В апреле 1913 года вышел в свет первый номер "Ежегодника философии и феноменологических исследований", который открывался работой Эдмунда Гуссерля "Идеи к чистой феноменологии и феноменологической философии. Книга первая: Всеобщее введение в чистую феноменологию". Уже в названии этой книги звучит вызов: отныне научное детище Гуссерля, феноменология,— это не просто метод, которым можно вести исследования в области логики и оснований математики, феноменология — это еще и "феноменологическая философия", претендующая на статус "универсальной науки о сущем", то есть на статус философской дисциплины, лежащей в основе всех остальных.
В чем же заключается суть феноменологического метода как метода философского? Как известно, философия — это способ увидеть мир другим, не таким, каким его видят обычно: вывернутым "наизнанку", перевернутым. "Счастлив, кто падает вниз головой: мир для него хоть на миг — а иной" — эти строки Ходасевича вполне передают суть всякой философской установки, однако задача философии заключается в том, чтобы осуществить подобную перемену образа мыслей не "на миг", а более длительным, устойчивым образом. И Гуссерль предлагает способ, который позволяет нам перейти из нашей обычной, "естественной" установки по отношению к миру в "неестественную", феноменологическую. Эта "неестественная" установка предполагает, что мы приостанавливаем свою веру в существование действительного мира и заключаем его "в скобки". Такая приостановка убежденности в том, что мир существует, называется "эпохе" (греч. "приостановка", заимствованный у скептиков термин, означавший "воздержание от суждения"). После осуществления эпохе действительный мир и все позитивное знание о мире становятся для нас "ничем". Мир исчез, мы его уничтожили, потеряли. Но что же тогда осталось? Да и осталось ли хоть что-нибудь? Да. Остается бесконечно обновляющийся поток моих собственных мыслей и переживаний, связанных с утраченным ранее миром, а точнее — формирующийся в этом потоке смысл.
Утрачивая мир в эпохе, Гуссерль обретает мир заново — но уже в новом статусе. Новый, феноменологический мир — это не тот мир, с которым работают естественнонаучные дисциплины, это мир смыслов; этот мир "сделан" уже не из вещей, но из отношений к вещам. "Связь вещей" заменяется "связью истин": на место причинно-следственных объяснений приходят "мотивационные", смысловые. В письме к Гуго фон Гофмансталю Гуссерль уподобляет феноменолога художнику, противопоставляя их обоих естествоиспытателю: и для того и для другого важно не столько существование мира, сколько тот способ, которым мы его воспринимаем и в нем живем. Художник пишет не пейзаж, как он есть, например, на фотографии, но пейзаж, окрашенный его собственными ускользающими переживаниями; как говорил Сезанн, "пейзаж отражается во мне, становится человечным, мыслится мною... я реализую его на холсте". Так же и в феноменологии: предметом изучения служит не объективный мир сам по себе, а мир, как я на него направлен, каким я его переживаю рационально и эмоционально. Не случайно у позднего Гуссерля обретенный в редукции мир именуется "жизненным" — в нем действительно можно жить и делить его с другими: ведь смысл мира включает и те смыслы, которые придают ему другие. Более того, сама фигура другого человека, который — подобно мне самому — является "другим началом мира", приобретает особую значимость. Только через другого человека мы оказываемся способны понять, что такое другое вообще; только в отношении с ближними мы получаем доступ к смыслу мира и к своей собственной идентичности.
Отворачиваясь от объективного, естественного мира к миру субъективному, миру феноменов, я получаю возможность поставить под вопрос все "само собой разумеющееся", все свои убеждения и предпосылки. Гуссерлевское эпохе сродни остранению: "затрудняя" процесс мышления, оно позволяет увидеть в знакомом — незнакомое, в привычном — непривычное, в достоверном — достойное удивления и вопрошания. И прежде всего я могу удивиться тому, что мир, который меня окружает,— это мир мой собственный. Субъект уже не противостоит совокупности объектов, он оказывается одним из творцов смысловой вселенной. Его переживания обретают значение, которое не исчерпывается его собственной судьбой: феноменологическая философия не исчерпывается стремлением к абсолютному знанию, но утверждает "абсолютную ценность личностной жизни".
Фото: Gamma-Keystone via Getty Images/Fotobank.com
Новая наука о мире не сводится лишь к бес(при)страстному познанию мира: мир смыслов включает и сферу чувств. И если страсть видит лучше — долой научное бесстрастие! Феноменологический подход позволил реабилитировать аффективную, эмоциональную жизнь субъекта: из феномена второго ряда, которым можно и должно пренебречь, она превращается в законный источник познания мира и самого себя. Равным образом тело для феноменолога больше не платоновская "темница души", но инструмент познания мира и инструмент общения с другими людьми; я не только вижу, но и видим, я не только ощущаю вещи, но и затронут, уязвлен ими. Явление мира принадлежит не столько мне, сколько самому миру, и поэтому Морис Мерло-Понти скажет, что вещи "глядят на нас", словно это не прирученная нами действительность, а лики на иконах.
Кроме того, ни один данный смысл не исчерпывает всего универсума смыслов. Смысл по самой свой сути суггестивен, он предполагает другие, еще не раскрытые, не актуализированные смыслы. Поэтому мир, сотканный из смыслов, принципиальным образом открыт: он не образует замкнутой системы. Ни один целостный, тотальный подход не может его схватить и описать во всей полноте, у него всегда останется нераскрытая сторона. Феноменологический подход противостоит "общей теории всего", какова бы эта теория ни была: нет и не может быть универсального объяснения, потому что мир не сводится к какому бы то ни было одному, всегда ограниченному, представлению о мире: пространство смысла бесконечно больше, чем я могу вместить.
Гуссерль считал, что феноменологический подход способен излечить человечество от заблуждения, согласно которому мир духа изучается теми же методами, что и мир естественный, природный. Даже в 1936 году он продолжал настаивать на том, что именно эта ошибка и привела к кризису, который тогда переживала Европа. Впрочем, к самому Гуссерлю судьба оказалась милостива: хотя его книги, объявленные примером "еврейско-либерального разложения" немецкой науки, перестали издаваться, он успел умереть в 1938 году в своей постели, а не после допроса с пристрастием, как его чешский ученик, Ян Паточка, и не в лагере, как самый талантливый из русских феноменологов — Густав Шпет.
Феноменологии было суждено стать одним из самых влиятельных философских направлений в XX веке. Психотерапия и деконструкция, экзистенциализм и теория искусства, философия науки и религиозная мысль в той или иной степени испытали ее влияние. И даже если самые яркие ученики и последователи Гуссерля — Хайдеггер, Шелер, Левинас, Мерло-Понти, Сартр, Койре, Деррида, Рикер — и не были "ортодоксальными" феноменологами, в самом замысле "Идей к чистой феноменологии и феноменологической философии" был заложен такой потенциал открытости, что в феноменологическом движении нашлось место и для "еретиков от феноменологии". Феноменология существует, выходя за свои собственные границы, превосходя самое себя. И постоянная необходимость подобного самотрансцендирования — в науке, в этике, в искусстве или просто в жизни,— быть может, один из важнейших уроков философии Гуссерля.