Выбор Игоря Гулина

«Духи земли»
Катрин Колом

Швейцарская писательница Катрин Колом написала четыре романа, по одному в десятилетие. Три года назад по-русски вышли ее "Замки детства", написанные в 1945 году. "Духи земли" 1953 года — вторая часть той же трилогии, но прямых связей между книгами нет. И второй роман — вещь еще более грандиозная. Открывая Колом, сложно представить, что не подозревал о писателе такого масштаба. Самый простой путь — вписать ее в очевидный ряд великих, обозвать фантастическим гибридом Пруста-Кафки-Вулф (и много еще кого). Но эти сравнения ничего не объясняют.

Если попробовать описать "Духов земли", к ним не прибегая, получится вот что. Это история семьи виноделов из кантона Во. Три застенчивых брата, авторитарная жена младшего, прижавшая весь род к ногтю, несчастные дети. Сюжет романа — бесконечные сватовство, переезды, перестановки, семейные дрязги, не дающие вздохнуть. Только эта классическая история западает в воронку страннейшего устройства времени. События тут повторяются со страницы на страницу как фантастический ритуал. Дядя сталкивает племянника с башни, тот выживает. К дочери приезжает жених, но покидает ее из-за того, что та не обучена вязанию. Непутевый брат женится на некрасивой соседке снова и снова. Невозможно сказать, сколько времени проходит за эти 200 страниц непрекращающегося потока текста. Пара минут? Столетия? Медленно ползет улитка, рушатся здания. Герои умирают и продолжают действовать, разыгрывая все те же сцены. Уезжают и никак не могут сдвинуться с места. Стареют и оказываются детьми.

У них, героев, странноватые имена — Авраам, Улисс, Цезарь, Семирамида. И кажется, они не совсем люди: великаны, статуи, духи. Сказочные зверьки наподобие Муми-троллей. Уставшие древние боги. И по ходу действия их утомительная мещанская суета постепенно превращается в величественный миф, повторяющийся, нестерпимый, завораживающий.

"Духов земли" очень сложно определить. Что это? Притча о причудах человеческой памяти? Конечно, нет. Игра в расшатывание реалистического романа? Все слишком серьезно. Понимание буксирует, но есть чувство. Когда читаешь эти истории про сватовство и урожаи, кажется, будто держишь в руках какую-нибудь "Песнь о Гильгамеше", архаичный текст, в котором описаны мировые устои исчезнувшей цивилизации. Ты не знаешь, что делать с ним, но испытываешь трепет.

Kolonna Publications

«Расположение счастья»
Геннадий Айги

Один из центральных авторов русской поэзии второй половины прошлого века, Геннадий Айги — человек, в одиночку воплотивший маленькую утопию некоего неземного западно-восточного пространства, одновременно вписанный в европейский авангард и выстроивший себе генеалогию в чувашской литературе, разработавший очень узнаваемое письмо, в котором философские понятия кружатся на манер каких-то частичек природы, листьев, не то хлопьев снега. Айги умер в 2006 году, и с тех пор издан в достаточно большом объеме. Эта небольшая книга состоит из его черновиков, а если точнее — "реконструкций стихотворений", произведенных двумя близкими к Айги авторами — Наталией Азаровой и Татьяной Грауз. Впрочем, незавершенность, недоделанность здесь почти не чувствуется. Миру Айги вообще свойственно непрерывное становление, каждый его текст кажется скорее не законченным высказыванием, а стоп-кадром в движении мысли-чувства-взгляда-воздуха. Собранные тут почти что обрывки не уступают каноническим текстам. В них также есть свойственная Айги — как никому из его современников — уверенность в воздушной стойкости вселенной, неколебимости ее невидимой архитектуры, пространства счастья. И пространства смерти, что почти одно и то же: "еще существуете "как ни в чем ни бывало" / вижу / средь веток огни: "Слава Богу — живете / вы — терпеливо-безвестные // ч т о е щ е жив" — // одолжить бы у веток / более быстрый распад — чтоб крошиться (быть может "спокойно") / и у снега — растоптанность (более быстро ведущую / к исчезновению...)".

Арго-Риск

Инспекция «Медицинская герменевтика». Пустотный канон

Группа "Инспекция "Медицинская герменевтика"", закончившая свое существование в 2001 году, сейчас воспринимается в первую очередь как странное, не очень понятное объединение, из которого вышел Павел Пепперштейн (другие постоянные члены — Юрий Лейдерман и Сергей Ануфриев). Меж тем в 80-х и начале 90-х группа считалась, может быть, последним значительным явлением московского концептуализма. Призрачность памяти о них объясняется тем, что деятельность медгерменевтов не очень поддается музеефикации. Пепперштейн, Лейдерман и Ануфриев довели до предела концептуалистскую текстоцентричность. Их главными произведениями были разговоры, коллективные манифесты, пародирующие одновременно серьезную науку и духовную практику, авангардистское горение и концептуалистский критицизм. В каждом из этих текстов медгерменевты пытались определить нечто, дойти до основания проблемы (например, открывается книга разделом "Девять бесед": "Ум, честь и совесть", "Вера, надежда, любовь", "Свобода, равенство, братство"). И в каждом они старались увести разговор от объекта, ускользнуть вслед за подчеркнуто неконтролируемым, случайным течением беседы. Их инсталляции были прежде всего иллюстрациями к этому игривому коллективному бессилию. Сами же тексты медгерменевтов впервые собраны в этом массивном двухтомнике. Читать их подряд — занятие утомительное, но в этом варианте сосредоточенного бреда Пепперштейна и его товарищей больше обаяния, чем, скажем, в "Мифогенной любви каст" и более известных текстах.

Библиотека московского концептуализма Германа Титова