В отношениях правительства и деятелей культуры наметился новый этап. 9 октября на заседании оргкомитета по проведению года культуры министр Владимир Мединский заявил, что современное искусство — это "голый король". Последовавшая реакция общественности показала, что он прав.
Фото: Дмитрий Лебедев, Коммерсантъ / купить фото
За время работы Московской биеннале произошло множество разных мероприятий — выставки параллельной и специальной программ, круглые столы, лекции. А еще министр культуры РФ Владимир Мединский наконец-то определился и понял, что современное искусство ему не нравится. На заседании оргкомитета по проведению года культуры в России — он грядет в 2014 году — Владимир Мединский сказал: "Почему под современным искусством мы понимаем исключительно что-то непонятно кубическое, корявое, вплоть до груды кирпича, которую представляет собой инсталляция, финансируемая из госбюджета? — и добавил: — Современное искусство — это все, что делается сегодня. Если сочиняется классическая музыка — это тоже современное искусство, если снимается кино — это тоже современное искусство, спектакли Додина, Эйфмана — тоже современное искусство".
Министр не первый и не последний гражданин планеты, запутавшийся в терминах. Есть искусство как вообще сфера эстетики и артистизма. Искусством называют любое с блеском или вывертом сделанное дело — искусство макраме, искусство йоги, искусство, не знаю, маркетинга. Есть "современное искусство" — это все, что происходит в музеях и галереях примерно с 1960-х годов. После победы над фашизмом везде в Европе, кроме СССР, считалось, что искусство, которое гитлеровские идеологи назвали "дегенеративным" и уничтожали в массовом порядке (у нас этот процесс начался после войны во время антикосмополитической кампании), как раз таки лучше, уважительнее к личности, чем торжественные вариации на неоклассические темы, прославляющие немецкое (русское, итальянское) оружие, фенотип и генотип. Заодно в среде художников укрепляется недоверие к школе и ремеслу. Ведь обучение обычно происходит на государственные деньги, а значит, в институтах и университетах утверждаются государственные ценности, в том числе идеологические. В то же время искусство берет все, что можно, у других видов — кино (так появляется видеоарт), театра (инсталляция — это декорация, перформанс — разновидность сольного спектакля). Так появляется деятельность, непохожая на "изо" в его довоенном понимании. Чаще всего это продолжение философии и социологии другими средствами, настаивающее на уникальности и неангажированности своей точки зрения и независимости от коммерческих и идеологических соблазнов. В идеале произведение современного искусства — это вещь, которая показывает, как и для чего она сделана, а значит, не вызывает у зрителя иллюзий, но (подчеркиваю, в идеале) развенчивает стереотипы и механику нашего мышления. При этом, оставаясь объектом эстетического созерцания, то есть вещью, которая постижима только для тех, кто умеет и любит получать определенный вид удовольствия.
С первых дней на новом посту министра подталкивали в сторону современного искусства как могли. Мединский чаще ходил на вернисажи, общался с кураторами, художниками и критиками, чем два предыдущих министра вместе взятых, но эту область приложения творческих сил так и не полюбил. Ну и ладно, он не один такой. Но контекст его выступления вызвал у деятелей искусства известное напряжение. На том же заседании главред газеты "Культура" Елена Ямпольская помянула Pussy Riot и призвала создать новую элиту путем завоза людей из регионов — очень советская идея, из 1920-х, тогда тоже много говорили о том, что интеллигенция вся прогнила, а литературу, музыку, кино и театр должны делать сами трудящиеся. Выступил и Никита Михалков с предложением вернуть идеологию. Тут еще наложилось то, что министр культуры в интервью "Ъ" признался в том, что соцреализм ему нравится: советские художники "по крайней мере... рисовать умели, а не прятали отсутствие мастерства за эпатажем перформансов". Под давлением всех сопутствующих обстоятельство выступление Владимира Мединского сравнили чуть ли не с появлением Никиты Сергеевича Хрущева на выставке "ХХХ лет МОССХ" в Манеже 1962 года.
Контекст здесь важнее текста, как и в случае такой банальной вещи, как груда кирпичей. Строительная свалка на месте детской площадки, например, означает, что вскоре здесь возведут новые качели, горки и домики. А вот гора кирпичей на месте дома Болконского, например, будет иметь иной смысл. Этот объект ознаменует очередное поражение гражданских активистов из организации "Архнадзор" в борьбе с властями, не интересующимися историей и обликом города в погоне за коммерческими площадями и деревенским идеалом красоты. Инсталляция китайской художницы Инь Сючжень "Температура" (2013) — именно ее министр имел в виду под словосочетанием "груда кирпичей" — по смыслу ближе второму сценарию. Инь Сючжень, как и многие китайские художники, комментирует индустриальную и строительную мощь своей страны, сметающей все на своем пути в удачной попытке обеспечить непрерывный экономический рост и стереть неудобное прошлое напрочь. Отсюда и образ кирпичей с клочками ткани — одеждой тех, кто жил, вернее, укоренился в старом доме. Тот же смысл передает и знаменитый Ай Вэйвэй в своей инсталляции "Корни" (2009): он демонстрирует нам корни вековых деревьев, уничтоженных в ходе очередной стройки. У китайцев проблемы похожи на наши, только и качественно (у них все-таки строят международные звезды), и количественно иные. И то, что именно эта работа пришлась к слову, показательно — недовольство формальной стороной лишь симптом, на самом деле сам смысл работы чужд идеалам нашей культурной администрации. Кирпичики-то разложены тщательно, по фэн-шую, а Инь Сючжень при желании может дать фору в рисунке и композиции всем нашим академикам.
И вот интересно — из всех гневных откликов на слова министра ни один не упоминает, откуда взялась и чем является на самом деле эта "груда кирпичей". Коллеги пишут о том, какой министр ретроград. О том, что Хрущев плохо кончил. О том, что новое (то есть современное искусство) необходимо культуре, если она хочет двигаться вперед. За ярким выражением гражданской позиции сквозят два чувства. Во-первых, облегчение: сближения с государством все-таки не произошло, искусство все еще в оппозиции. Во-вторых, цеховая солидарность: сообщество понимающих возмущается хором, как в старые добрые времена кухонного братства. Искусство оказывается слегка ни при чем, только поводом для негативной самоидентификации — "хорошие мы" и "плохие они". Казалось бы, у гуманитариев есть два навыка, составляющих область их профессионализма,— описание памятников и критика источников. Честно выполненная работа в этой области у нас на вес золота. И тем не менее инструментарий пылится в запасниках мозга, в то время как с разгромным счетом побеждают риторика и публицистика. Ведь это жанры нашего времени, они намного лучше передают дух эпохи и к тому же близки панк-року: такое ощущение, что любой может выразить — красиво, на уровне — праведное возмущение. Получается, Мединский прав: произведение искусства как таковое действительно никому не нужно. Только отношения вокруг — и даже не к самой работе, а простым кирпичам.