Премьера опера
Фото: Коммерсантъ / Сергей Киселев / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Сергей Киселев / купить фото
Кульминации "Сезонов Бриттена в Москве", устроенных при содействии Фонда Бриттена--Пирса и Британского совета к 100-летию главного английского композитора,— первому исполнению последней оперы Бриттена "Смерть в Венеции" — сопутствовал предсказуемый аншлаг в Большом зале консерватории. Который, впрочем, также предсказуемо сошел на нет через долгих два часа после начала, в антракте. Прощальная опера Бриттена, и правда, не совсем подходящий материал для светского вечера. Она мрачна, холодна, язвительна и пропитана леденящей душу горечью, упакованной в изящную конструкцию, как в хрустальный гроб. Но половине зала было зачем остаться. Рассказывает ЮЛИЯ БЕДЕРОВА.
Сложно представить себе, чтобы "Смерть в Венеции" Бриттена по мотивам одноименной новеллы Томаса Манна в каком-нибудь обозримом будущем могла быть принята в Москве к постановке. Так же сложно поверить в то, что она еще никогда здесь не звучала. Связи Бриттена с Россией и его хоть и не широкая, но все-таки популярность здесь еще несколько десятилетий назад — отдельная глава всех мыслимых энциклопедий. Тем не менее огромное количество музыки, в том числе последняя из более чем десятка опер, которые сделали Бриттена одним из главных имен в истории не только английской музыки, но и вообще мировой оперы, действительно до сих ни разу не исполнялась в России. Тем ценнее ее концертная премьера под управлением Геннадия Рождественского — в известной степени исполнение можно считать почти авторизованным. Дело не только в том, что именно на лондонском концерте Рождественского в 1960-м Бриттен познакомился с Шостаковичем. Важнее — давняя искушенность дирижера в музыке обоих композиторов, а потом — еще и во всей английской музыке XX века.
Возможно, поэтому в московском исполнении "Смерти в Венеции" в БЗК — в угрюмой деловитости речитативных эпизодов, в медленной подробности изложения, в швах оркестрового баланса, словно стянутых очень суровой ниткой, в тембровой прямоте (когда что гобой, что арфа звучат более саркастично, нежели поэтично), было слышно, пожалуй, даже несколько больше Шостаковича, чем его влияния там есть на самом деле. А может быть, как-то так Шостакович мог слышать оперу, когда Бриттен пустил его в свой кабинет в Олдборо и оставался за дверью, пока тот читал партитуру глазами и потом заключил: "Эта музыка — гениальна".
Еще бы, ради "Смерти в Венеции" Бриттен отказался от многого, и главное — от лечения, которое, как уговаривали врачи, могло бы продлить ему жизнь. Это опера не только о фатальной любви к подростку, написанная открытым геем. Не о любви вообще. И не только о красоте и гибельности одного из городов у моря (они — любовь всей жизни Бриттена и даже не только фон, но и действующие лица важных бриттеновских сочинений, где речь идет о жизни и смерти). Это опера больше всего — про смерть, а ее фантасмагорическая, холодная музыка и либретто (виртуозная переделка Манна Мифануи Пайпер) представляют собой смертельный номер: прощание с жизнью в картинных декорациях, галлюцинациях, спорах умирающего с самим собой и с провожатыми в этом нелегком путешествии.
Она наполнена узнаваемой изысканной красотой вокальных линий, оркестровой и хоровой ткани, ее атмосфера по-бриттеновски волшебна, детективна и ужасна в одно и то же время. Но здесь это странное сочетание предстает как будто в оголенном виде и выглядит совсем пронзительно. Оркестр — особенно прозрачен, хор — как никогда наряден и изощрен (в московском исполнении ему понадобились два дополнительных дирижера), партии второстепенных персонажей сведены к инструментальным по характеру репликам. Все вместе представляет собой гнетущую цепь удивительных картин: фантастика, чудеса, трюки и метаморфозы перемежаются с медленно наплывающим ужасом и настолько же неуклонно нарастающим чувством. Диалоги с Платоном и Федром, Дионисом и Аполлоном, Парикмахером, Управляющим и Гондольером гордо шествуют в очередь с жанровыми сценками и осколками жанров — балладной оперой, мессой, кантатой, бродвейским мюзиклом, матросской песней, ариозо, дуэтом и песнями гондольеров. Потустороннее звучание индонезийского гамелана, этих волшебных колокольчиков с ориентальным прошлым и минималистским настоящим, сопровождает каждое появление безмолвного Тадзио и вызывает к жизни малеровские тени в оркестре. Все подчинено медленной и верной драматургии, и эта драматургия — путь к смерти. Нечто вроде пассакальи с постоянной ритмической пульсацией, то скрытой, то явной, сперва вроде бы отвечающей на нервные слова Ашенбаха "My mind beats on...", потом неуклонно ведущей к развязке.
Концертный симфонический оркестр Московской консерватории был, как хороший слуга, послушен дирижеру и делал свое гнетущее дело скромно и ясно. И если к инструментальному звучанию в идеале еще было что добавить (изысканности тембров, например), а к хоровому — еще чуть-чуть буквально дикции, то к партиям солистов добавить было уже просто нечего. Они звучали совершенно. Иэн Бостридж, лауреат "Грэмми", который ценен для европейской музыки не только этим, провел свою партию эталонно. Ашенбах в его исполнении резонерствовал, спорил, смирялся, бредил и умирал с одинаковым аристократизмом и выразительностью. Питер Колман-Райт, элегантно меняя шляпы и платки как перчатки и превращаясь то в одного, то другого странного персонажа на пути Ашенбаха, тревожил, путал и завораживал не только своего визави на сцене. А контратенор Йестина Дэвиса (голос Аполлона) поражал воображение силой и страстью, с которой античность в опере смогла разговаривать с романтическим прошлым, с XX веком и местным настоящим.
Премьера "Смерти в Венеции" прошла в Олдборо в 1973 году с участием Питера Пирса, спутника жизни Бриттена. Концертная премьера в Москве — через 40 лет. На фоне некоторых других московских премьер главных сочинений мирового музыкального канона даже в этом году — неплохой временной шаг, с этим мрачным шедевром могло быть и хуже. А когда-нибудь еще и поставят, как это сейчас ни звучало бы странно. Вопрос времени.