Отсвет замысла

Начнем благословясь. Потому что некоторая помощь свыше здесь, безусловно, нужна. Чтобы, например, не впасть в самое очевидное и самое простое. А самое простое, что можно сделать с этой книгой,— это ее высмеять. Высмеять гигантоманию (и буквальную — в смысле количества страниц, и идейную — в смысле претензии автора на изложение некой новой философии истории). Высмеять надоедливое морализаторство, повсеместные провалы в графоманию, неудачные упражнения в сатире.

Да, это было бы легко — потому что автор предоставляет такую возможность на каждом шагу. Например, его попытка поиздеваться над нелюбимой им оппозицией и вообще интеллигенцией выглядят реинкарнацией старых добрых советских фельетонов вроде "Окололитературного трутня" — и по типу юмора, и по привкусу доносительства. Он, скажем, помещает в свой роман пару звезд прогрессивной журналистики: "Он создал передачу "Гражданин мира", супруга вела кулинарную программу "Блинчики по субботам"". Выводит молодого ресторатора по имени Митя, владельца кафе "Сен-Жюст", закупившего в свои заведения литературу, содержащую твердую гражданскую позицию: "Посетители поглощали устрицы "Белон" на фоне собраний сочинений Солженицына, Оруэлла и Замятина. Покушав устриц, из-за стола поднимался совсем другой человек, с иным взглядом на жизнь". Описывает митинг на Болотной, во время которого "декольтированные дамы зажимали пасти своим мопсам, чтобы собачки не лаяли во время выступлений". И так далее и тому подобное. Так что во время чтения иногда испытываешь чувство легкого стыда типа того, который охватывает зрителя, когда второй состав провинциального молодежного театра изображает на сцене что-то юмористическое.

Нелюбители Максима Кантора (а у него за последнее время яростного присутствия в интернет-изданиях и соцсетях накопилось много и адептов, и ненавистников), возмущенно/насмешливо отзываясь об этой книге, обычно сосредотачиваются именно на этой фельетонной ее части: то есть на том, что настолько не талантливо и не умно, что вообще-то не стоит подробного разоблачения.

При этом хроника поедания устриц белоленточниками занимает лишь малую часть этой длинной книги. Автор расправляется с ними быстро: "Богачи окружили себя интеллигентами... и подставляли интеллигентам пятки: чеши мне пятки, очкарик! И те чесали, а иногда проворно склонялись к пятке, чтоб лизнуть". Точно так же — одним махом — он подписывает приговор ненавистному ему (по основной профессии Максим Кантор — художник) современному искусству. "Возникали капища — музеи современного искусства, в которые несли всякую походную дрянь, обломки утраченной культуры. Люди, именовавшие себя авангардистами, а на деле являвшиеся кочевниками культуры, несли в капища дорожный сор...Человеческих образов в искусстве не осталось... Кочевникам-авангардистам меценаты говорили: кричи громче, дурачься еще глупее — этот ювенильный дискурс есть выражение мятущегося времени. Для богатых меценатов крик кочевника был важен: рекламировал кипящую похлебку мира. Те из кочевников, кто был прикормлен или рвался к кормушке — старались".

В общем, Максим Кантор, никогда не устающий декларировать свои марксистские убеждения, показывает нам, что все в мире — и уж во всяком случае то, что ему не нравится,— можно объяснить "близостью к кормушке". И это хоть и соответствует отчасти духу учения Маркса, но как-то слишком уж плоско, даже если вынести за скобки манеру исполнения.

Но в других — и куда больших (то есть куда более длинных) частях книги Кантор все же не такой показательно плоский. Хотя там тоже присутствуют куски ужасающей пошлости. Например, сцены любовных утех Мартина Хайдеггера и Ханны Арендт с последующим разъяснением философской беспомощности Арендт (да что и говорить — интеллигентский фетиш), которые хочется поскорее как-нибудь развидеть, вернее, расчитать. Ну и еще всякое.

Но все-таки. Кантор пытается рассказать историю ХХ века как историю противостояния фашизма и коммунизма — они же Европа и Азия, они же Запад и Восток. В сущности, он говорит, что Восток — это и есть коммунизм, а Запад — это и есть фашизм,— и делает для этого вещь довольно неочевидную. То есть, наоборот, очевидную, но неиспользованную вне постмодернистских приемов. Он скрещивает роман русский (у него это, конечно, Толстой и выросший из него Гроссман) и роман западный. У Кантора западность отдает Набоковым в переводе Сергея Ильина (и к тому же на удивление близко перекликается с "Благоволительницами" — тут стоит упомянуть, что есть свидетельства, что идею "Красного света" Максим Кантор вынашивал много раньше появления романа Джонатана Литтелла), но это, безусловно, западность.

С русской стороны это сага переплетающихся судеб (желая подчеркнуть повторяемость этих судеб, автор дает разным героям, живущим в разные времена, одинаковые фамилии, даже если они не родственники, и это вносит страшную путаницу). C западной — это история Вечного жида.

Жид этот, конечно, никакой не еврей, а, как он сам выражается, англосакс по фамилии Ханфенштангль — друг и советник Гитлера еще с 20-х годов. В 44-м его захватывают союзники, и он сначала, как возможный источник ценной информации, содержится на военной базе в Штатах, а потом на явочной квартире в лондонском Брикстоне, где в наши дни (то есть лет ему по меньшей мере уже 120) сотрудники MI6 сводят его с представителями российской оппозиции, которую они финансируют.

Да, Кантор впрямую повторяет версию про "печеньки госдепа". "В руке у моего гостя пухлая книжка,— рассказывает Ханфенштангль,— и он с гордостью сообщает, что это — лишь первый из трех томов правдивой истории России, которую он написал под патронажем американских учебных программ; то есть, я хотел сказать, на деньги, выданные американскими спецслужбами. Правда, мой гость считает, что за книжку ему платил университет". И когда вот такое читаешь, хочется махнуть рукой, плюнуть на канторовские литературные и философские попытки, на этот вполне знаменательный жест — сделать моральным центром романа скептичного нациста, чьи мнения следует воспринимать то впрямую, то "от противного" — и обозвать шестисотстраничный том завистливой и малоталантливой пургой.

Но если уж в связи со стилистикой каких-то частей канторовского текста мы вспомнили фельетон "Окололитературный трутень", то стоит вспомнить и завет его героя (которого опять-таки как идола интеллигенции Кантор, разумеется, не любит). Так вот, Иосиф Бродский велел нам ценить величие замысла. И вот оно в этом расплывающемся и часто совершенно безобразном романе имеется.

Кантор создает свою модель мира и (в отличие, от, скажем, претендующего на такое же Проханова — такое сравнение, извините, напрашивается) готов отвечать за макет. Из этого не следует, что этот макет надо изучать, а книгу — читать. Но если она все же оказалась прочитанной, это следует отметить. То, что Максим Кантор так несправедлив практически ко всем, не значит, что надо быть несправедливым к нему.

М.: АСТ, 2013