"Я еще не собираюсь так сразу умереть"

24 октября исполняется 75 лет со дня рождения Венедикта Ерофеева. О нем вспоминает Наталья Шмелькова — последняя любовь писателя. Они познакомились в 1987 году — за два года до первого русского издания поэмы "Москва — Петушки" и за три года до смерти Ерофеева

— Как произошло ваше знакомство с Ерофеевым?

— На квартире известного журналиста Игоря Дудинского. Там было скопище народа. Я пришла с опозданием и увидела лишь одно свободное место на низкой лавочке рядом с довольно красивым мужчиной. Я и не подозревала, что это Ерофеев. Он говорил очень красивым голосом и непрерывно курил "Беломор". Наверное, все остальные его знали и боялись сесть со знаменитостью. А я села. Он потом в дневнике написал: "Села рядом какая-то наглая брюнетка, которая стрельнула у меня "Беломорину" и ручку". Начали играть в "путаницу" — по кругу ходит лист бумаги. Каждый пишет, что хочет и, загнув текст на обратную сторону листа, оставив последнюю фразу, передает написанное соседу. Я написала: "В сумасшедший дом он попал по блату". Когда лист обошел несколько кругов, он прочитал и сказал: "А у нас с вами получился очень плавный переход". Оказывается, в то время Ерофеев заканчивал пьесу "Вальпургиева ночь", где действие происходит в дурдоме. Я спросила, что его натолкнуло на этот сюжет, и он рассказал, что не так давно пребывал в "Кащенко", и там на 1 Мая для больных мужского и женского отделений устроили вечер танцев. Это и стало толчком. Мы поговорили и разошлись, практически так и не познакомившись. Это было в 1985 году. После этого мы случайно несколько раз пересекались. Как-то он появился с женой на квартирном вечере поэта Генриха Сапгира. Его наперебой стали просить почитать "Вальпургиеву ночь". Я зачарованно слушала его прекрасный баритон и записывала на магнитофон. Долго после этого его не видела. Знала, что с ним приключилась беда — рак горла. Ему сделали операцию, и он лишился своего великолепного голоса.

— Когда же случилось настоящее знакомство?

— Прошло два года. В 1987 году я пришла на литературный вечер в Дом архитектора. В вестибюле увидела Ерофеева. Высокий, красивый, в коричневом полушубке, меховой шапке, скрывающей его мальчишескую, с проседью, челку. Он смотрел на меня долго и пристально. Смотрел не как на женщину, которая ему приглянулась, а как на свою судьбу. Меня пронзил его взгляд. Он шел мне навстречу. Я осмелилась, подошла к нему и залепетала: "Вы меня не помните? Мы были у Дудинского... У меня есть самиздатские "Петушки". Так хотелось бы ваш автограф". Он улыбнулся, извлек из кармана синей холщовой хозяйственной сумки микрофон и сказал в него каким-то космическим голосом: "Приезжайте в любой день. Я вам книжку подпишу".

Помню наш первый вечер. Он возлежал на диване и, подперев голову руками, созерцал. Я села музицировать за расстроенное пианино. Начала с классики, а потом, осмелев, надрывно исполнила есенинское "Пой же, пой на проклятой гитаре". Протянула ему свой экземпляр "Петушков". Он пролистал его и стал смеяться, потому что ксерокопия была такая отвратительная, что ни одного слова нельзя было разобрать. Веничка написал: "Милой Наталье Шм. подписываю этот паскудный экземпляр с почтением и нежностью. Помнящий неизменно В. Ероф. 27/11-87". Уже когда я собиралась уходить, он сказал: "Обязательно звоните и приезжайте в любой момент". После этого он начал сам мне звонить почти каждый день. Иногда просил об этом жену. Галина говорила: "Мальчик просит, чтобы вы приехали". И я приезжала. Мы обменялись телефонами, и нас сразу же поразило их сходство, несмотря на то что мы жили в отдаленных друг от друга районах. И это не единственное совпадение!

Узкий круг

— Правда, что после операции многие перестали с ним общаться?

— Да. Он мне даже признался, что у него есть список людей, которые перестали после операции приходить к нему. Видимо, кто-то боялся заразиться. Кому-то психологически было тяжело — он же говорил в микрофон совершенно космическим голосом. Сразу всем нужным он оказался в 1989 году, когда в альманахе "Весть" опубликовали поэму "Москва — Петушки". После этого его каждый день атаковало множество людей — журналистов, издателей, просто восторженных почитателей. Иногда он говорил: "В доме каждый день гости. Я от них очень устал. Даже пописать некогда".

— Какие качества в людях он не переносил?

— Пошлость. Во всем — во вкусах, в мелочах, в отношении к женщине. И невежество. Помню, как он искренне возмутился, что я не читала Лотмана.

— Вы познакомились с ним в период, когда, как он сам говорил, он был человеком, "пышущим нездоровьем". С ним было трудно общаться?

— Конечно, операция, анализы, нервное ожидание результатов не могли не сказываться на настроении. Первая операция была очень тяжелой. Он признавался: "Если бы я знал, что существует такая боль, я бы выбросился из окна". В онкоцентре на Каширке он неизменно поражался количеству людей в коридорах. "Какая борьба за жизнь!" — говорил он.

Разговаривали мы с ним на любые темы, но особенно ему нравилось, когда я несла всякую околесицу. Я это сразу отметила и всегда старалась его рассмешить. Это было совсем не тяжело.

— С трудом представляю себе человека, страдающего от жутких болей, который от души хохочет. Что же вы ему рассказывали?

— Например, как-то по обыкновению он возлежал на диване и вдруг попросил почитать ему стихотворение Блока "На железной дороге". Я прочитала. Затем другое, третье. Он меня спросил: "Откуда ты так много знаешь наизусть его стихов?" И я рассказала ему историю из своего детства. Мне было лет 5. Я заболела, и мама мне поставила горчичники. Я ревела от боли и кричала: "Снимите горчичники! Снимите горчичники!" Бедный папа подошел ко мне и, грозя пальцем, строго сказал: "Наташа, люби Блока!" Я закричала: "Буду любить Блока! Буду! Снимите горчичники!" Горчичники сняли. А я, как и обещала, Блока полюбила. Веничка хохотал. Как-то вспомнила, как наш университетский полковник не сразу допустил меня на госэкзамены по военному делу из-за того, что на строевой подготовке я всегда отдавала ему честь левой рукой. Он никак не мог понять, что я левша и мне так намного удобнее. Был убежден, что я над ним издеваюсь. Веничка очень смеялся над этим рассказом.

Параллельный брак

— А как складывались ваши отношения с его женой Галиной?

— В своем отношении ко мне она была абсолютно непредсказуема. Как-то позвонила мне и попросила приехать, чтобы вместе посмотреть по телевизору выступление Высоцкого, которого Веничка очень любил. Я приехала и почувствовала, что она крайне раздражена. Стала собираться домой. Веничка умолял: "Не уезжай!" Из глаз его сыпались крупные слезы. Но я все-таки уехала. Из-за Гали. Конечно, она меня ревновала, так как поняла, что началось что-то серьезное. Он совершенно не переносил моего отсутствия. Когда я уезжала в командировки, писал мне письма. Часто заканчивал: "Неизменно о тебе помню. Чаще, чем это полезно... Жду тебя в гости. Потому что букеты и рукописи — все это хорошо, но без тебя быть все-таки паскудно. Дай тебе Бог удачи на всех глупых путях твоих". Признавался, что разучился писать письма: в 1960-е годы писал в среднем 300-400 писем в год. В 1970-х — 30-40. А в 1987-м отправил всего три маленьких письма — одно сестре Тамаре и два мне. В больнице говорил: "Я еще не собираюсь так сразу умереть. Сколько раз уже было: вот-вот... Но, думаю, надо выжить. Ведь еще Наташка Шмелькова сколько раз может появиться..."

Конечно, Галина раздражалась. Могла сама пригласить меня в гости, а потом выпалить: "Не слишком ли вы к нам зачастили?" Могла сказать обо мне: "Чтобы ее ноги здесь больше не было". Правда, когда начиналась черная полоса, она смягчалась. Даже при мне сказала кому-то по телефону: "Приехала Наташка, и вроде все ничего". Как-то в разговоре со мной у нее проскользнуло: "Наш Веня". Он рассказывал, что однажды Галя заявила: "Если уж вы так не можете жить друг без друга — пусть приезжает. Я ничего не имею против". После очередной ссоры с ней я сказала, что могу в любой момент покинуть их дом. Она ответила: "Уже поздно". Конечно, ее как женщину понять можно — она боялась, что я разрушу их брак. Но я никогда не ставила перед собой целью стать женой Ерофеева. Ни на что не претендовала. И она это ценила. Как-то при встрече сказала: "Ты очень поседела. Ерофеев и тебя сломал".

— А ему никогда не приходила в голову мысль развестись с Галиной?

— Он бы никогда не оставил Галю в благодарность за то, что она прописала его в Москве. Ведь у него не было ни прописки, ни паспорта, ни военного билета. Галя ему очень помогла. К тому же она была не совсем психически здоровым человеком. Как же он мог ее оставить? Галя успокоилась, когда поняла, что от меня не идет никакой угрозы — я не увожу мужа из семьи и ни на что не претендую. Мы с ней после смерти Венички подружились. Мне было ее очень жаль. Она пережила его всего на три года. Никогда не забуду нашего последнего разговора. Меня не было в Москве, и как только я приехала и вошла в квартиру, раздался звонок. Звонила Галя. Она сказала, что купила два билета в цирк на завтра и предложила пойти с ней. Я цирк не люблю, но отказать ей не смогла. Легла спать, а рано утром мне позвонили и сказали, что Галя выбросилась с балкона. Она и при жизни Венички несколько раз пыталась покончить жизнь самоубийством. Ее спасали, а тут она оказалась одна, и спасти ее было некому. После этого жуткого сообщения я тут же поехала к ней на Флотскую. Первое, что увидела,— в коридоре на подзеркальнике два билета в цирк. Они до сих пор у меня хранятся.

Внутри литературы

— О чем чаще всего вы говорили с Ерофеевым?

— О поэзии. Он с юности любил и знал поэзию. В 1950-е годы работал грузчиком и так заразил простых рабочих своей неподдельной любовью к литературе, что они сами начали писать стихи, а Ерофеев их обрабатывать. Так появилась составленная им "Антология поэтов общежития Ремстройтреста", куда вошли и его стихи. Он их писал с 16 лет, часто подражая Игорю Северянину. Из наших современных поэтов он больше всего любил Иосифа Бродского. Его досаду вызывали поэты, не признающие, а то и просто "оплевывающие" своих знаменитых предшественников: Пушкина, Лермонтова и других. "Какой же русский не заплачет от их строк",— искренне возмущался он. Преклонялся перед Цветаевой. Как-то сказал: "После того как Марина намылила петлю, женщинам в поэзии вообще больше делать нечего".

Своими литературными учителями он считал Салтыкова-Щедрина, раннего Достоевского, Гоголя, Стерна... Про Гоголя говорил: "Если бы не было Николая Васильевича, и меня бы как писателя не было, и в этом не стыдно признаться". Из современных писателей выделял Василя Быкова и Алеся Адамовича. Преклонялся перед Василием Гроссманом. Как-то попросил меня привезти ему "Жизнь и судьбу". Хотел перечитать. Потом сказал: "Перед Гроссманом я встал бы на колени и поцеловал ему руку".

В литературе, как и в людях, он не переносил бездушия. О современных писателях говорил: "Писать надо с дрожью в губах, а у них этого нет". Его коробила в них "победоносная самоуверенность" — "писатель должен ходить с опущенной головой", утверждал он. Не признавал напыщенности: писать надо, как говоришь.

А ему писать хотелось всегда. Ложась в 1988 году на вторую операцию, на благополучный исход которой он не рассчитывал, все-таки взял в больницу все необходимые материалы для работы над пьесой "Фанни Каплан". Когда же я усомнилась, что он сможет работать в таком состоянии, ответил: "Ты меня плохо знаешь, ведь я человек сюрпризный". И, немного помолчав, добавил: "Наверное, Господь от меня еще чего-то ждет. И, скорее всего, еще две вещи, а иначе зачем все это тянуть?"

Он очень любил музыку и прекрасно в ней разбирался. Его музыкальная память меня поражала. У него была коллекция пластинок — большая и с хорошим вкусом подобранная. На полках царил необыкновенный порядок: все расставлено по системе, с большой любовью и аккуратностью. Любую пластинку можно было найти за секунду. Он любил Шуберта, Брукнера, Шостаковича. Однажды мы с ним слушали по телевизору симфонический концерт и чуть не поссорились, потому что я не сразу распознала Шнитке. "Если еще раз подобное повторится,— побелев от гнева, сказал Ерофеев,— откажу от дома..."

Пластинки любимых композиторов он заводил каждый день. Одним из самых любимых был Сибелиус. Особенно часто слушал его в последние дни дома, перед больницей. Помню, как за день до второй операции он непрерывно заводил Четвертую симфонию композитора. Говорил: "Послушай мою Родину..." Рассказывал, что неотвязно снится ему Кольский полуостров, где он родился. Очень хотел съездить туда вместе со мной. Не удалось...

— А вашим мнением о "Петушках" он интересовался?

— Конечно. Как-то спросил меня: "А скажи-ка, за что тебе нравится "Москва — Петушки"?" Растерявшись от неожиданности вопроса, я сказала первое попавшееся: "За музыку, за звучание... От некоторых твоих строк у меня буквально мурашки бегут по коже". "Например?" — поинтересовался он. И я процитировала: "А кимвалы продолжали бряцать, а бубны гремели. И звезды падали на крыльцо сельсовета. И хохотала Суламифь". "Кое-что понимаешь",— улыбнулся он в ответ.

— Меня удивляет, что "Москва — Петушки", вещь явно антисоветская, столько лет ходила в списках, а Ерофееву при этом удавалось оставаться на свободе.

— С присущим ему юмором он как-то сказал, что и сам удивляется, что был избавлен от этого. "Меня, видимо, никогда не вызывали в КГБ просто потому, что вызывать было неоткуда,— говорил он.— У меня не было постоянного местожительства. А моего приятеля, который занимал довольно крупный пост, году в 73-74-м вызвали и спросили: "Чем сейчас занят Ерофеев?" Он ответил: "Как чем? Как всегда, пьет и пьет целыми днями". Они были настолько удивлены его ответом, что больше не трогали ни его, ни меня".

Литры боли

— Для многих читателей Ерофеев навсегда смешался в сознании с персонажем своей поэмы, Веничкой, который вместо Кремля вечно попадал на Курский вокзал. Именно Веничкой Венедикта Васильевича норовит назвать любой, кто хоть что-то слышал о книге "Москва — Петушки". А он в жизни так же выпивал, как и его герой? 

— Знавшие Ерофеева в молодости говорили, что он пил почти каждый день. Правда, у него были свои отношения со спиртным: он мог выпить бешеное количество водки — и, как говорится, ни в одном глазу. Сильно пьяным Веничку никто не видел: всегда трезвые глаза, умные речи. Я застала его уже в другом периоде жизни. После операции у него не прекращалась дикая физическая боль. Он старался хоть как-то заглушить ее. Я бы сказала, что он не пил, а попивал. Причем делал это, как правило, возлежа на диване, ведя интеллектуальные беседы, неторопливо. К тому же пьяниц он недолюбливал. Ерофееву принадлежит фраза: "Мне с ним не об чем пить". У него была своя, очень индивидуальная оценка писательского дара. Если ему писатель не нравился, говорил: "Я ему ничего не налью". Когда же речь заходила о ком-то талантливом, мог сказать: "Ну, ему бы я налил полный стакан". Это была высшая оценка.

Вообще, конечно, по своей природе он был разрушителем. И не только алкоголь его разрушал. Все спокойное, устоявшееся в один прекрасный момент начинало его раздражать. У него было ощущение, что благополучная, обыденная жизнь — это подмена настоящей жизни, и он ее разрушал.

— А жизнь в Москве его не раздражала?

— Ведомственный дом на Флотской Венедикт Ерофеев не очень-то и жаловал. Он очень страдал от своей урбанизированности. Все время говорил о домике с печкой. Мечтал уехать из города в деревню, возиться в огороде, ходить за грибами. Однажды даже внес залог за небольшой домик в Абрамцеве. Но домик отобрали. Деньги Веничке не вернули. Мы отомстили обидчикам и сделали это очень весело. Тихим зимним вечером втроем, Веничка, его жена Галина и я, прихватив мой пневматический пистолет, пробрались к "захваченному" домику и пробили пулей окно, попав в бутылку вина, стоявшую на столе.

Он очень хотел жить за городом — хоть в каком-нибудь самом маленьком домике на берегу хотя бы самой ничтожной речки. Летом 1987-го и осенью 1989-го, уже после второй тяжелейшей операции, ему наконец представилась эта возможность. На природе он преображался, сам порою удивляясь, что может пилить и колоть дрова, перелезать через забор, совершать дальние прогулки в лес за грибами. Грибы были его особой страстью. Он как-то по-детски расстраивался, если ничего не находил. Обожал чистить грибы. Никому этого не доверял, а уж варить или жарить — тем более. Любил разводить огород, проверяя по утрам, появились ли новые ростки, топить печку, что проделывал по всем правилам, гулять и собирать цветы. Как-то написал мне: "Никогда еще я так близко не сходился с флорою, как в свой сорок девятый июнь. Букеты, к примеру, я сооружаю такие, что твоему стервецу Кончаловскому до меня далеко, как до звезды небесной".

В Абрамцеве в доме его друга Сергея Толстова мы вместе с Галиной, ее мамой и несколькими друзьями встретили его последний Новый год — самый любимый праздник. Прямо на улице, возле крыльца, нарядили чудесную елку.

— Ерофеев вошел в литературу как автор поэмы "Москва — Петушки". Он успел написать "Вальпургиеву ночь" и "Записки психопата", а свою, как он сам называл, самую смешную вещь, пьесу "Фанни Каплан", так и не дописал. Может быть, при более благоприятных жизненных условиях он мог бы сделать гораздо больше?

— Он в одном из интервью сам ответил на этот вопрос. "А здесь ничто ни от чего не зависит. У меня случалась очень сносная жизнь. И что же: я молчал, как изорвавшаяся стерва. Никто — ни цензор, ни деньги, ни голод — не способны продиктовать ни одной угодной им строчки. Если, конечно, ты согласен писать прозу, а не диктант".

— Как только стало известно о его болезни, его пригласили на лечение во Францию. Почему же этого не произошло?

— Действительно, в 1986 году он получил сразу два приглашения из Франции — от филологического факультета Сорбонны и от главного хирурга-онколога Сорбонны. Ему обещали восстановить голос. Но его не выпустили. Причина отказа властей — откопанный в трудовой книжке четырехмесячный перерыв в работе в 1963 году. Он был потрясен. В одном из интервью сказал: "Умру, но никогда не пойму этих скотов".

— Ерофееву действительно уже после операции еще приходилось заниматься переоформлением пенсии?

— Да. Вначале государство выплачивало ему 50 рублей, а потом 26 в связи с тем, что его со второй группы инвалидности перевели на третью. В медицинской справке написали: "Может заниматься канцелярско-конторской работой, а также согласно профессиональным навыкам". Веничка был в ярости, и я решила вмешаться. Пошла в его районную поликлинику. Представилась журналисткой, занимающейся его литературными делами. Собрала весь медперсонал, включая главврача и заведующую, и заявила, что напишу во все газеты статьи о том, как в СССР обходятся с гениальными писателями. Перепуганные врачи решили перейти в наступление: "Если вы сейчас не уйдете — мы вызовем милицию",— заявили они. На этом все и закончилось. Веничка очень смеялся над моим заступничеством.

— Последние месяцы в больнице вы по-прежнему не расставались?

— Конечно. Это были самые мучительные месяцы — физическая боль, бессонные ночи. Приходило много знакомых, друзей и родных. Он был всем рад: "Гости действуют на душу анестезирующе". Я по мере сил старалась выглядеть спокойной. Он волновался, что не хватит денег на домик в деревне, а я его успокаивала: "Если не хватит, например, на крыльцо, продам любимую картину". Он просил меня почаще звонить сестре Тамаре Васильевне в Кировск. Говорил, что ей грустно и одиноко в полярной ночи. Незадолго до смерти успел получить справку о посмертной реабилитации отца, Василия Васильевича Ерофеева, пробывшего несколько лет в лагерях и выпущенного после смерти Сталина "за неимением состава преступления". Он слушал с сурово непроницаемым лицом, не шелохнувшись, а мы с Галей рыдали.

— Судьба отвела вам так мало времени на любовь — всего-навсего три года.

— Это немало. Для меня каждая минута общения с ним была праздником.

— Известно, что Ерофеев принял католицизм, а вы стали его крестной матерью. Он всегда был верующим?

— Ерофеев писал о том, как он был с триумфом принят во Владимирский педагогический институт и как с позором был выгнан не только из института, но и из города "за моральное, нравственное и идейное разложение студентов" — в его тумбочке была обнаружена Библия! Он верил всегда. Его волновали христианские принципы. Он чувствовал присутствие Бога, только не был крещен. Библию знал наизусть. Но по каким-то своим соображениям предпочитал православию католицизм. "Я православие ненавижу за холуйство. Если бы Бог дал мне еще год жизни, я бы написал книгу о православии",— как-то сказал он. Просил меня раздобыть ему книгу Карсавина "Католицизм". Думаю, на него повлиял его друг — известный филолог, переводчик с английского Владимир Муравьев. Он был католиком. Одним словом, он решил креститься и попросил меня быть его крестной матерью. Я сначала удивилась: как я, православная, могу стать крестной матерью католика? Однако пошла в костел Святого Людовика на Малой Лубянке, к отцу Станиславу. Сказала ему о цели своего визита, ожидая — сейчас прогонит. Спросила: "Отец Станислав, можно я буду его крестной матерью, хотя я православная?" Он ответил: "А почему нет?" Крестился Веничка на католическую Пасху, которая в тот год совпала с православной. Он приехал секунда в секунду. В белоснежной рубашке. Во время обряда у него от волнения тряслись губы. А когда полились звуки органа и запел хор, у него на глаза навернулись слезы. Отец Станислав его спросил: "Почему так поздно креститесь?" Веничка коротко ответил: "Я с 1938-го года". "Молитвы по-латыни знаете?" "Знаю. Я их еще в университете учил". После крещения Веничка уехал в деревню. Я послала ему туда польский крест, который моя мама еще раньше купила в Ченстохове. Веничка написал мне в письме: "Повесил над головой твой польский крест с распятием: вдруг Господь освежит мою душу. Так вот лежу и думаю: освежит или не освежит? Освежит, наконец. Как не освежить!"

— Ощущал ли себя Ерофеев — при всей его скромности и ироничности — великим писателем?

— Очень даже ощущал. Перед выходом "Петушков" в литературном альманахе Каверина "Весть" он мне говорил: "Вот посмотришь, какой поднимется бум, когда выйдет "Москва — Петушки". Встанет вопрос: будет ли еще существовать русская литература?"

Беседовала Елена Владимирова