Либеральную идею ныне можно топтать ногами — это безопасно и модно (да и модно оттого, что безопасно). И погромщики в Бирюлево, и вон с очередным манифестом Захар Прилепин — все потоптались на идее, состоящей в том, что человек способен меняться к лучшему без внешнего принуждения
Фото: Александр Коряков, Коммерсантъ
Прилепин написал уже второй манифест, стремительно разлетающийся — ретвитами, репостами, лайками — по интернету: "Почему я не либерал". Первым был "Письмо товарищу Сталину".
Прилепин — человек искренний, талантливый, деятельный и темный. Когда в "Письме..." он булькающе, взахлеб бил тех тонконогих хлюпиков, кто топчется на великом сталинском трупе (ведь Сталин — это не только репрессии, но и метро! Атомная бомба! Мартены! Высотки! И будь манифестант начитан, он бы добавил про второе место в мире по объемам промышленного производства. Слышите, вы, обгаживающие наше великое прошлое?!), так вот, уже тогда было понятно, что о Сталине Прилепин читал, условно говоря, только Проханова. А Монтефиоре, Авторханова, Радзинского — не читал. Не читал ни Троцкого, ни Эренбурга, ни Джиласа. Его крик — крик искренней боли, смешанной с удивлением Саввы Игнатьича из "Покровских ворот": на всех языках говорите, а по-русски не понимаете!.. (Впрочем, это у Саввы Игнатьича — удивление, а у Прилепина — издевка. "Это как бы стоит корова, а внутри коровы живет какое-нибудь живое существо много меньше размером, отчего-то уверенное, что оно наездник и сейчас поскачет на корове верхом. Оно рассказывает корове, что внутри у нее сыро и неприятно, никакой цивилизации. Либерала нисколько не смущает, что в целом русская светская культура либерала не любит",— пишет Прилепин. Ну да, есть внутри всех животных, включая человека, одна маленькая штуковина, которая жрет львиную долю энергии,— называется мозг. Но мозг нации уже объявил дерьмом другой ненавистник либерализма.)
То, что либералы о Сталине и 500-летней автократии все давным-давно поняли, что для них дилемма между трупами и высотками ложная (как и выбор между свободой и порядком), Прилепин не в силах принять. Не хватает знаний, образования, информации и инструментария. Человек, окончивший гуманитарный вуз в советское время, в послесоветское должен был либо вгрызаться во все то, что скрывалось железным занавесом, либо интеллектуально деградировать, прикрываясь извечным фиговым (и довольно фиговым) листком деградантов: зато у меня была жизнь, кровь, пот и слезы! Я видел небо с овчинку — а что видели вы, рассуждатели о небе в алмазах?!
Прилепину неведом ни исторический, ни структурный анализ. Но ведомы ярость, искренность и боль. Что роднит его с Лимоновым, в партии которого он состоял. Роднит и последствиями родства. Искренности и таланта таким писателям хватает только на первые книги, пересказывающие туго сжатую биографию (а таковая была и у Лимонова, и у Прилепина, прошедшего все — от грузчика и омоновца до травимого ментами, снимаемого с ночных поездов, обыскиваемого и арестовываемого фигуранта уголовных дел).
Сегодняшний Прилепин — отец четверых детей, владелец квартиры-машины-счетов-кредитных карт, это респектабельный буржуа, а для этого состояния потребна не биография, а интеллект.
Но Прилепин снова возвращается к тому, что он лучше всего знает,— а знает он боль, ярость и ненависть. Ненависть к тонкошеим и тонконогим либералам в том числе.
Прилепин искренне убежден, что либерализм — это ненависть к России и почтение к мужеложеству, холуйство перед Европой и презрение к собственной истории (интересно, что бы он сказал, найдя у Ключевского определение русской истории как "невзрачной"). Он говорит об этом так же искренне, как гопота из Бирюлево кричит, что черных следует урыть — и тогда воздух станет чище.
Гопоте ведь мигранты что внешние, что внутренние, что таджики, что ингуши — один хрен, приехавшие вообще нелюди, зато у местных есть боль и искренность (и животная грация, соблазняющая эстетов).
Эта боль велит — чурок бей! И тех, кто чуркам сочувствует, бей тоже, они не наши, не русские, либерасты!
Ох, как должен Прилепин таких пацанов понимать! Ему ведь с либеральной идеей "все ясно", потому что искренность для него — это истинность.
Прилепин сам создает себе врага, сам называет его либералом — и сам начинает с этим големом бороться.
Между тем либерализм — всего лишь идея свободы и прав отдельно взятого человека, подкрепленная знанием, в том числе историческим: слабость может быть сильнее силы, одиночка способен исторически выиграть у толпы, а часть оказаться важнее целого. Либерализм — это признание жизни отдельно взятого человека такой же ценностью, как и все человечество. Христианство, если убрать из него религиозную догматику,— это либерализм. Европа, стянутая обручем греческой философии и логики, римского права и христианской этики, выросла, безусловно, на идеях либерализма и рационализма, и русское западничество на нее ориентировано.
Прилепин свою ненависть к европейской идее может объяснять чем угодно — тем, что помирал с голоду, что хватался за любую работу, что поднимал детей. Это оправдания человека, севшего за руль машины без тормозов (кстати, у Прилепина есть об этом рассказ — сочувственный, типа, так и живем, а по-другому не умеем, уж такие уж мы).
Вот его и несет — без всяких оглядок на логику. По мысли Прилепина, историю страны нужно принять абсолютно — и Сталина в том числе,— потому что другого прошлого нет и другого будущего не будет, любить надо то, что есть, где родился, там и пригодился. "...Грязные, корявые дети, утритесь: ваш десерт уже съели,— кричит на разрыв аорты он, как будто и впрямь его слушатель — гопота из Бирюлево.— Идите по своим избам. Не слушайте чужих сказок. Вспоминайте свои".
Он не читал Давида Самойлова, заметившего о дочери Сталина: не отказываясь от родства, она отказалась от отцовского наследства. И это точное решение кажущейся неразрешимой дилеммы, когда у тебя в родне — сплошь то зэки, то вертухаи, то палачи, то жертвы.
А Прилепин расценивает отказ от наследства как отказ от родства, а европеизм как предательство. "То, что для хорошего русского человека в его убогом ценностном мире "европейские ценности" стоят на сорок шестом месте, сразу после картошки в мундире и сметаны с луком, означает, что он вообще не человек",— издевательски разъясняет идеологию либерализма (так, как он ее понимает) Прилепин.
Хотя "европейские ценности", столь презираемые прилепинским манифестом,— это вообще-то права человека. Право на жизнь, на свободу, на неприкосновенность жилища, на свободу слова и собраний. Я давно обратил внимание, что те, чьи права уничтожала российская власть, над кем издевалась и глумилась — как она издевалась над самим Прилепиным или над Достоевским,— что они по отношению к своим гонителям испытывают стокгольмский синдром, превращаясь в их апологетов.
Достоевский написал после ссылки несколько великих романов, но нельзя не заметить, что их писал человек с перебитым хребтом. Мы, люди одного варианта, не думаем о том, каким писателем Достоевский мог стать, когда бы не каторга, на которую его и отправили всего лишь за список письма Белинского к Гоголю.
Прилепин — из таких же. Из сломленных. Знающих лишь одно — масса важнее части, государство важнее личности, организованные гонители — неорганизованных гонимых...
Преступление талантливого человека против интеллекта — это соблазнение малых сих, поскольку малые умом реагируют на яркость и чувство.
Можно представить себе Прилепина в 1950-х в ФРГ с обращением к местной униженной гопоте (недурно описанной Гюнтером Грассом) не поддаваться на европейский выбор. О, как бы он издевался над местным либералом: "Он всего добился сам, это только мы взяли взаймы, отняли, украли. Это у нас история рабства, пыток, кнута, а у него, представьте, есть свое собственное прошлое, память о нем, боль. Его история мира всегда начинается с "европейского выбора". Пока нет "европейского выбора" — вообще никакой истории нет, одни... пляски и... казни".
Прилепин — соблазнитель. Соблазнители тем и соблазняют, что предлагают гордиться тем, чего следовало бы стыдиться.
Соблазненные множатся. Вот уже пишет письмо, клеймящее "псевдолибералов", в редакцию "Новой газеты" узник Болотной площади (он, правда, за решеткой) Илья Гущин. И называет себя не "болотинцем" а "бирюлевцем".
Хуже нет, чем напеть шпане и погромщикам, что они — двигатели двигателей, гордость нации и соль соли земли.
Для меня бирюлевцы — шпана. Выплескивающая отчаяние, что ей в Бирюлево век вековать, а Рублевки не видеть и глазом, на тех, кто инаков, но кто не сможет ответить. В городе, где я рос, шпана била любого мальчика из чужого района, а если еще и в очках — то с особым злорадством. В деревне, куда я приезжал к бабушке летом, деревенские ходили в пионерлагерь выламывать штакетник и бить понаехавших городских. Из-за того, что чистенькие, городские.
Дело не в том, что Прилепин тоже из деревенских.
А в том, что подстегивает, подстрекает идти и бить.