О развитии непризнанных территорий

Максим Атаянц теперь — известнейший русский архитектор, он построил "Горки-город" в Сочи на Олимпиаде и выиграл конкурс на судебный квартал и театр Бориса Эйфмана в Петербурге — это самая масштабная стройка в центре Петербурга за постсоветскую четверть века. Он позвал меня посмотреть церковь, которую построил в селе Караглух, откуда он родом, это Гадрутский район Нагорного Карабаха.

Был жуткий туман, такой, что за лобовым стеклом машины виден только капот, а дальше серое молоко. Он переживал: церковь стоит на горе, над селом и долиной, и, по его словам, видна издалека, но я не видел ни села, ни долины, ни горы. Мы подобрались совсем близко к ней, по нагорному плато, где когда-то было кладбище, и она проявилась в тумане метров за 25, и то скорее как мираж, а не мощное каменное сооружение из больших блоков розового туфа, положенных друг на друга с основательностью древних армянских строений, которые плохо разрушаются и землетрясениями, и артиллерией.

Он ждал, что я скажу про эту его работу, а я молчал, потому что некоторые вещи про архитектуру довольно трудно сформулировать. Был такой великий английский историк искусства Кеннет Кларк, он когда-то придумал, что любое возрождение (revival) основано на выживании (survival), то есть, скажем, чтобы случился итальянский Ренессанс, было нужно, чтобы на земле валялись тысячи обломков колонн, где-то стояли триумфальные арки, античные цирки и руины античных терм; а чтобы в Англии в начале XIX века случилась неоготика, нужно было, чтобы в нескольких университетах Англии было запрещено строить иначе, чем в готическом стиле, и настоящая средневековая готическая традиция дожила до времен Вальтера Скотта. Когда я увидел эту церковь, у меня возникло ощущение, что средневековая армянская архитектура именно что не столько возрождается, сколько выжила.

Выживание — это не только когда сохраняются памятники и руины, это еще когда выживает способ мыслить. Архитекторы вообще-то мыслят по-разному. Кто-то думает функциями, кто-то площадями, кто-то конструкциями, кто-то деньгами, и это надо понимать очень буквально — вот обычные люди мыслят словами, а этот думает, скажем, пространствами, и из одного пространства у него в голове вытекает другое. Из-за этого архитекторам, кстати, иногда довольно трудно объяснить словами, что они имеют в виду.

Так вот, традиционная армянская архитектура мыслит объемами, храмы там — это размышления типа "как перейти от куба к сфере". Это довольно сложное дело, перейти от куба к полусфере — если вы мысленно начнете это делать, как-то растягивая ограничивающую куб верхнюю плоскость, а потом придумаете, что делать с углами, так чтобы их форма как-то выражала правильность того, что из куба следует сфера, то вы, вероятно, поймете не то чтобы какое-то конкретное решение, а сам способ, которым они думают. И вот этот способ тут как раз именно что выжил. Такое ощущение, что этот храм стоит здесь лет 600, если не 800. И притом что он очень традиционный, там есть какое-то уникальное, едва ли не личное высказывание.

Там в принципе такое высказывание, что в малом объеме содержится больше, чем было бы естественно, что в одно пространство вжато, утрамбовано множество, и от этого возникает очень напряженный, несколько взвинченный образный строй. Я могу сказать то же самое на профессиональном языке: храм начинается как октоконх, продолжается в ранневизантийской типологии "crois libre", при этом с пониженными подпружными арками, но взлетевшими вверх тромпами,— но это почти никому не понятно. Наверное, можно сказать, что этот человек придумал историю про то, как широкое, просторное, гармоничное и светлое купольное пространство кто-то вдруг сдавил, сжал, а оно в ответ напряглось и прорвалось вверх. Это пространство про чудовищную концентрацию сил от давления — и надежду прорваться.

Чуть поодаль там было кладбище, теперь бурьян, и в нем валяются надгробия. Вертикальные — повалены, горизонтальные, типа саркофага, перевернуты, могильные плиты разбиты на несколько частей. Это кладбище крушили с большим энтузиазмом, но некоторым недостатком техники. Киркой можно разбить плиту, но не саркофаг, а взрывчатки у них не было. Половина надгробий — с фамилией Атаянц, я там оставил Максима одного с его предками.

Я спустился вниз, в село. Оно пустое, там нет ни одного целого дома и совсем никто не живет. Дома разграблены, сожжены, что можно разрушить — разрушено. Там тоже была церковь, поздняя, XIX века, построенная прапрадедом Максима, в советское время там прорубили вход через алтарь и сделали хлев для баранов, а потом тут, видимо, был дот, который подавляли артиллерией или танками. Село Караглух было захвачено азербайджанскими войсками 16 мая 1991 года в рамках операции "Кольцо", проводившейся во исполнение указа Михаила Сергеевича Горбачева "О запрещении создания незаконных формирований, не предусмотренных законодательством СССР, и изъятии оружия в случаях его незаконного хранения". Все жители были депортированы, село уничтожено. Тогда азербайджанцы уничтожили 24 армянских села, это была карательная операция, предпринятая в надежде на то, что Карабах перестанет отделяться от Азербайджана. С тех пор там никто не живет.

Там дальше лес и виноградники. Я хотел пойти посмотреть виноградник. Когда-то мой друг купил несколько полян в лесу у Старого Крыма, это село — бывшая татарская столица Крыма, и поляны эти — бывшие татарские хозяйства, брошенные, когда татар депортировали. В принципе там заповедник, но эти поляны по документам — сельскохозяйственные территории, их можно купить в частную собственность. У татар были сады — абрикосы, груши, яблони, персики, какие-то ягоды. Когда за садом 50 лет никто не ухаживает, он становится лесом, но таким особым лесом, где вдруг среди тиса и ясеня растут дикие персики. Мне хотелось посмотреть, как превращаются в леса виноградники. Мне кажется, это поучительная картинка, что-то вроде руин, только из растений — не так горько. Но наш шофер меня туда не пустил. "Туда нельзя идти! Там все заминировано!" Интересно, когда всех уже давно или депортировали, или убили, в деревне никого, даже собаки уже не живут, а мины — живые, ждут, вдруг кто зайдет.

Над входом в церковь там выбита надпись: "архитектор построил этот храм с молитвой о возрождении этого места".

Назад в Степанакерт мы поехали через город Джебраил. Это был маленький азербайджанский город или большое село — 6 тысяч человек жило в 1991 году. Джебраил был взят армянской армией 25 мая 1992 года в рамках контрнаступления и освобождения Нагорного Карабаха — тогда успехи армян были столь существенными, что было захвачено несколько районов с азербайджанским населением и созданы так называемые санитарные зоны. Люди депортированы, дома разграблены и сожжены, жителей никого, бесконечные руины. Правда, это был большой город, поэтому собаки до сих еще живут. На улицах догнивает техника — тракторы, автобусы, грузовики. В центре сохранился фонтан "Дружба народов". Сталинград, но такой, который никто не стал отстраивать заново: разрушили и ушли.

В министерстве иностранных дел Нагорно-Карабахской Республики, куда мы отправились выправлять документы на въезд и выезд, зашел разговор о развитии территории. Довольно-таки сложная ситуация. В Степанакерте есть образованное и очень героически настроенное население, но в селах, разумеется, остаются только те, кто уехать не может. Экономика не очень развивается, вкладывать в бизнес на этой территории — довольно безумное дело. Армянская диаспора, разумеется, дает деньги, но не на бизнес, а на вооружение.

Это старейшая непризнанная территория бывшего СССР, с нее все начиналось, и тут прекрасно видны последствия войны — нулевое развитие, разоренные селения, неясные перспективы и вечное ожидание, что все это ненадолго, что мы еще будем воевать

Республика непризнанная, нападения Азербайджана ждут всегда. Меня спрашивали о возможностях развития туризма. У них такая идея, что в селах могло бы развиваться экологическое производство продуктов питания, и, кроме того, здесь сохранился в нетронутом виде тот образ жизни, который был и в начале прошлого века, и раньше. Это могло бы вызвать туристический интерес, а поток туристов в свою очередь мог бы развить народные промыслы. Надо только починить дороги, уничтоженные войной 20 лет назад. Денег на их ремонт нет, да это и не было приоритетом: по этой земле танки и БТРы легко движутся и без дорог.

Мне программа показалась странной. Это старейшая непризнанная территория бывшего СССР, с нее все начиналось, и тут прекрасно видны последствия войны — нулевое развитие, разоренные селения, неясные перспективы и вечное ожидание, что все это ненадолго, что мы еще будем воевать, а не мы, так наши дети точно. Азербайджанцы в свое время, в начале 1990-х, изумлялись несправедливости: все симпатии русской интеллигенции были на стороне армян — и, честно сказать, в чем-то и остались. За ними есть правда земли, это их земля, и они считают ее частью Армении. Собственно, жить это может только благодаря невероятной, истовой и страстной любви армян к своей земле и молитвами о возрождении этого места.

Но как она может развиваться, честно сказать, пока не очень понятно. Не знаю, насколько туристам может быть интересно, что люди так героически любят свою землю.

Интересно, впрочем, как раз оказаться в уничтоженном войной городе. Представляете, переночевать в брошенном доме, послушать рассказы про депортацию, про расстрелы мирных жителей, про азербайджанские бомбежки, про героический штурм Шуши 9 мая 1992 года, когда армянский спецназ поднялся по почти вертикальной 100-метровой скале и напал не с той стороны, откуда его ждали. Это же очень сильные ощущения, наверняка люди поедут.

Вернувшись, я обнаружил, что почти буквально повторил рекомендации по развитию туризма, данные Мариэттой Шагинян в 1927 году, посетившей ту самую Шушу через семь лет после резни, устроенной азербайджанцами. В 1927 году Мариэтта Шагинян писала: "Пройдут годы, а может быть, и десятилетия, и в Шуши станут ездить туристы — уже не ради ее красоты и климата, а ради исторического урока, разыгравшегося в ней как бы в поучение всему Закавказью, урока, подобного тому, что мы видели в Помпее и Геркулануме. Только там действующим лицом была слепая стихия природы, а здесь слепая стихия зверя, разбуженная в человеческой массе при помощи человеческого слова <...> ...Я увидела остов Шуши. <...> Здесь в течение трех дней в марте 1920 года было разрушено и сожжено 7000 домов и вырезано — цифры называют разные... одни говорят — три-четыре тысячи армян, другие — свыше двенадцати тысяч. Факт тот, что из тридцати пяти тысяч армян не осталось в Шуше ни одного. Кой-где в канавах еще можно увидеть пучки женских волос с запекшейся на них черной кровью. Человеку с воображением здесь трудно дышать: идешь, идешь, идешь сплошным рядом обугленных стен, точнее — кусков стен, торопишься идти и боишься никогда не выйти..."

Мне кажется, это интересная идея — создавать непризнанные территории и потом развивать там туризм. Странно, что почти никто пока не догадался. Ну, возможно, скоро догадаются.

Григорий Ревзин