Сергей Пархоменко, журналист и общественный деятель, собрал людей, чтобы поставить в Москве знаки в память людей, погибших в репрессии. Люди были разные, кто из «Мемориала», кто из газет-журналов, кто с радио или телевизора, кто от общественных организаций, архитекторы, дизайнеры, писатели, историки — все сплошь очень хорошие люди. Все сначала прослушали доклад Сергея о том, как в Германии художник Гюнтер Демниг придумал в 1996 году устанавливать памятные знаки в память жертв холокоста, потом Наталья Самовер, лидер движения «Архнадзор», рассказала, как она пыталась повесить памятные плакаты на стенах домов в Москве, а потом мы разделились по секциям — художников и нехудожников — и стали решать, как мы будем это делать.
Фото: AP Photo/MTI
Фото: AP Photo/MTI
Это был такой случай, когда всем все ясно, поэтому мы жарко спорили семь часов подряд, и не сказать, чтобы ни к чему не пришли, но и не сказать, чтобы далеко продвинулись. Сначала — кому ставить? Понятно — всем репрессированным. Но их очень много, по Москве сотни тысяч, всем не получится, давайте только расстрелянным. Но нужно, чтобы был реабилитирован, иначе государство не даст. Да, но как быть с белыми офицерами, их же никто не реабилитировал, а постреляли много. Ну, что поделаешь… Да, но как быть с теми, кто погиб в лагере? Их примерно в четыре раза больше, чем расстрелянных. Ну, что поделаешь… Да, но как быть с теми, кого расстреляли в лагере? Этих, пожалуй, берем. Значит, если расстреляли, увековечиваем, а если голодом уморили — нет? Ну, что поделаешь…
Итого 30 тысяч человек по Москве — расстреляны, реабилитированы, имеются документы, все как положено, акт об исполнении, справка о реабилитации, известно, откуда и когда взяли, когда расстреляли — 30 тысяч образцовых жертв репрессий. Проект называется «Последний адрес». У дома (или на доме), откуда взяли, можно установить мемориальный знак. Это могут сделать родственники, если они есть, соседи, если хотят, просто люди, если у них есть желание.
А есть такие расстрелянные, что адрес от них остался, а вот дома, где они жили, нет, там произошло улучшение и построили новый дом. Вешать на новый? Здесь был дом, где жил такой-то, расстрелян тогда-то? Ну хорошо, это можно. Но вот, скажем, Собачья площадка — ее вообще ведь нет, там теперь Новый Арбат, нет новых домов, на которые вешать. Где он жил — теперь проезжая часть. Ему как, не ставить? Только потому, что дома нет? А как? Ну, что поделаешь…
В Германии люди платят €120, и в мостовую около дома монтируется латунный кубик 10х10х10 см, и там написано имя, дата рождения, когда взяли, в каком лагере погиб. Общественная организация, которая этим занимается, берет на себя административные функции и производство работ — и мы решили делать то же самое. То есть надо договориться с мэрией, надо выработать дизайн, надо найти, кто это будет производить, надо наладить финансирование и установить для начала хоть сколько-нибудь, ну 50 знаков, а потом посмотрим, что выйдет. 50, а их 30 тысяч. Ну, что поделаешь… В холокост уничтожено 6 млн евреев, а установлено около 40 тысяч кубиков.
Да, но у нас есть отличие. Там так получилось, что жертвы холокоста сами не устраивали концлагерей, там все четко — их только умучили, и все. А у нас из этих 30 тысяч сколько таких, кто сами же и умучивали — чекистов, палачей, членов троек,— которых потом постреляли свои же? Их как, считать невинноубиенными или все же нет? Пускай не за то расстреляли, за что надо, а все же расстреляли-то по делу? Может, им не устанавливать все же? А с другой стороны, как тогда быть? Заново смотреть все дела о реабилитации? Но это же невозможно… По профессии? Вот, скажем, работала женщина в НКВД, ей, понятно, не ставить. А если машинисткой? Машинистке можно, наверное. Но с другой стороны, в НКВД же. Ведь палачам будут памятные знаки, ведь наверняка их родственники первыми прибегут! Ну, что поделаешь…
А что писать? Год рождения, понятно, имя, профессию, где расстрелян, когда. Профессию важно. Нужно же показать, что расстреливали не только интеллигенцию, а электриков, столяров, продавцов, военных — всех, 30 тысяч человек стопроцентно и документально невинноубиенных по одной Москве. Но с другой стороны, скажем, заместитель председателя Эгеэкспорта Мосторга (была такая организация по экспорту яиц — egg) — он как бы кто по профессии? Пищевик? А начальник навигации Севморпути? Путеец? Советская власть делала с людьми так, что сначала они невозможно назывались, а потом их попросту убили, и теперь даже невозможно назвать род их деятельности до расстрела. Расстрел — понятно, начальник Кишторга (организации по заготовке и продаже кишок) — непонятно. Ну, что поделаешь… Оставляем только имя и дату расстрела, и неважно, кто, важно, что расстрелян.
Тут как раз и художники подошли. Аркадий Троянкер, гуру российского дизайна, сформулировал их позицию так, что главное — чтобы не было никакого художественного жеста. Максимально незаметно, без всякой аффектации. Я было даже стал ему возражать, что как же так, это партия и правительство будут ему благодарны — 30 тысяч расстреляли, и максимально незаметно — почему? Но у них, у художников, свои резоны, потому что это трагедия и смерть и чего уж тут дизайн устраивать? Действительно, как-то неловко. Если человека расстреляли, красивой табличкой дело не поправишь, тут ничего не поделаешь…
Представляете, 30 тысяч человек, а Москва в этот момент — вся в пределах Садового кольца, вы понимаете, что это? Каждые 100 метров кого-нибудь тут взяли и расстреляли, просто так. Как к этому власти отнесутся — вообще отдельный вопрос. Они что, не люди? У них у самих знаете сколько постреляли? Да они, может, наоборот, порадуются, потому что надо, чтобы народ знал порядок, а не ходил по Болотным площадям. Тут не дано предугадать, как кто к этому отнесется, и вообще дело может так пойти, что поставим мы памятные знаки исключительно сотрудникам НКВД на страх простым гражданам. А может, и не так. Не получается это спрогнозировать. Ну, что поделаешь…
У нас в Москве два музея ГУЛАГ, один лужковский, второй мемориальский. Лужковский развесистый — там тебе и муляж следователя, и муляж арестованного, весь такой окровавленный, и нары сделали, и камеру — ну вовсе невозможно смотреть, вроде пластмассовых кукол для игр в монстриков. В мемориальском этого ничего нет, там одни документы. От зэков что остается? Ну, миска может остаться мятая, ложка еще, кружка. Ничего от них не остается. Никакого предметного мира. Ни жизни, ни профессии — ничего. Они уничтожены.
Нам остались только имена, и вот их последний адрес, место на земле, где они были выдернуты из жизни. И дома, улицы, мостовые Москвы — они помнят эти имена. Говорят, советскую власть сокрушил нефтяной кризис, экономика, это все правда, но только не правда. Ее сокрушила память об этом преступлении, от которого осталось только число убитых, и память — вот здесь, и здесь, и здесь, каждые 100 метров. И эта память стоит между обществом и государством, до сих пор стоит, потому что невозможно доверять государству, которое взяло и просто, непонятно зачем и почему расстреливает людей.
Надо просто взять и установить эти доски. Не предугадывая, как это отзовется, не пытаясь вычислить, кого просто убили, а кого просто убили после того, как он сам убивал, не пытаясь кому-то показать, что вот вы думаете, что брали только интеллигенцию, а вот этот был электрик — были просто люди, и их просто взяли и расстреляли ни за что. Так что вообще-то понятно, что надо со всем этим поделать. Надо просто взять и согласиться с тем, что и так всем понятно. Но единственное, что всем понятно одинаково,— это имена. Без профессий, без пояснений, без дизайна, без разборов — как только это начинается, оказывается, что у всех разные взгляды, каждый хочет сказать что-то свое. Единственное, что всех объединяет,— голое имя.