В "Новом издательстве" вышел сборник эссе поэта Марии Степановой "Один, не один, не я". Эта книга — одно из самых важных явлений в странном для русского контекста жанре критической прозы. Хотя словосочетание это скорее уводит в сторону, чем поясняет природу степановских текстов
Писать об этом сборнике очень сложно. По нескольким причинам. Во-первых, строй речи и мысли Степановой затягивает, гипнотизирует — ты хочешь его воспроизводить, говорить о ней так, как она говорит о других. Это и почти невозможно, и — ловушка. Натягивание чужой (не своей) маски — одна из тех вещей, что в степановском мире едва ли простительны.
Во-вторых, эту книгу сложно читать подряд — не рассчитывая пауз на то, чтобы обжить каждый текст, досконально исследовать обстановку каждой комнаты. Многие из этих текстов так и устроены — как описания места жизни/письма, дома-мира того или иного героя. Каждое — слишком плотно, оно само как книга. Персонажи и идеи переходят из текста в текст, они образуют нечто единое (иконостас? поминальник?), но тем не менее будто бы не хотят превращаться в ряд — формировать конструкцию. И хотя в "Один, не один, не я" есть вполне четкая композиция, каждое эссе не хочет быть ее элементом, стремится быть "одним" — пусть "одним из",— но не частью.
Тем не менее попробуем описать контуры этой книги. Здесь собраны два с половиной десятка текстов. Каждый из героев — по-прежнему ужасно (или счастливо) одинок, но теперь — одинок вместе с другими. В. Г. Зебальд, Сьюзен Зонтаг, Марина Цветаева, Александр Введенский, Любовь Шапорина, Сильвия Плат, Сельма Лагерлеф, Леонид Шваб, Майкл Джексон, Николай Гоголь, Мария Степанова и другие — один, не один, не я — как подсказывает логика названия. В основном поэты или авторы документальных повествований. В фокусе — дневники-мемуары, запись жизни, и стихи, запись не-жизни, предельно иного, ненужно-необходимого. Это — две формы сопротивления хаосу, уничтожению, которое бесперебойно поставляет время. Две формы строительства посреди (а может быть — из) разрушения. "Не будучи по всей видимости пространственным искусством, она <поэзия> занимается производством материи. Из ничего, из пустых словесных оболочек, поэзия создает очаги другой реальности, где время устроено иначе. Что-то вроде капсулы или кабинки аттракциона, внутри которой можно разместиться так, словно ты здесь надолго".
Это — один из сквозных сюжетов этой книги. То как люди ХХ века, века оптовых смертей (любит повторять Степанова, цитируя "Стихи о неизвестном солдате"), не то что героически сопротивляются хаосу, бесчеловечности, гибели, стиранию людей и смыслов, но — обустраивают себе жилище. Это пространство — дом, книга, текст, тело, память, смерть. В конечном итоге — почти всегда смерть. С нее здесь все начинается (первое эссе посвящено кладбищу), от нее если отходит, то недалеко. Сосредоточенная вежливость, любовная солидарность в смерти, а вовсе не хватательное выживание, и оказывается этой финальной точкой сопротивления хаосу.
При этом надо понимать, что Степанова — совсем не из критиков, сладостно окучивающих читательское мортидо. Чужие смерть, ужас, страдание в ее текстах не эротизированы, даже когда напрямую связаны с любовью. Чтобы испытать чуть порочное удовольствие от страдания, надо подойти либо слишком близко к страдающему, либо отойти достаточно далеко. Степанова не позволяет себе ни того ни другого. Она будто бы знает этим испытаниям цену — и оттого не оценивает претерпевших.
В этом смысле даже словосочетание "критическая проза" как бы немного неуместно. Тут нет оценки, сомнения, допрашивания героев, хотя тем более нет и бездумного обожания — есть необходимость донести, перевести их для нас, уверенность, что нам стоит их знать. Так пишут не критику, а воспоминания. Спустя годы проясняют себе, договаривают судьбы дорогих людей. В качестве не то поминальной, не то приуготовительной к (пусть далекой) смерти процедуры формируют прожитое в сюжет.
В этой книжке прожитое — прочитанное. Принято считать, что такая подмена — признак невротической слабосильности, отказа от "настоящего". Но иногда — когда речь идет о страстном, солидарном чтении — оно само превращается в нечто вроде подвига понимания, принимания всерьез. Что-то вроде "метафизического активизма" — как сказано в одном из текстов книги. Этот сборник — как раз такое свидетельство чтения как жизненно (смертельно) важной практики. Страшно важной — как любит повторять Степанова.
М.: Новое издательство, 2014