Вильгельм Тени (1888-1949) не входит в число австрийских художников-модернистов, не знать которых нельзя, хотя в залах Бельведера вы обязательно выделите его живопись — живопись высокой культуры цвета, глубокого, интенсивного, суггестивного, несмотря на общую сдержанность холодноватой, тенистой, серо-зеленой гаммы. Можно сказать, в большой истории искусства Тени совершенно теряется на фоне Эгона Шиле, Оскара Кокошки и даже Альфреда Кубина, с которым был очень дружен и многие годы переписывался. Можно сказать иначе: он, провинциал, теряется на столичном фоне. Вильгельм Тени родился в Граце, он, вероятно, самый крупный художник первой половины XX века родом из Штирии, но искусство модернизма делалось в столицах — в Париже, в Берлине, в Вене или в крупных художественных центрах — в Мюнхене, в Барселоне, а Грац, увы, не входил в их число. Любимый город узнается у Тени повсюду: набережная Мура оборачивается набережной Сены, Штадтпарк — садами Тюильри, австрийские Альпы вырастают в Провансе, а башенки штирийских замков проступают в очертаниях Нотр-Дама и манхэттенских небоскребов. Тени учился в Мюнхене, жил в Париже, умер в Нью-Йорке, но умудрился остаться австрийским, штирийским, грацским художником. То есть остаться в тени — и большая выставка на родине, в Новой галерее Йоаннеума, самая представительная ретроспектива из бывших до сих пор, должна вырвать художника из тьмы забвения. Забвения тем более прочного, что многие работы, хранившиеся в Австрии, сгинули в годы Второй мировой и оккупации союзников, а большинство из сделанных в Америке сгорело в пожаре.
Фото: © Galerie Welz Ges.m.b.H. Salzburg
Фото: © Galerie Welz Ges.m.b.H. Salzburg
Фото: © Galerie Welz Ges.m.b.H. Salzburg
Фото: © Galerie Welz Ges.m.b.H. Salzburg
Фото: © Galerie Welz Ges.m.b.H. Salzburg
Фото: © Galerie Welz Ges.m.b.H. Salzburg
Вильгельм Тени происходил из буржуазной интеллигенции: отец его владел фирмой по продаже бумаги, на досуге играл в струнном квартете и был одним из учредителей Общества художников Штирии, дети росли одаренными музыкально и художественно, младший, Херберт Тени, стал впоследствии известным баритоном, пел в Грацской опере, пользовался особым успехом в вагнеровских партиях и, сойдя со сцены, преподавал в Грацской консерватории, а намерение старшего сына сделаться живописцем вызвало самую горячую поддержку домашних. Поначалу Вильгельм Тени брал частные уроки у местного мэтра, потом уехал в Мюнхен — учиться в Академии. И чуть не сбился с пути: ему, обладателю прекрасного голоса, с ходу предложили ангажемент в Баварской опере. Персонажи во фраках, цилиндрах и белых перчатках, отправляющиеся в театр или прямиком на сцену, в одиночку или с разряженными в вечерние платья дамами, станут потом регулярно появляться в его работах. Иногда они будут приобретать конкретные черты: автопортретные, Карла Мука или, допустим, Вильгельма Фуртвенглера, с которым Тени будет довольно близок впоследствии.
Он все же выбрал живопись. Прилежно учился, выставлялся с Мюнхенским сецессионом, и его ранние портреты, выдающие любовь к Ловису Коринту и зарождающееся чувство к Эдварду Мунку, чудо как хороши. В иное время он сделался бы преизрядным портретистом. Впрочем, грех жаловаться на время: Тени удачно поселился в знаменитом доме на Айнмиллерштрассе, где жили Василий Кандинский, Пауль Клее, Томас Манн и Райнер Мария Рильке, бегал на лекции по истории искусства в Мюнхенский университет — к Генриху Вельфлину. С началом Первой мировой вернулся в Грац, пошел добровольцем в армию, сражался на итальянском фронте и — в качестве военного художника, каковым в те годы был и Кокошка,— произвел на свет множество батальных сцен, портретов героев и карикатур на врагов отечества. Этот военно-патриотический соцреализм — самое неудачное, что есть в наследии сугубо мирного художника-визионера Тени.
Потом, опустошенный войной, смертью родителей и быстро распавшимся браком, он метался между Мюнхеном и Швейцарией, искал утешение в чтении Толстого и Достоевского, под впечатлением от которого взялся за цикл "Страстей Христовых", и сочинял "Книгу сновидений", книгу без текста, с рисунками, напоминающими незнакомого ему тогда Марка Шагала. Название "Das Buch der Traume", невольно отсылающее к шницлеровской Traumnovelle, провоцирует искусствоведов на психоаналитические интерпретации, однако бегство в область мечты и сновидения, отнюдь не эротического толка, стало у Тени своего рода творческим методом. Не то чтобы он бежал от жизни: вернувшись в Грац, основал Грацский сецессион, чтобы тот стал связующим звеном между Мюнхеном и Веной, был выбран его первым президентом, выставлял в Граце Пабло Пикассо, Анри Матисса и Оскара Кокошку, сам много выставлялся в Вене, Мюнхене, Берлине, Нью-Йорке и съездил в Париж, где окончательно влюбился во французскую школу и Рауля Дюфи особенно. Но он намеренно ограничивал свои контакты с миром державным сферой художественного, подобно герою канеттиевского "Ослепления", венскому китаисту Кину, замуровавшемуся в собственной библиотеке. Благо в период между Сен-Жерменским мирным договором и аншлюсом Австрия, уменьшившаяся чуть не в десять раз, жила невероятно насыщенной духовной жизнью, как будто бы количество сгрудившихся на небольшом клочке земли интеллектуалов перешло в новое качество. Насыщенной, как цвет и сама атмосфера уличных сцен и пейзажей Тени, полных мистических настроений. Поддавшись республиканскому воодушевлению, он попробовал себя было в социальных сюжетах вроде "Прачек" и "Безработных", но быстро понял, что тема труда и капиталистического угнетения ему не дается. Зато даются одухотворенные горы, дремлющие города с куполами соборов, темные аллеи, лунный свет и таинственное свечение, идущее от оркестровой ямы. Наверное, Тени — самый музыкальный в мире живописец, музыкальнее Кандинского с Шенбергом. Это были годы творческого расцвета, признания и веры в то, что Грац — в том числе и его усилиями — становится одним из культурных перекрестков Европы.
В 1931-м Тени уехал в длительное путешествие — Париж, юг Франции, Италия, Америка — и больше не возвращался в Грац. Впрочем, вскоре того Граца, в котором он родился, вырос и который бесконечно любил, не стало. Тени не был ни евреем, ни коммунистом, пусть и симпатизировал социал-демократам; вплоть до аншлюса ему регулярно выписывали австрийские госпремии, в списках дегенеративных он не значился, а в 1936-м получил даже лестное предложение проиллюстрировать книгу какого-то родственника Геринга, которое гневно отверг. Просто Тени был интеллигентным человеком, и проказа, поразившая германоязычный мир, вызвала у него естественное отвращение. Из Мюнхена сообщали об арестах коллег, немецкая колония на юге Франции увеличивалась: Генрих Манн, Лион Фейхтвангер, Пауль Хиндемит, Юлиус Мейер-Грефе... Под влиянием южного солнца его палитра светлела, но на душе мрачнело. К началу 1938-го относится картина "Гамбетта": в небе над Парижем плывет белоснежный воздушный шар, на котором отважный республиканец покидает осажденный город.
После аншлюса Тени со второй женой, родом из такой же интеллигентно-буржуазной семьи, только немецко-еврейской, с фамильным бизнесом и художественными связями в Нью-Йорке (обожаемый тесть, также художник мюнхенской выучки, был близким другом Альфреда Штиглица), отбыл в Америку — наблюдать происходящее в Германии, Австрии и Франции из-за океана. Лучезарные краски Французской Ривьеры сохраняются и в манхэттенских пейзажах. Но в набросанных легким контуром воображаемых портретах его недавние и нынешние собеседники, братья Манн, Пикассо, Дюфи, появляются вместе с какими-то одному Тени известными представителями грацской богемы, что важны ему не меньше, чем завсегдатаи Cafe de Flore, и это трогательно. Нью-йоркская художественная жизнь в немецко-французском эмигрантском кругу складывалась у Тени весьма неплохо и завершилась трагически: сотни картин и рисунков уничтожил пожар в депозитарии. Художник, которому сообщали, что и в Европе многое погибло, заболел и в скором времени умер.
Эту биографию не стоило бы излагать подробно, если бы искусство забытого штирийца не было столь разительно схоже с нашим так называемым "тихим искусством" 1920-х и 1930-х годов, что Вильгельма Тени запросто можно зачислить в члены "Круга художников", общества "Четыре искусства" или группы "Тринадцать". Если бы его сухую фресковую кисть не хотелось вложить в руку Вячеслава Пакулина, если бы сизоватая зелень пейзажей не напоминала Александра Древина, Михаила Соколова или Александра Тышлера, если бы в "Прачках" не узнавался ранний Александр Самохвалов, а монгольфьер над Парижем не казался ошибкой, которую надо исправить, заменив его лабасовским дирижаблем. Конечно, наряду с идейно-выдержанными "Безработными", в искусстве товарища Тени попадались и классово чуждые нам сюжеты: дамы в садах, фраки и цилиндры в опере, евангельские сцены, монахини и архиепископы. Конечно, он больше ориентировался на Мунка и Дюфи, чем на Сезанна. Но примерно в те же годы, что и Андрей Гончаров, он вдруг — без всякого заказа от партии и правительства — взялся за цикл о французской революции, о ее поражении и приходе диктатора, о самой первой, в сущности, мировой войне, переиначившей карту Европы. Такие удивительные сходства можно объяснить многими способами, начиная с общности школы и заканчивая общностью исторических судеб: коль скоро официальное искусство Третьего рейха и сталинского СССР отражаются друг в друге, как Баухауз во ВХУТЕМАСе, так почему бы и "тихому искусству" не демонстрировать тот же зеркальный эффект. Но, пожалуй, самое странное — это что от искусства Вильгельма Тени остается то же ощущение, что и от рисованных дневников Алисы Порет. Ощущение волшебного хрупкого мира, который создан для того, чтобы существовать в пространстве между филармонией и выставочным залом, а попадает в пространство между 1918-м и 1939-м, между 1933-м и 1937-м, и оно все сжимается, сгущается, как дивный мрачный колорит в тениевских пейзажах Штирии.
"Вильгельм Тени. В струе модернизма". Грац, Универсальный музей Йоаннеум, Новая галерея; до 6 января