Морфей спускается в ад
Лидия Маслова о фильме «Трудно быть богом»
Фильм Алексея Германа "Трудно быть богом", сменивший за долгие годы его создания несколько рабочих названий, все-таки будет называться в прокате так же, как и повесть братьев Стругацких, вдохновившая режиссера еще в 1968 году. Тем не менее фильм имеет к книге очень косвенное, опосредованное германовским видением отношение: это никак не экранизация и даже не вольный пересказ.
Растерянный человек, признающийся, что бог тоже может устать
Фото: © ООО "Север", фото С. Аксенова
Фото: © ООО "Север", фото С. Аксенова
По отношению к первоисточнику фильм Алексея Германа можно определить как тяжелый, гнетущий, вязкий, временами страшный сон, настигший читателя над страницами повести. В контексте небогатой названиями режиссерской фильмографии (в сорок лет уместились всего пять картин) "Трудно быть богом" не выглядит ничем неожиданным — это закономерный этап развития особой германовской эстетики, которую иногда сравнивают с документальной (по степени свободы автора от жанровых рамок и условностей, по гибкости нелинейной, многослойной драматургии), но на самом деле это скорее непредсказуемость, спонтанность, неуправляемость воспоминания, воображения или сна, чем документального слепка реальности. Эту эстетику Алексей Герман изобрел на своем третьем фильме "Мой друг Иван Лапшин", где она воспринимается как свежая, оригинальная, естественная и очень подходящая для повествования о жизни начальника провинциального УГРО, совмещенного с мемуарами 9-летнего мальчика. "Хрусталев, машину!" демонстрирует уже менее дружественный зрителю извод этой сновидческой манеры: эмоциональное подключение к истории о том, как болезненно пришлось попрощаться со сталинской эпохой генералу медицинской службы, дается с заметно большим трудом, чем погружение в атмосферу лапшинского Унчанска, но все-таки фильм отпускает тебя живым, вменяемым и понимающим авторскую мысль. "Трудно быть богом" берет следующую высоту в том, что касается нежелания подстраиваться под зрительское понимание и, протаскав зрителя три часа вместе с благородным доном Руматой (Леонид Ярмольник) по тщательно и смачно стилизованному под босховские полотна мрачному, грязному и вонючему средневековому Арканару, оставляет его опустошенным и измученным на слякотной обочине растерянно догадываться, что это сейчас было и зачем.
Фото: © ООО "Север", фото С. Аксенова
Никакое, даже самое внимательное знакомство с книгой Стругацких в этом странном опыте не поможет. В популярной "шестидесятнической" повести сотрудники Института экспериментальной истории, заброшенные на отсталую средневековую планету, пытались по мере сил окультурить местное население хотя бы на примитивном бытовом уровне пользования носовыми платками. Алексей Герман же поступает примерно наоборот — строит барьер между культурой и "простым человеком", воздвигает между прозрачной и доходчивой книжкой и читателем-зрителем массивную крепостную стену визуальных аллегорий, словесных намеков, иносказаний, символических жестов. Если в начале своей карьеры характерного, комического артиста Леонид Ярмольник блестяще изображал закипающий чайник или цыпленка-табака, то теперь он, уже со всей серьезностью артиста драматического, тоже словно разыгрывает некую метафорическую пантомиму, требующую от зрителя неких усилий по расшифровке: то выпускает из своей бронированной перчатки улетающую на волю птичку, то обмазывает лицо густым слоем грязи, то читает из пастернаковского "Гамлета": "Гул затих. Я вышел на подмостки", то все-таки вступает в контакт с аборигенами, базаря из-за якобы украденной шубы. История собственно арканарской резни, то есть государственного переворота, в результате которого господство отвратительной серой массы сменяется правлением еще более отвратительной черной массы, служит не более чем фоном для Руматиного хождения по мукам собственного отвращения к окружающему его уродству, глупости и жестокости, всей этой "жрущей и размножающейся протоплазме", физиологическое отвращение к которой довольно точно перенесено со страниц книги на экран. Герой, правда, по пути с бумаги на кинопленку заметно обессилел — это не трезвомыслящий и верящий в добро и разум ученый, засланный в кромешный ад для наблюдения и исследования, а растерянный человек, забывший, кто он и зачем здесь находится, словно грезящий наяву и признающийся, что бог тоже может устать. И единственным слабым приветом прекраснодушным романтичным шестидесятникам, чем-то вроде музыкальной открытки, становится в фильме Алексея Германа саксофон, на котором усталый бог в начале и конце выдувает вполне безнадежную мелодию, реквием по утраченным иллюзиям.
В прокате с 27 февраля