Премьера кино
Герои "Великой красоты" выглядят так же, как и персонажи классического итальянского кино, но на самом деле из них как будто выкачали воздух
"Великая красота" — довольно неуклюжий перевод названия фильма Паоло Соррентино "La grande bellezza". Итальянский язык гораздо больше русского подходит для выражения возвышенных понятий, к тому же в данном случае "великая красота" как бы берется в кавычки, так что недаром какой-то острослов предложил именовать картину "Красотища". Раскавычить это название попытался АНДРЕЙ ПЛАХОВ.
Если грубо: "Великая красота" — ремейк "Сладкой жизни". То название тоже было ироническим, еще как. Но вошло в историю практически без кавычек. La dolce vita — аутентичный стиль жизни, философия и мировоззрение европейской богемы легендарного, почти античного Рима, этого "Голливуда на Тибре" конца 1950-х — начала 1960-х годов, который с таким шиком и блеском показал в своем фильме Федерико Феллини.
Но где теперь Феллини? Где Висконти, Антониони, Пазолини — великая четверка итальянских гениев? Где Росселлини, Де Сика и еще с два десятка выдающихся творцов неореализма? Кажется, так же далеко, как титаны Возрождения. Совсем недавно двое последних могикан — Марио Моничелли и Карло Лидзани — выбросились с балкона, и больше не осталось почти никого. Бертолуччи, последний из великих, ездит в инвалидной коляске и не снял ничего лучше после "Ускользающей красоты", а и она уже была ущербной.
Между тем Италия, Рим остались — об этом "Великая красота". Ее поставил Паоло Соррентино: его сегодня считают режиссером номер один, или два, или, в крайнем случае, три в своей стране, но ясно, что это все равно другой счет. Герой его фильма — журналист, как и в "Сладкой жизни", но если Марчелло Рубини было между 30 и 40, то Джепу Гамбарделле исполнилось 65, а свой первый и единственный роман он опубликовал 40 лет назад в качестве обещающего писателя, приехавшего покорять Рим. Сегодня это усталый светский лев, готовый блеснуть острым словцом и литературной эрудицией на любой вечеринке и не готовый отказаться ни от одной из них. Его играет Тони Сервилло — точно уж актер номер один в сегодняшней Италии, но на Марчелло Мастроянни он не похож не только возрастом, но и типом харизмы: желчь вместо обаяния, цинизм вместо скепсиса. Его герой — барометр сегодняшнего состояния Рима, города с прошлым, вечного города, который внезапно стал мертвым, отдан на откуп туристам, лишился живой крови. Всюду мания суицида: молодежь — как престарелые итальянские режиссеры — сводит счеты с жизнью, практически ни у кого нет ощущения будущего.
Внешне вроде бы все то же самое. Люди так же развлекаются, совокупляются, напиваются, но на самом деле из них будто выкачали воздух. Нет роскошного тела Аниты Экберг, нет великолепного Мастроянни. В качестве персонажей фона — бескровные химеры: обнаженная актриса с серпом и молотом на причинном месте, церковники, выстроившиеся в очередь за пророчествами к старухе-миссионерке. Нет Штайнера — рефлектирующего героя Феллини, который убил себя и детей, трагически разуверившись в осмысленности человеческого существования. Но в том-то и дело, что Штайнера и не может больше быть. Это фильм об отсутствии штайнеровского начала. На самом деле герой Соррентино — это одновременно и журналист Марчелло, и Штайнер, но все в прошлом: когда-то незаурядный человек, он фактически превратился в манекен. Только в финале брезжит что-то живое: перед героем является образ юной возлюбленной, которая обнажается в прибрежных валунах,— но это лишь воспоминание.
Соррентино прыгнул выше самого себя — снял лучший свой фильм. Но мы знаем: просто рядом не было Феллини. Понятно, почему планка не взята. Феллини сам был способен к рефлексии такого рода, как Штайнер,— богоборческой или боготворческой, но при этом он был жизнелюбивым, земным, чувственным. И эту плотскость мы ощущаем во всех его фильмах, что абсолютно не мешало ему быть по-настоящему духовным. Теперь, похоже, сочетать то и другое по максимуму невозможно. Вот и возникает Соррентино, у которого все это происходит в режиме имитации. Имитация и является темой фильма, его сюжетом. И если про картины Феллини когда-то говорили что это декаданс, то "Великую красоту" следует считать декадансом декаданса.
Вольный ремейк "Сладкой жизни" оказался очень красивым и неглупым размышлением о том, почему сегодня в Риме не может быть Феллини (как в Петербурге больше не будет Германа). Вечный город славен прошлым — или античным, или ренессансным, или легендами 1950-1960-х годов о dolce vita. Сегодня в нем нет драйва, энергии, молодежь аутична, старики живут воспоминаниями, даже секс перестал быть эротичным. А город по-прежнему полон почти невыносимой, опьяняющей красоты — и по этому земному раю (легко превращаемому в земной ад) нас проводит усталый Вергилий. Кино высокого полета, хотя до итальянской классики полувековой давности ему все равно не дотянуть.