В прошлый уикенд Москву по приглашению фонда V-A-C («Виктория — искусство быть современным») посетил куратор 56-й Венецианской биеннале ОКВИ ЭНВЕЗОР — один из самых известных кураторов в мире. ВАЛЕНТИН ДЬЯКОНОВ поговорил с ним о том, как будет выглядеть выставка.
Фото: Courtesy фонд V-A-C
— Когда вы делали свою первую биеннале в Йоханнесбурге, вы ощущали себя двойным агентом. С одной стороны, вы учились в Нью-Йорке и сформировались как куратор на Западе, с другой — у вас есть четкая африканская идентичность. Не секрет, что в Венеции ваших соотечественников-нигерийцев тоже предостаточно — они трудятся на полулегальных работах, например продают фальшивые сумки известных брендов. Будете ли вы как-то осмыслять их положение? Не кажется ли вам, что вы снова двойной агент?
— Теперь я, наверное, тройной агент, если считать Россию (смеется). Честно говоря, я давно об этом не думал. Тут важно не путать мою личную историю с профессиональной. Они, безусловно, встречаются в какой-то точке, но не напрямую. Тут, скорее, нужно говорить о том, как я в качестве куратора 56-й биеннале в Венеции решаю вопрос включения тех точек зрения, которые на биеннале не были представлены десятилетиями. То есть точек зрения, принадлежащих маргинальным группам, например африканцам, но не только им. Доступ к миру, в котором я работаю, предполагает знание неких кодов, а коды, в свою очередь, позволяют работать в нескольких сложных сетях одновременно. В этом и заключается роль «агента Запада» — как бы я смог работать с институциями, не зная кодов?
— Меня просто восхищает ваша биография: кажется, что вы с годами постепенно отходили от роли «двойного агента» и усложняли свои подходы к искусству. Вы уже давно не «двойной агент», а, скорее, профессионал, составленный из множества фрагментов разных культур, взаимодействующих друг с другом.
— Мне часто кажется, что мои западные коллеги много теряют, играя роли универсальных глобальных личностей. Сложность их личных историй полностью растворяется в общем понятии западного человека. Понятно, что я прожил насыщенную жизнь и для меня поездки в Гавану, Кейптаун или тот же Йоханнесбург связаны не столько с кураторством как профессией, сколько с психологическим процессом становления в мире, нового рождения в другом месте. Вы правы, я состою из фрагментов, как и все мы, и не надо притворяться, что можно существовать где-то снаружи нашей сложной культурной ситуации. Мне бы очень хотелось, чтобы западные профессионалы относились к своим идентичностям как к чему-то намного более хрупкому, ставили бы свою власть и привилегии под вопрос. Такое отношение к себе позволит глубже понять нынешнюю ситуацию, в которой все постоянно разламывается и развязывается. Было бы здорово, если бы они боролись против гомогенизации своей идентичности под общей вывеской «Запад».
— Ваши западные коллеги опираются, с одной стороны, на несколько тысячелетий истории искусства, с другой — на музеефикацию всего и вся, ведущуюся с XIX века. На какое прошлое вы опираетесь? Какая у вас база?
— Думаю, Запад переоценивает свое культурное наследие. Ни один народ на планете, даже племена Амазонки, не обходится без философии жизни, встроенной в язык, ритуал, производство вещей. А музей как набор вещей не дает каких-то привилегий в осмыслении феномена человеческого воображения. Я бы сказал, что моя база не музей артефактов, а музей воображения, в котором столько разных способов производства и живых фактур творчества. Когда я оказываюсь в западном музее, там все очень конкретно: все эти картины с крестьянами и так далее. Для меня это, безусловно, великие произведения искусства, но они ведь появились в определенных условиях, верно? Я счастлив, что могу их оценить, не принижая их значимость. Я открыт для них, для другого мира. Там, где я родился, быть открытым — значит знать, как действовать в мире других, и открытость не определяется вещами, которые тебя окружают. Когда я захожу в Британский музей, к примеру, я не чувствую себя подавленным, я смотрю на все эти сокровища как на проявления человеческого воображения. И ни у одной части света нет монополии на воображение. Кроме того, то, что мы включаем в понятие «искусство» на Западе, имеет отношение не к произведениям как таковым, а к институциям — музеям, галереям.
— Вы второй куратор за полувековую историю этой профессии, которому выпала честь курировать и «Документу» в Касселе, и Венецианскую биеннале. Вам сегодня труднее быть изобретательным, чем в 2002 году, когда вы открыли «Документу 11»?
— Конечно. Мне было 35 лет, когда меня пригласили делать «Документу». Мало опыта, большой риск, но смелости хоть отбавляй. Не то чтобы с годами я стал менее изобретательным, но риски теперь другие. Есть большая разница между работой для «Документы» и Венеции. «Документа» — это tabula rasa, Венеция — нет. Чтобы быть изобретательным в Венеции, нужно заново придумать биеннале. В Венеции много церемоний, на нее давит история, все эти великие имена. Биеннале должна позволить себе быть современной. Я, конечно, постараюсь сделать ее таковой, но тут дело не только в Венеции. Невозможно все время экспериментировать, но определенный уровень я стараюсь поддерживать во всех своих проектах. И в Венеции я не хочу делать просто хорошую выставку. Может быть, лучше, если это будет провал, из которого можно извлечь ценные уроки. Поэтому я ввожу эпический масштаб. Мы берем «Капитал» Маркса, базовый текст для новейшего времени, и оживляем его. Если бы оперный композитор взял «Капитал» за основу для новой партитуры, это вызвало бы всеобщий интерес. А я как раз из тех кураторов, которым важно не просто показать вещи, но проявить через них свои идеи. В центре выставки, на так называемой арене, специально отобранные актеры будут читать «Капитал» с начала до конца в течение всех семи месяцев работы выставки. У сикхов есть ритуал под названием «акханд-патх», что переводится как «чтение без остановки». В ходе этого ритуала выстраивается линейка чтецов, декламирующих священные тексты непрерывно в течение нескольких дней. Это пространство невероятной энергетики: добровольцы готовят еду, чтецы не спят, готовясь сменить своих соратников. Мы собираемся отнестись к «Капиталу» как к «акханд-патху». И в наше чтение будут вторгаться дополнительные сценарии — песни рабочих, тексты, написанные художниками, многочисленные перформансы. Суть не в том, чтобы возродить марксизм. В конспектах Маркса к «Капиталу» можно встретить множество источников — например, он очень подробно изучал трактат Руссо «Об общественном договоре». И для меня важность Маркса в том, что он показал социальные отношения в основе циркуляции капитала. Как раз социальные отношения мы и будем изучать на «арене», в том числе ритуалы, связанные с экономикой, в разных культурах. Мы пригласим еще и мыслителей, экспертов, в том числе и мэра Венеции Массимо Каччари, который, как известно, философ-марксист. Привлечем композиторов, писателей — в общем, всех авторов, для которых Маркс много значил. Мы хотим создать то, что французы называют manifestacion culturelle, культурное событие. Может, ничего из этого не выйдет, но мы попробуем, потому что есть насущный вопрос обновления биеннале. Эта организация должна стать современной. Сейчас она далека от современности.
— Будут ли в этом ритуале участвовать советские интерпретации марксизма?
— Сергей Эйзенштейн хотел снять фильм по «Капиталу», но из этого ничего не вышло. Осталось только 29 страниц сценария, они давно изданы и переведены. Мы попросили немецкого режиссера новой волны Александра Клюге снять фильм по мотивам заметок Эйзенштейна. На биеннале покажем — фильм называется «Репортаж из идеологической античности», длится десять часов. Эйзенштейн хотел снять «Капитал» как бы через фильтр «Улисса» Джеймса Джойса, представляете, сколько интересных пересечений мы сейчас изучаем?
— А искусство на биеннале вы все-таки покажете?
— Мы готовим серию специальных залов, посвященных одному художнику. Так делали на первых биеннале. Был, например, зал с офортами Джеймса Уистлера, которые он потом подарил Венеции, и мы сейчас работаем над тем, чтобы их показать. В другом зале будут работы Брюса Наумана с неоновыми трубками. Меня интересует, как эти вещи отражали состояние сознания в 1970-е, что значили для зрителей. Я собираюсь показать классическую серию фотографа Уокера Эванса «Теперь восхвалим славных мужей...» целиком. Он снимал на американском юге в самый разгар Великой депрессии. Кстати, Эйзенштейну пришла в голову идея об экранизации «Капитала» как раз в 1929 году. Кроме Эйзенштейна и Клюге мы вспомним и о Пазолини, реконструировав перформанс Фабио Маури — в нем «Евангелие от Матфея» проецировалось прямо на режиссера. В общем, я вижу биеннале как столкновение голосов, ораторию, а не просто набор произведений.