Выставка живопись
Фото: Emese Benko/Belvedere Vienna
Фото: Emese Benko/Belvedere Vienna
Фото: Emese Benko/Belvedere Vienna
Фото: Emese Benko/Belvedere Vienna
Фото: Emese Benko/Belvedere Vienna
Этот год в Вене проходит с явным русским акцентом. Зимой выставка Фаберже в Музее истории искусств собрала весь высший свет австрийской столицы, экспозиция "Абрамцево — место гениев" в Кунстлерхаузе была менее помпезной, но познакомила австрийского зрителя с солидным количеством Врубеля. Гвоздем же "русского сезона" стала выставка "Серебряный век. Русское искусство в Вене около 1900 года", которая открыта в Нижнем Бельведере до конца сентября. Из Вены — КИРА ДОЛИНИНА.
В Бельведере, там, где царят Климт и Шиле, говорить о стиле модерн не так просто. Один все забивает золотом, другой — экспрессией. Русский Серебряный век тут может быть только гостем, притом гостем странным, слишком спокойным, слишком меланхоличным, с пастельно-стертыми красками на лице, с линиями вроде бы и теми же самыми, модерновыми, но не стремительными, как воды Дуная, а тягучими и ленивыми, как темные озера и пруды в помещичьих парках. Выставка, сочиненная куратором из Бельведера Альфредом Вайдингером и приглашенным куратором Константином Акиншей, почти таким этот самый русский модерн и представляет. Но в концепции выставки заложено одно "но", которое придает ей особый смысл: эта экспозиция рассказывает не о том "русском модерне", какой мы привыкли видеть в своих музеях и книгах, а о том, каким видели его в Вене первой четверти XX века. Она отсылает к пяти венским выставкам русского искусства — 1901 и 1908 годов в Сецессионе, персональным Рериха в 1906 году и Бакста в 1914-м в частных салонах и советского пропагандистского плаката, которую в 1921 году организовали РОСТА и Коммунистическая партия Австрии.
Солянка эта, конечно, сборная: исторические выставки не разделены здесь по залам, вещи из тех экспозиций демонстрируются единичные, реконструкцией тут и не пахнет, вдруг появляются темы, связанные с самими выставками совсем даже не по прямой (зал, посвященный лечившемуся в Вене Вацлаву Нижинскому, или, например, раздел из работ Кокошки, Климта и Шиле, которые то ли сами повлияли на русских, то ли русские повлияли на них). Однако ощущение цельного рассказа не покидает зрителя на протяжении всего этого путешествия. Десятки вещей из государственных и частных собраний Австрии, России, Великобритании, Швейцарии сплетаются в историю не столько о России реальной, сколько о мифическом пространстве за горами и долами, в котором все есть сказ и морок, ложь да намек.
Вот кустодиевский портрет семьи Поленовых 1905 года. Тот самый, который вызвал скандал в Петербурге, а с выставки в Сецессионе был куплен правительством: резная балюстрада дачной веранды, глубокий синий женских платьев, красный нос главы семейства профессора геологии Казанского университета Бориса Константиновича Поленова. Все вроде бы на своем месте: и национальные мотивы, и резкие развороты фигур, и уход от нарочитого позирования, но темен сад за верандой, и ветви густой ели не столько фон, сколько активный участник действия, агрессивно нарушающий покой дачной жизни. Вот коровинский вид Байкала девяти метров длиной: суровый, почти монохромный, ощетинившиеся сучьями стволы, голые кроны, камни и серая гладь воды. То ли декорация к трагедии, то ли иллюстрация к страшной сказке. Врубелевская керамика при таком соседстве теряет цвет и превращается в героев коровинского спектакля. Напротив рериховские корабли бьются в явно нескончаемой бордовой схватке. Пан, демон и лилии, маркизы и восточные красавицы, млечные девы с нездешними ликами, весь Бакст, весь Судейкин, весь Сомов тут не пассеизм и любовь к прошлому как таковому, а вечный театр, сказка, фантазия, в которых и портрет не портрет, и пейзаж не пейзаж. Тут даже знаменитый групповой портрет мирискусников кисти Кустодиева превращается в сцену из какой-то чеховской драмы: то ли весело им, то ли грустно, зеркала на зеленой стене отражают больше прошлое, чем настоящее, но то, что за стенами этой комнаты жизнь иная, сомнению не подлежит.
Театральность не бытия, но мировоззрения, сказочность "русского" как непонятного и непознаваемого чужими, тонущая, как Атлантида, империя — вот основная тональность визуального ряда этой выставки. Феерические костюмы из коллекции Мазур (Лондон) подернуты патиной и пылью времени, от блистательного и неистового Нижинского здесь осталась лишь оболочка пациента знаменитых венских психиатрических санаториев, а зал с плакатами из "Окон РОСТА" с выставки 1921 года оборачивается той же ирреальностью, только на смену элегическим мотивам приходит сатира, И сатира совсем не только политическая — в контексте этой выставки сатира становится художественной. Последний зал — удар под дых: тут нет искусства, тут правит бал история. Увеличенные фотографии, газетные заголовки, статьи, плакаты. История России как часть истории Европы. Может быть, это были последние годы, когда эта история была одной на всех. 1914 год оборвал это тоже для всех.