные черты советской системы—безальтернативный характер власти, достигаемый в результате контроля этой власти над общественной жизнью. И эволюция нашей внешней политики—это просто проекция вовне, на сферу межгосударственных отношений нашей внутренней эволюции.
Чем больше мы отдалялись от 1991 года и восстанавливали основные контуры советской системы, тем больше восстанавливались и прежние советские страхи. СССР, особенно в поздний период своего существования, уже не столько стремился к мировому господству и победе социализма во всем мире, сколько пытался сдержать неумолимые процессы распада. Он ощущал себя осажденной крепостью. И он действительно был такой крепостью. Только «осажден» он был не столько странами НАТО, сколько самим ходом общественного развития. Советская идеология умирала, наши руководители уже сами в нее не верили, и это создавало общее ощущение отсутствия перспективы и страха, которое проецировалось вовне, в страх «идеологических диверсий», заговоров НАТО и т д. Поздний СССР часто действовал как агрессор, но его агрессивность была оборонительной, порождением этого страха. Он вторгся в Чехословакию, потому что боялся, что за Пражской весной придет варшавская, а там дело дойдет и до Москвы.
Сейчас в меньших масштабах, на меньшей территории воспроизводится та же ситуация. Мы ощущаем внутреннюю слабость и противоречивость нашего строя. И это ощущение проецируется вовне, в страх НАТО, окружения демократиями, «цветных революций». Мы снова окружены враждебными силами, которые подступают все ближе и ближе. Стремящиеся в НАТО Украина и Грузия сейчас—это функциональные аналоги ускользающих из советских рук Польши и Чехословакии.
Но, разумеется, есть и большие различия с советской эпохой. Советский строй имел ясную идеологическую основу, теперешний—нет. Он очевидно противоречит тем ценностям, которые провозглашены при его возникновении, зафиксированы в Конституции и разных официальных документах, более того, каким-то странным образом разделяются и людьми во власти. Во внешней политике это проявляется в ее значительно большей, чем советская, непоследовательности и неясности целей.
Советская власть идейно, принципиально противопоставляла себя западному миру. Она могла сказать, что не хочет допускать распространения буржуазной демократии и, наоборот, стремится к распространению социализма в других странах. Эти цели были сформулированы на специфическом идеологическом языке, но это были сознательные и в целом ясные цели. Но сейчас у нас нет никакой идеологии, противостоящей демократии. Мы не только не боимся распространения демократии на соседей, но и окружения демократиями. Отсюда—невнятица в наших целях. Внятно сформулировать наши цели в отношении Грузии мы не можем не только для внешнего мира, но и для самих себя. Сейчас мы победили грузин в войне, но нельзя сказать, что это действительная победа, потому что неясно, чего мы хотим в результате нее добиться. В новой холодной войне, которая ведется с невнятными целями, и нам труднее, чем СССР, и с нами труднее.
Надолго ли эта холодная война, периодически прерываемая «горячими» вспышками? Только установление у нас реальной демократии может ликвидировать наши страхи, что НАТО подбирается к нам, что демократии окружают нас, что кто-то где-то готовит и для нас «цветную революцию». Когда-нибудь это произойдет, но не так скоро. А пока все будет так, как сейчас. Грузинский кризис, думаю, не последний.
РАКУРС
Ностальгия по предсказуемости
Они не понимают нас, а может быть, и не хотят понять
ДМИТРИЙ ВОСКОБОЙНИКОВ
Постоянный представитель США при ООН Залмай Халилзад, комментируя события вокруг Южной Осетии, сказал, что Россия испытывает ностальгию по советскому прошлому, когда Кремль мог менять лидеров европейских стран при помощи военной силы. Но это не так. Россия просто спасала цинично уничтожаемых осетин, ничего больше. Тоска по СССР здесь ни при чем.
Ностальгии по советской военной мощи, по той стране, которую с издевкой называли «Верхней Вольтой с ядерными ракетами», у большинства россиян, готов поспорить, на самом деле вообще нет. И умные зарубежные корреспонденты в этом разобрались. Например, Джейн Армстронг из канадской газеты «Глоб энд мейл» в репортаже о «волне ностальгии», охватывающей Россию, пишет, что это «не призыв вернуться в советскую эпоху». Люди не скучают по очередям, тюремным лагерям, цензуре или закрытым границам. Многие скучают по своей молодости. По Москве без пробок, по душевному общению на работе, где никто не участвовал в рыночной гонке на выживание, по ночным беседам на кухне о смысле жизни. «Это была эра тирании, страха и недоверия,—констатирует корреспондентка, обобщая мнения ею опрошенных.—Тем не менее коммунистический режим привносил некую степень безопасности и социальное сплачивание, которые были утеряны, когда общество стало открытым».
Одна из интервьюируемых сказала Джейн: «Не знаю, необходимо ли для счастья иметь сто видов сосисок в магазине. У нас было более спокойное общество, и мы были счастливы. Я не хочу возврата в Советский Союз. Все было настолько примитивно. Но что такое демократия? Мы пока этого не знаем». Разве не гениально?
Основатель интернет-проекта «odnoklassniki. ru» Альберт Попков объясняет газете «Дейли телеграф», что россияне «хотят вспоминать хорошие времена с хорошими друзьями, время, когда трава была зеленее, а солнце ярче». К черту войны! Сам предприниматель, как выясняется, тоскует по шоколадному маслу, которого не может найти с 1991 года.
В интернете растет спрос на адреса, кончающиеся на «su». С 2006 года он вырос в семь раз! Человек по фамилии Балаян, обладатель прав на домены «ussr.su», «stalin.su» и «kgb.su», в июне просил за каждый из них по 30 тысяч долларов. И это при том что, например, после распада Югославии или разделении на две половинки Чехословакии адреса несуществующих держав автоматически исчезали. Международная организация ICANN, регулирующая вопросы, связанные с доменными именами, неоднократно предпринимала попытки «убить» адрес «su», но всякий раз безуспешно.
Питер Уортингтон из газеты «Торонто сан» считает, что ностальгия по СССР—это ностальгия «по порядку, предсказуемости, отсутствию необходимости принимать решения или делать некий индивидуальный выбор». «Свобода» несет с собой неравенство, ответственность и самосовершенствование (или неудачу на этом пути) за счет личностных усилий,—подчеркивает он.—А это чуждые концепции при авторитарном или тоталитарном социализме».
Согласен, чуждые. Но ностальгируют ведь не только теоретически неполноценные русские. Немцы придумали слово «остальгия». Это ностальгия по ГДР, где можно было не беспокоиться о трудоустройстве и жилье. Лучшие из германских фильмов последних лет—«Прощай, Ленин!» и «Жизнь других», где в качестве героя выступает сотрудник штази.
И как с этой ностальгией справиться?..
МНЕНИЕ
Мир после принуждения
Следуя логике документов ООН (и логике самой жизни), в ходе осуществления миротворческой деятельности фаза операций по принуждению к миру (peace enforcement operations) должна сменяться постконфликтным миростроительством (post-conflict peace-building)
ВЛАДИМИР ОВЧИНСКИЙ, доктор юридических наук
Иными словами, на смену уничтожения военных объектов и инфраструктур приходит восстановление разрушенных в ходе конфликтов структур жизнедеятельности, органов государственной власти, законности и правопорядка, разоружение гражданского населения. А главное—устранение причин и условий вооруженных конфликтов.
Реализацией этих задач России придется заниматься сразу после окончания операции по принуждению к миру в Южной Осетии и Абхазии. Но сделать это не проще, чем осуществить операцию по принуждению к миру, поскольку существует ряд вопросов, потребующих решений, которых сейчас нет ни у России, ни у мирового сообщества.
Вопрос 1. Статус Южной Осетии и Абхазии. До сих пор Россия вслед за США и Европой повторяет в отношении этих государственных новообразований термин «непризнанные республики». Что значит непризнанные? Непризнанные—значит нелигитимные, незаконные. Следуя такому подходу, отношения с ними также нелигитимны и незаконны. Но тогда кому Россия оказывала помощь все последние годы? Кому поставлялось вооружение, перечислялись финансовые средства, направлялись кадры для укрепления государственных органов?
На самом деле Россия давно, с начала 90-х годов, де-факто признала эти республики (так же как и Приднестровье). Но это признание до сих пор не нашло официального государственного юридического оформления. Такое оформление может быть и в форме федерального закона, и в форме декларации о признании суверенитета этих государств. Одновременно такое признание может быть осуществлено по инициативе России решением международных организаций, например, как Организация договора о коллективной безопасности (ОДКБ) и Шанхайская организация сотрудничества (ШОС). (Идеально, конечно, решением СНГ. Но без участия Грузии и Украины как минимум такое решение зависнет в воздухе.)
После официального признания могут быть заключены любые соглашения об оказании военной, политической, экономической помощи. И эти соглашения уже будут легитимны с международно-правовой точки зрения. В конце концов, ОДКБ и ШОС—такие же региональные организации, как Европейский союз, и формирующиеся внутри них международно-правовые отношения ничем не отличаются от европейских.
Такой подход требует переосмысления многих привычных штампов и зашоренностей, алгоритмов действий. Зачем, например, в такой экстремальной ситуации, как случилась в Цхинвали, ломиться в Совбез ООН, зная, что нам вряд ли откроют дверь? Не лучше ли было экстренно собрать лидеров ОДКБ или ШОС для необходимого решения?
Мир развивается по новым правилам. Они новые для последних десятилетий, но старые по сути. И сводятся эти правила к тому, что если имеется адекватный силовой потенциал, способный обеспечить жизнедеятельность государственного новообразования, то последнему можно придавать легитимный международно-правовой статус.
Разве косовский прецедент не говорит об этом? И разве ООН в этих вопросах проявила способность быть третейским судьей?
Россия в ходе осуществления своей операции по принуждению к миру показала, что ее силовой потенциал адекватен возникающим экстремальным ситуациям. А поэтому и действовать надо соответствующим образом.
Вопрос 2. Статус российских миротворцев в Южной Осетии и Абхазии. Как известно, на момент нападения Грузии на Цхинвали статус наших миротворцев имел мандат только Дагомысского соглашения 1992 года, фактически между Россией и Грузией. Но и этого мандата оказалось достаточно, чтобы начать и провести операцию по принуждению Грузии к миру. Ожидать, что Россия после этой операции получит мандат миротворца ООН или ОБСЕ, не приходится. Так же как не приходится надеяться на продление мандата миротворца ООН для России в Абхазии. Но если все время цепляться за ООН и ОБСЕ в этом вопросе, то скорее мы получим миротворцев НАТО в зонах конфликтов.
Так же как и признание Абхазии и Южной Осетии в качестве суверенных государств, функции миротворцев могут быть получены решением ОДКБ или ШОС.
Любые многосторонние соглашения между государствами, которые захотят защитить Южную Осетию и Абхазию, могут иметь в современном мире легитимную силу. Причем главными принципами таких соглашений должны являться принципы Всеобщей декларации прав человека и международно-правовых соглашений о недопущении геноцида.
Вопрос 3. Предотвращение рецидива вооруженных нападений. Здесь прежде всего необходимо определить военный потенциал Южной Осетии и Абхазии, адекватный для обороны в случае новой агрессии. Этот потенциал отдельно должен быть просчитан и для новых суверенных государств, и для миротворческих контингентов. Военные эксперты совершенно справедливо ставят вопрос об оснащении вооруженных сил Южной Осетии и Абхазии современными средствами ПВО, электронной разведки, беспилотной авиации, самоходными установками с радарами, противорадиолокационными ракетами, системами залпового огня. Все эти средства вооружения производятся российским ВПК. Их поставка в Южную Осетию и Абхазию требует больших финансовых затрат. Но разве эти затраты не стоят того, когда на кону жизнь тысяч мирных граждан? Причем граждан, имеющих российские паспорта?
Вопрос 4. Восстановление законности и правопорядка. Безусловно, необходимо уголовно-процессуальное закрепление преступлений, совершенных вооруженными силами Грузии против мирного населения Цхинвали. Но российский УПК позволяет проводить следственные действия только на территории России. УПК и УК не адаптированы ни для ситуации войны, ни для миротворческих операций за пределами Российской Федерации. Трудно винить разработчиков УПК и УК в отсутствии таких положений. Ведь в период их подготовки господствовало убеждение, что мир становится все более безопасным и на планете побеждают общечеловеческие ценности. Реальность, как мы теперь видим, оказалась совсем иной.
Фото ВАСИЛИЯ МАКСИМОВА, ALEXANDER NATRUSHIN/REUTERS