За Родину, за старое

Премьера кино

"Солнечный удар" Никиты Михалкова снят по одноименному рассказу Ивана Бунина, а также отчасти представляет собой если не экранизацию бунинских же "Окаянных дней", то кинематографический отпечаток того брезгливого ужаса, который испытывал аристократический писатель перед "грядущим хамом". Одним из таких бесчувственных хамов ощутила себя ЛИДИЯ МАСЛОВА при столкновении с нежной тканью михалковского произведения.

Главной метафорой нежности и тонкости служит в картине Никиты Михалкова голубой газовый шарфик героини Виктории Соловьевой, который в начале фильма улетает и долго мечется на ветру, ускользая от гоняющегося за ним поручика (Мартиньш Калита), да и сам пароход, на котором герой знакомится со своей мимолетной возлюбленной, называется "Летучий". Задумка с летающим шарфиком в общем соответствует настроению бунинского рассказа бывалого эротомана о том, как мучительно хочется бросить к ногам безвозвратно утраченной любовницы всю свою жизнь, и желание это тем острее, что совершенно непонятно, по какому конкретно адресу ее бросать.

Никита Михалков задал направление удара

Однако в фильме минималистский бунинский рассказ, где герой мается внезапно накрывшей его любовью в основном наедине с собой и с равнодушно протекающей вокруг обыденной жизнью посторонних людей, на экране обрастает жирненьким мясом подробностей и персонажей, и из воздушного солнечного первоисточника вылупляется толстый, неуклюжий и прожорливый птенец, согласный на любой драматургический корм. Бунинская независимая незнакомка в рассказе просто и непринужденно объясняет случайному партнеру, что не надо портить чудесную короткую встречу продолжением каких бы то ни было "отношений" и совместной поездки, в результате чего оставляет после себя удивительно обаятельное и легкое впечатление. Однако в фильме с красавицей происходит не очень удачная трансформация — ее отчасти как бы комментирует эпизодический писатель Тригорин, которого принимают за Чехова девочки Вера и Надежда и просят написать им в автографе "что-нибудь про любовь". Глядя вслед юным поклонницам, писатель выпускает струйку желчи: "В природе из мерзких гусениц выходят очаровательные бабочки, отчего же у женщин все наоборот?" Вот и в фильме из очаровательной упорхнувшей бабочки получается что-то более похожее на томную гусеницу. Героиня с самого начала путешествия хищно разглядывает поручика в бинокль как будущую жертву, не может в простоте даже стянуть перчатки, сопровождая эту процедуру стишком "раз, два, три, четыре, пять, вышел зайчик погулять", во время секса бормочет "Господи", и даже когда распускает волосы, они обрушиваются на поручика с каким-то душным звуком падающей портьеры. Потом героиня вроде бы тактично уходит от спящего мужчины, не попрощавшись, однако умудряется даже в свое отсутствие рассусолить мелодраматизм самого отталкивающего свойства: прихватывает на прощание одеколон ("Будет мне память, пока не выдохнется"), оставляет надрывную записку с какими-то зачеркнутыми словами, причем герой умудряется их расшифровать. Выходит вздор — зачеркнуто "самое ужасное", то есть героиня фильма, в отличие от простой и естественной героини рассказа, ужасается тому, что дорожные адюльтеры не являются для нее чем-то привычным. В довершение всего дамочка завещает поручику какую-то карамельку в красном фантике, которая потом долго мусолится по ходу дела, ну и вдобавок выясняется, что уехавшая барышня, садясь на пароход, плакала горючими слезами. Об этом рассказывает мальчик на пристани (Сергей Карпов), который после изъятия из сюжета женщины, становится основным собеседником и конфидентом героя, а основное идеологическое содержание его выступлений сводится к критике устами младенца новомодной дарвиновской теории о том, что все произошли от обезьяны, включая царя с царицей и их детей.

Однако философскую, как и историко-публицистическую нагруженность и навязчивость михалковской картины не стоит, пожалуй, преувеличивать. Здесь присутствует, конечно, грусть за матушку Россию, но скорее в фоновом режиме, сформулированы риторические вопросы "куда это все ушло и зачем все было", и вздох "Какую страну загубили..." слышен вполне отчетливо, как и бунинская барская печаль, что обслуга стала непочтительна, а вот за границей что официанту ни скажи, все стерпит, а если в суп и плюнет, то на кухне. На темной стороне силы олицетворяет зло большевистская женщина-еврей (Мириам Сехон) в кожанке и очочках а-ля Троцкий, а коллективный фотопортрет погибших русских офицеров под водой для непонятливых дополнен титром: "С 1918 по 1922 год на юге страны и в Крыму Россия потеряла более 8 миллионов своих граждан". Однако в целом все эти благородные и во многом справедливые ламентации у Никиты Михалкова выходят без настоящей злости и азарта, а скорее по инерции, по той же самой, по которой в одном из эпизодов трогательная эйзенштейновская колясочка скатывается по Потемкинской лестнице, а в финале звучит печальная песня "Не для меня придет весна", которую никак не мог вспомнить герой "Пяти вечеров" и которая довершает общее ощущение режиссерской усталости, куда более гнетущее и огорчительное, чем все безумие и остервенение предыдущих михалковских картин. Впрочем, если авторам фильма хотелось подобрать аудиовизуальный эквивалент грустной бунинской концовки, в которой поручик чувствует себя постаревшим на десять лет, им это во многом удалось.