Из пушкинской поэтической шутки, игры, шарады продюсер (для простоты приходится использовать это недостойное его слово) Александр Ханжонков и режиссер Петр Чардынин сделали вполне прямолинейный водевиль: они в подробностях и по ролям разыграли то, о чем поэт предлагал читателю догадаться самому. Никаких вам недоумений "Меж ими кто ее был сердцу ближе, или равно для всех она была душою холодна?" и недомолвок "Параша закраснелась или нет, сказать вам не умею", а наоборот — вот артист Иван Мозжухин в виде офицера с лихо закрученными усами, и он ее сердцу, безусловно, ближе, и да, закраснелась и очень даже смутилась, чего тут скрывать.
Фото: Коммерсантъ / РГАКФД/Росинформ
Да и как же не смутиться, когда она сама его подговорила переодеться кухаркой, довольно-таки дерзко заявившись под окно квартиры, где он, как военному и положено, резался с однополчанами в карты, а потом, уже в своем домике, с этою "кухаркой" миловалась по углам. Как тут не покраснеть, а с учетом черно-белого изображения — как тут не повести огромными темными глазами (актриса Софья Гославская вполне соответствует пушкинскому описанию "Глаза и брови — темные, как ночь, сама бела, нежна — как голубица"), не склонить голову к плечу, разглаживая при этом складки юбки. В общем, как не проявить все признаки киношного замешательства.
Фильм "Домик в Коломне" нельзя назвать прорывом. Это этюд, проба пера — и для Чардынина, который в это время снимал кино практически "потоком" (в одном только 1913 году у него вышло восемь фильмов, что немало даже для времен немого кино), и для Мозжухина, которому тогда оставалось еще год ждать настоящей популярности и толп поклонниц, заполняющих кинотеатры только для того, чтобы увидеть его "наполненные" слезами светлые глаза. (Трюк, бесивший тогдашних кинокритиков, которым десятилетия спустя вторил поборник хорошего вкуса Набоков в "Других берегах": "Какое-то русское фильмовое общество приобрело нарядный загородный дом с белыми колоннами, и эта усадьба появлялась во всех картинах этого общества. По фотогеническому снегу к ней подъезжал на лихаче Мозжухин, в пальто с каракулевым воротником шалью, в каракулевом колпаке, и устремлял светло-стальной взгляд из темно-свинцовой глазницы на горящее окно, между тем как знаменитый желвачок играл у него под тесной кожей скулы".)
Про Мозжухина принято считать, что он стал звездой до того, как стал хорошим актером (кстати, совершенно современный алгоритм — то же самое можно сказать про многих современных голливудских знаменитостей, например про Брэда Питта). А конкретнее — что по-настоящему большим артистом он показал себя в 1918-м, сыграв толстовского отца Сергия в фильме Якова Протазанова, притом что любимцем публики стал в уже 1914-м, начав сниматься у режиссера Евгения Бауэра, сделавшего из Мозжухина романтично-вдохновенного персонажа с тем самым "светло-стальным взглядом из темно-свинцовой глазницы".
Кадр из фильма "Домик в Коломне", 1913 год
Считать принято так, но это неправда. В "Домике в Коломне" двадцатичетырехлетний Мозжухин — страшно обаятельный, смешной и вообще отличный артист, умудряющийся сделать из этого анекдота с переодеванием тонкую и умно-аморальную историю.
Насчет аморальности. Немое кино в принципе во многом было свободнее кино последующего в изображении эротики, но чаще всего она там трактуется в ключе романтически-страстном. В "Домике в Коломне" любовь, желание представлены как игра — то есть куда более провокационно. Теперешним поборникам нравственности определенно не понравилось бы.
Вот повязанная платочком "кухарка" с бутафорским бюстом помогает Параше совершать вечерний туалет. Снимает с нее шейный платочек, одновременно обнажающуюся шейку целуя. Потом влюбленные вообще сливаются в объятии: на экране, заметьте, мы видим двух страстно прижавшихся друг к другу женщин — барышню и крестьянку. Потом кухарка снимает с Параши башмачки, одновременно, разумеется, осыпая поцелуями ее ножки, и, с усилием от этого занятия оторвавшись, отправляется проверять, все ли безопасно. Девушка тем временем стаскивает с подушки покрывало.
Именно легкость Мозжухина, его очаровательная простота, его умение быть смешным почти, но не до конца карикатурно, его способность оставаться сексуальным и в этой патово-водевильной ситуации делают "Домик в Коломне" получасом наслаждения даже для современного зрителя, а утверждение, что поначалу Мозжухин не умел играть,— несправедливым.
Похоже, он умел играть всегда. В автобиографическом романе "Обещание на рассвете" Ромен Гари — дважды гонкуроносец, мистификатор, прожигатель жизни и очень хороший писатель — утверждает, что Иван Мозжухин был его отцом, и рассказывает, как знаменитый артист иногда приезжал навещать его в Ниццу. (Мозжухин эмигрировал во Францию в 1920-м, мать Гари, провинциальная актриса Мина Овчинская,— в 1928-м). В его повествовании, кстати, тоже фигурирует "стальной взгляд". "Гость сидел в кресле, вытянув ноги. Меня поразил его странный взгляд — серьезный и пристальный и как будто звериный — из-под бровей, придававших его глазам что-то крылатое. Чуть ироническая улыбка блуждала на его сжатых губах. Я видел его в кино два или три раза и тотчас же узнал. Он долго и холодно, с нескрываемым любопытством рассматривал меня".
Умер Иван Мозжухин от чахотки в 1939-м, практически забытый — появление звука в кино окончательно погубило его и без того шедшую под откос карьеру. Гари навещал его: "Он до конца сохранил свой удивительный взгляд и то естественное достоинство, которое было ему свойственно: молчаливое, немного высокомерное, ироничное и сдержанно-разочарованное".
В "Домике в Коломне" этого взгляда у него еще нет. Но, когда смотришь этот маленький фильм сегодня, как-то совсем не удивляешься, что — будет.