Трудно быть БГ

На этой неделе Борису Гребенщикову исполняется 60. Обозреватель "Огонька" мучительно пытается отделить личное от общественного

Андрей Архангельский

...Сейчас уже мало кто помнит, как было на самом деле. Все интервью с БГ с 1990-х до примерно середины 2000-х — это бесконечное удивление тому, что божество среди нас. Что возможно с ним вступать в контакт. Человек слаб, журналист тем более — постоянно хотелось сеанса разоблачения, разбожествления. "А вот имитировать вашу манеру,— говоришь ему,— в сущности легко. Я беру этот борщ. Я ем этот борщ. В этой тарелке живет мой борщ — и нам никто не может помочь. Припев два раза". И он смотрел на тебя, не мигая, и очень тихо отвечал: "Имитировать — да. А вы попробуйте так жить". И это вызывало дополнительный восторг — что в нем ничего нет человеческого, одно сияние, что он бесконечно выше, хотя в то же время сидит и ест этот борщ. В 1999 году я случайно заметил у него небольшую лысину и помню, что это было для меня ужасным потрясением — что у Гребенщикова может быть лысина. У Гребенщикова не может быть лысины, строго сказал я себе.

Даже люди, далекие от музыки "Аквариума", после общения с ним выходили потрясенные. Чем? В сущности, это сейчас довольно смешно звучит. Тем, что БГ в жизни не отличался от БГ на сцене. Гребенщиков никогда не боялся пускать за кулисы — во всех смыслах. Он как бы говорил: пожалуйста. Хоть живи здесь. Но с помощью слов, своих перстней, очков, непонятно — он ограждался, выстраивал забор от людей. Он очень тонко и даже интимно это проделывал, и можно было даже выпить с ним, и все равно там была стена. Но мало того, за стеной была гармония. Вот сидел перед тобой человек, а за его забором цвел сад. Тут ничего не нужно было доказывать, это же было видно — он не шел ни в какое сравнение с другими артистами. Гребенщиков жил именно так, как пел. Эта честность вызывала огромное удивление и уважение.

1990-е как раз и были золотым временем "Аквариума". Он был практически единственным человеком в те годы, который вел действительно интеллектуальную жизнь и при этом был популярен, востребован и любим. Одна из его наибольших заслуг — то, что он сделал ум привлекательным тогда, когда в целом ум лежал на полу. Если в 1980-е у него был перестроечный имидж, как у всех, то в 1990-е БГ стал именно популяризатором интеллекта — это был еще один, попутный, неконтролируемый эффект его песен. Боюсь, он был и единственной этикой 1990-х; он сделал то, что должна была бы сделать церковь и не сделала,— произвел апгрейд основных заповедей, перевел их на современный язык. Причем ему удалось соединить веру и свободу, это редкий случай.

Если читать его стихи как книгу о новейшем времени — которая, конечно, пока не написана,— то она и будет самым живым, умным и точным свидетельством эпохи. Таков его странный талант, который совпал с кризисом реализма: реальность больше не описуема с помощью единственного языка; автор больше не может поставить себя на твердую ногу. Тут нужно шататься и падать. Действительность можно описать, только находясь между логикой и абсурдом, как будто бы забыл язык и бредишь.

Если попытаться подвести творчество БГ под какую-то философскую базу, суть будет та же, что и у Сартра: мы обречены на свободу. Если дерево растет, то оно растет вверх — и это будет единственная цитата в этом тексте. У нас нет никакого выхода, нам некуда деваться от свободы — мы обречены быть свободными. Однако в России так и не случилось прививки экзистенциализмом, мы сразу перешли из пятого класса в десятый и теперь мучаемся. Чтобы понять, например, почему художник Павленский прибивает свое тело к брусчатке Красной площади, нужно прежде было пройти другую школу — освобождения от этого тела, нюрнбергского суда над этим телом. Это и называлось красивым словом "изживание травмы", что и было сделано в Европе в 1940-е, 1950-е, 1960-е. Нашему человеку так никто и не объяснил, что прежде чем браться за постмодернизм, нужно прежде выплюнуть самого себя, научиться бояться самого себя. Поскольку этой фазы у нас не было, БГ имеет дело с героем, пережившим катастрофу, но не изгнавшим злого духа. С незашитой раной его герой пытается делать вид, что у него все в порядке. Но травма напоминает о себе — в образе злой, темной силы, всяческих черных машин, самолетов и крыльев.

В любом порту теперь можно встретить стакан, из которого пил Гребенщиков, или пепельницу (которая теперь стоит за стеклом), и в ней окурок, смятый его пальцем. На мой взгляд, его культ сопоставим сегодня только с культом Высоцкого, за тем единственным исключением, что все-таки БГ не стал всенародным кумиром — но ведь и руководящую роль партии отменили. Талант еще и в том, что он совершенно ни разу не слажал в творчестве, не допустил ни грамма пошлости, никогда и нигде не сбавил.

Что же касается его общественных воззрений, вплоть до знаменитого высказывания "России нужен царь",— это была отчаянная попытка найти новую, альтернативную форму взаимоотношений человека и государства. Нам внушали, что позднесоветский человек якобы знал две модели существования: растворение в советском либо игнорирование советского. Теперь мы понимаем, что вряд ли это было возможно, что "вне власти" никак нельзя существовать: потому что ведь ты ходишь в школу, а ранее — в детский сад, а позднее — в университет. На производство. В кино. Ну и как тут можно быть "вне советского"? То, что БГ пытался всем внушить — что им удалось жить вне советской власти ("мы ее просто не замечали"),— я в это совершенно не верю, на основании уже собственного жизненного опыта, хотя и в гораздо более вегетарианских условиях.

Однако эта утопия — коей он был певцом — казалась вполне жизненной после советской власти. Многие это поняли так, что нужно общественно уснуть, и уснули, и это поведение казалось универсальным для России способом "остаться человеком". Считалось, что ничего лучшего тут достичь нельзя. Что лучшее, что тут можно сделать, это отморозиться, такой специфический "русский буддизм", самая совершенная форма жизни на земле в России. Это была очень соблазнительная история, единственное, что немного смущало,— цена этой гармонии: отказаться от поступка.

Этот так называемый буддизм до сих пор популярен в народе, особенно в среде интеллигенции, хотя на смену ему уже пришел активизм — штука гораздо более адекватная, осмысленная и европейская, чего уж там. Конечно, это никак не вписывается в философию БГ. Этот его многократно описанный буддизм, что сейчас стало понятно,— такая типично интеллигентская и русская история, очень удобная: "начинать нужно с себя". Начинать — это понятно, но БГ никогда не говорил, чем нужно заканчивать. Такой буддизм — самозащита, и он действительно напоминает мантру: "ничего нельзя изменить — так будем просто людьми".

Гребенщиков — это ясно только сейчас — очень советский человек, типичный продукт советского времени, где существовал миф о западном художнике, который занимается чистым искусством. И тут его история подловила, конечно.

БГ — это как раз история о том, что нельзя в России заниматься чистым искусством, даже если захочешь этого. Потому что если бы можно было так, то не было бы известной встречи в 2005-м, когда тогдашний замглавы администрации президента Владислав Сурков попросил рок-музыкантов не участвовать в политике. Эта просьба имела большие последствия для собеседников и их таланта, для развития всего русского рока. Когда говорят "не занимайтесь политикой" — это очень коварная именно для психики вещь, потому что ты тут же начинаешь задумываться: а вдруг это политика? И это? И это тоже — политика? И в этот момент художник заканчивается. Ведь "политикой" в России могут назвать любое отклонение от нормы и вообще любое независимое существование. Чем бы ты ни занимался, ты будешь неизбежно заниматься политикой, то есть менять общество и жизнь фактом своего существования. Хотя сам БГ — вопреки всему тому, что он говорил — всю жизнь занимался политическим искусством, поскольку оно оказало огромное влияние на три-четыре поколения художников и просто людей. Вообще это довольно интересный парадокс: что такие буддисты, как Пелевин или Гребенщиков, вырастили совершенно небуддистское поколение.

Еще один парадокс в том, что к своему юбилею БГ оказался в непривычной для себя ситуации. Обычно бывает так, что талант долго пробивает себе дорогу, наконец, общество признает его победителем и водружает на трон. С БГ произошло нечто обратное: после 1991 года он тут занимал царственное положение в области духа, его мировоззренческая концепция торжествовала, собственно, так, по Гребенщикову, по-буддистски, жили миллионы, даже не зная об этом. И вдруг, буквально за два-три года до юбилея, все изменилось и эта концепция больше не единственная. Отсюда — от растерянности некоторой — и метания БГ последних лет: то "нужен царь", то обещания "уйти в лес, партизанить", то, напротив, внезапная поддержка узников Болотной во время одноименного концерта. То есть к своим 60 Гребенщиков оказался не в атмосфере всеобщего почитания, а как раз в обстановке столкновения, конфликта мировоззрений. В атмосфере, когда разные люди по разным причинам постоянно ждут и требуют от него каких-то решений, действий и слов. Того, чего он тщательно всю жизнь избегал, согласно своей концепции. Но из-за этой растерянности БГ превратился наконец в человека. Человека сомневающегося и ошибающегося. И это лучший подарок самому себе к юбилею — так помолодеть к 60 годам, пройдя путь от бога к человеку. Разбожествление произошло. Мы видим его заблуждения, мы видим его человеческие метания, но мы видим, что он живой,— и это, вероятно, лучшее, что может случиться в 60 лет.

Его можно критиковать, предъявлять ему какие-то упреки, но мы все равно все ему простим — он ведь теперь человек, а не бог. Потому что, как выразился один известный журналист, "он все равно не про это, а про что-то другое"...