"Мы — свидетели катастрофы"

Режиссер-документалист Виталий Манский — об отсутствии талантливой пропаганды, кризисе смыслов и возвращении моды на документалистику

— В этом году слоган придуманного вами фестиваля "Артдокфест" — "Свободное кино для свободного зрителя". Что это за кино и какого предполагает зрителя?

— Мы показываем фильмы, которые невозможно увидеть на территории РФ ни в прокате, ни на ТВ, ни даже на других фестивалях. И дело не в том, что они какие-то особенно острые политически. Просто эти работы не совпадают с картиной мира, негласно принятой в нашей стране за реальность. И зритель у фестиваля соответствующий — не признающий договоренностей по поводу реальности, любых: политических, эстетических, социальных. Таких людей, оказывается, необыкновенно много у нас. Уж во всяком случае это не нишевый фестиваль. Он идет 10 дней с утра до ночи, десятки тысяч зрителей. Это не только хипстеры, или старые интеллигенты, или белоленточники. Это и пенсионеры, которые просят контрамарку, и молодые люди, которые приходят компаниями в 7-10 человек. Что между ними общего? Думаю, то, что всем им время от времени просто физически необходимо всматриваться в образы той реальности, где они существуют. Смотреться в зеркало.

— По каким критериям вы отбираете картины на фестиваль?

— Мы отбираем только состоявшиеся художественные высказывания. Они могут и должны представлять противоположные точки зрения. А если и есть какой-то перекос в сторону оппозиционности, скорее эстетической, чем политической, это общая ситуация. Я костьми бы лег, чтобы получить картину, прославляющую политику партии и правительства. Только картину талантливую, настоящую, честную, которую человек не за лавэ снял, а от души, от чистого сердца. Но вот парадокс — таких нет. Не вижу, к сожалению, ярких, убедительных фильмов, представляющих русское православие. Если картина так или иначе связана с православием, значит, это обязательно елей, колокола и все в таком роде. Потрясающий был у нас в позапрошлом году фильм — "Трезвитесь!" Валерия Тимощенко. О батюшке, который лечит от алкоголизма окрестных мужиков. Мощная картина, но таких мало. Есть государственная установка на оправославливание России, но она, увы, не поддержана художественным высказыванием. А о Pussy Riot между тем снято уже пять фильмов.

— Последние годы документалистика стала своего рода модой. Снимают все — на телефоны, на айпады, на что угодно. В театрах идут спектакли, основанные на документальном материале. Писатели тоже не отстают. Хочешь быть услышанным — предъяви документ. Никто уже не верит вымыслу, всех тянет на живые куски реальности.

— Эта мода далеко не всеобщая, но она, безусловно, есть. Это связано с тем, что давно уже никто не говорит людям правды и люди изголодались. Как оно есть на самом деле, никто не знает, а хочется. Включая телевизор, каждый из нас становится участником перформанса с двумя параллельным реальностями, которые никак между собой не пересекаются. Даже в так называемых реалити-шоу. Сидят, казалось бы, реальные люди, но это же клоуны какие-то, которых перекрашивают, переодевают... Нас всех насильно поселили в мир кривых зеркал, и многие, к сожалению, уже поверили, что им показывают реальность. Недавно смотрел работу молодого режиссера Таты Дондурей о хосписе. Там такая бабушка сколько-то-летняя говорит "А вы обратили внимание, что здесь убрали все зеркала? Не хотят расстраивать нас, женщин". Такое ощущение, что нас всех поселили в этот хоспис и не хотят расстраивать. А многие уже и сами не хотят расстраиваться. Но есть еще те, кто помнит, что бывает по-настоящему. Я и молодых людей таких знаю. Есть во многих генетическая, ими лично не тестированная память о настоящем. Рука такого человека непроизвольно тянется к гаджету — зафиксировать... Другое дело, что одной фиксации мало. Не является искусством любой снятый или записанный кусок реальности. За этим должна стоять личность, высказывание. Одно дело сообщать нечто, пусть даже острое, и совсем другое — выстраивать коммуникацию, разговаривать с людьми.

— Какую реакцию такое кино должно вызывать, по-вашему?

— Этими картинами мы должны создавать пространство людей, способных в конечном счете изменить страну. Тут нужна уверенность, сила, знаете, вот как давали бойцу 100 грамм перед атакой. Документальное кино — это и есть 100 грамм перед атакой для храбрости.

— Тоска по общению, по правде, по реальности. Вам эта ситуация в обществе не напоминает начало перестройки? Тогда, между прочим, главным событием был документальный фильм Подниекса "Легко ли быть молодым?".

— Очень напоминает. Я себя вообще считаю восьмидесятником. И мне кажется, что в каком-то смысле шестидесятники украли у нас 1980-е. Если бы 1980-е произошли в 1990-е, шестидесятники были бы послабее... И тогда мы сделали бы все правильно. Они за нас решили и за нас проиграли. Но сейчас мы в том возрасте, когда можем взять реванш. Ситуация похожа, с той только разницей, что тогда все подряд записывались в ряды протестующих. Был массовый призыв. А сколько негодяев шли впереди колонны... Сейчас в этих рядах только те, кто действительно иначе жить и мыслить не может. Это честнее. Тут только твой выбор и это уже не так выгодно, как было в 1980-е.

— Кино — всегда свидетельство, летопись. Но в разные времена оно свидетельствует о разном. Лучшее кино 1970-х было пронзительно лиричным, только так можно было избежать официоза и остаться самим собой. Кино 1980-х — беспощадный диагноз обществу. Кино 1990-х, условно говоря, об одиночках, пытающихся выжить в жестоком мире. А в чем главное высказывание сегодняшнего кино?

— Оно о конце. Это всегда кризис чего-то — семьи, морали, свободы, права. Всегда пороговое состояние. В этом году на фестивале будет картина Алины Рудницкой "Кровь" — о передвижном донорском пункте, который ездит по провинции. Это вообще что-то из Кафки. Там фактически группа кровопийц, выкупающих последнюю кровь у обнищавшей страны. Люди приходят к ним и рыдают, просят, чтобы купили кровь. А им говорят: у вас не хватает такой-то справки. "Да вы за полцены купите, мне жрать нечего. Ну за четверть возьмите". Все теперешнее документальное кино — свидетельство о катастрофе. В каком-то смысле это тема начала XXI века. Вторая тенденция — более утешительная. Кино свидетельствует о том, что пора опять браться за руки, как в старой песне. Все нулевые мы прожили по одному, в безвоздушном пространстве. Главное в нулевых — кризис смыслов. Любых. А сейчас смысл забрезжил и опять происходит консолидация — в мини-сообщества, мини-клубы, мини-группы. Наметились новые смысловые точки, на которых можно сходиться или расходиться. Они далеко не всегда политические, но, к сожалению, у нас сейчас и эстетика стала политикой. В отсутствие политики политикой становится все.

— Скоро у вас юбилей — 50 лет. А снимаете вы с конца 1980-х. За плечами десятки фильмов, и все разные. "Девственность" не похожа на "Частные хроники", "Труба" на "Анатомию "Тату""...

— Это же хорошо, что разные. У меня хранится много часов отснятого материала. Можно всю жизнь потом выпускать "Девственность-2", "Трубу-5". Но я так не могу, мне каждый день хочется начинать жизнь заново. Любая ниша меня убивает, я не могу долго в ней находиться. Даже беседы с далай-ламой не убедили меня в том, что у нас несколько жизней. Я, к сожалению, абсолютно уверен, что жизнь дается один раз, и хочу за оставшееся неизвестное мне количество лет успеть как можно больше. Делать один фильм всю жизнь — это не для меня.

— Теперь вы собрались снимать в совсем экзотическом месте — Пхеньян, Северная Корея.

— Мечтал всю жизнь, со времен падения советской империи. Стучу по дереву, чтобы не сглазить, потому что уже в феврале должен ехать в экспедицию на съемки. Если смогу передать на экране хотя бы одну сотую тех эмоций, которые испытал в Северной Корее, это будет великий фильм.

Беседовал Ян Шенкман