"Современный человек ищет свою корпорацию"

Один из самых интересных современных писателей — Алексей Иванов выпустил новый роман "Ненастье" (издательство АСТ). Своими взглядами на историю, а также способами выживания и превращения чужого в своего он поделился с "Огоньком"

Новая книга Алексея Иванова "Ненастье" похожа на детектив — начинается с ограбления инкассаторского фургона, но на самом деле это роман о судьбах страны и времени. В основе повествования — история союза ветеранов Афганистана промышленного города Батуева, в котором можно узнать черты родного для Иванова Екатеринбурга. Сюжет сплетен из множества разных линий, происходит сразу и в советском прошлом, во время войны в Афганистане, и в начале 1990-х, когда бывшие воины-интернационалисты открывали свой бизнес, и в 2000-х. Мы начали с разговора о том, правдива ли эта история.

— Насколько роман "Ненастье" документален?

— Нельзя ставить знак равенства, но многие реальные события, связанные с союзом ветеранов Афганистана в Екатеринбурге, переплавлены в этом романе. И вся эта история характерна именно для 1990-х годов. Тогда было возможно, чтобы общественная организация со своей идеологией являлась одновременно и криминальной структурой, и бизнес-альянсом. С точки зрения драматургии это очень выигрышный сюжет.

Но несмотря на внешнюю социальность, "Ненастье" — роман экзистенциальный. После Второй мировой войны капо в Освенциме и вертухаи на Колыме лучше Канта доказали, что Бога нет. Но свято место пусто не бывает. И те переживания, которые раньше компенсировались верой, стали называть экзистенцией. Экзистенциализм не является ни философией, ни религиозной системой. Это комплекс переживаний, который человек испытывает, когда у него нет веры. Мой герой Сергей Лихолетов говорит, что мы отказались строить коммунизм, а в Бога не верим, что же у нас осталось? У моих героев остался миф об афганском братстве.

— У вашего героя есть такая фраза: "Работаю я за деньги. Но если меня посадят или убьют — то за идею". А идея братства, особенно военного, едва ли не одна из главных для русского мира.

— Что же касается афганского братства, то само оно в романе не очень-то и важно. Роман не об афганском синдроме и не о том, как живут афганцы, брошенные обществом и государством. Роман о том, как люди ищут способ поверить друг другу в мире, где торжествуют хищники. Они понимают, что верить никому нельзя, тебя сразу кинут. Но нельзя и жить без доверия, поэтому нужно искать поводы поверить другому. Афганское братство — один из таких поводов. Разумеется, афганский опыт не сделал всех людей лучше. Человек, который прошел Афганистан, не становится автоматически хорош, честен и так далее. Но ведь нужно что-то, чтобы верить. В качестве эрзаца, некоего паллиатива вполне подходит афганское братство. Другим способом может быть землячество, третьим, не знаю, однокашники. Есть много способов объединения людей в обществе, которое агрессивно и атомизировано.

— Ваши герои говорят прямо: "Всегда должны быть свои, и нужен способ превратить чужих в своих". Я еще одну цитату приведу: "Кое-кто из парней вообще так и не дембельнулся: Быченко, например. После Афгана он все решал силой, как на войне, и властью, как в армии". Война продолжается?

— Дело не в том, что они недовоевали на войне и продолжают воевать уже в мирной жизни. Мой герой Лихолетов понимает: он воюет не с душманами, не с моджахедами, он воюет со своими собственными товарищами. Они — главное препятствие на пути к победе. Моджахеды его убьют, если он не сможет справиться с малодушием товарищей или, например, исправить ошибку командования. Это не имеет никакого отношения ни к пуштунам, ни к идеологии Советского Союза, который ввел войска в Афганистан. Герой понимает, что главная трудность в этой жизни — победить не врагов, а "своих", и с этой идеей приходит в реальную жизнь. И в 1990-е становится социально успешным, потому что сознает: главные его противники — не группировка спортсменов или уголовников, а свои товарищи-афганцы. В конце концов, все основные разборки там происходят между афганцами.

— Вы назвали наше общество атомизированным. Значит ли это, что мы живем без нормальной социальной структуры?

— В силу того, что государство во многом недееспособно, внутренняя организация общества строится по корпоративному признаку. Если человек хочет чего-то добиться, ему требуется стать членом корпорации, которая автоматически вынесет его к успеху. А корпорации могут быть самые разнообразные. Например, сообщество чиновников: стань чиновником и у тебя в жизни все будет нормально. Корпорацией может стать огромная фирма: стань, предположим, работником "Газпрома" и будешь социально защищен. Корпорацией может быть город Москва: стань москвичом и многие проблемы будут решены.

Современный человек всегда ищет свою корпорацию. Если не нашел, значит, не может быть социально защищенным. Существуют и исключения, но они требуют больших затрат и влекут за собой большие риски. Однако никто не отменял принцип римских легионеров: делай, что должен, и будь что будет. Если ты согласен жить по такому принципу, то можешь достигнуть успеха — но можешь и не достигнуть.

— А какова ваша корпорация?

— Вот я как раз живу по принципу легионеров.

— По принципу легионеров, но в Екатеринбурге.

— Екатеринбург — мой любимый город. Я хорошо разбираюсь в его устройстве, со многими людьми связан личными отношениями, но все, что я хотел сказать об этом, я сказал в книге "Ебург". В Екатеринбурге насыщенная культурная жизнь, постоянные выставки и премьеры, очень много частных инициатив. Многие из тех, кто является лидером культурной жизни в Екатеринбурге,— подвижники, вложившие в свой успех и силы свои, и финансы, и саму судьбу. В Екатеринбурге в основном остаются те, кто не хочет переезжать в столицу, в чьей работе так или иначе прослеживается тема региональной идентичности.

— Что вы имеете в виду?

— Для меня Россия состоит из культурных проектов трех типов. Либо это национально-культурные проекты: русский, татарский, чеченский и другие. Либо корпоративные, например служивые, чиновники или, скажем, тюремные сидельцы. Или региональные — уральский, северо-русский, южно-русский, центрально-русский, сибирский. Мне больше всего интересна именно региональная идентичность, основанная на характеристиках регионов. Какой способ освоения территории наиболее эффективен, тот и формирует систему ценностей. Уральский проект — рабочий, тут главная ценность — свое дело, свой труд. Это не значит, что надо стоять у станка, просто человек все, что он зарабатывает, вкладывает обратно в свое дело, а не в яхты, особняки или депутатские мандаты. Люди самореализуются через свое дело.

— Какая-то идеальная схема. А есть конкуренция между Пермью, Новосибирском, Челябинском, Екатеринбургом?

— Уже нет, все приоритеты расставлены, и всем понятно, что Екатеринбург — абсолютный региональный лидер. Другие города пытаются развиваться своим путем. Уфа — скорее национальная культурная идентичность. В Перми предпочитают путь эталонной провинции, в отличие от Екатеринбурга, который стал региональной столицей.

— Как вы считаете, есть общая русская идея, центральная национальная идентичность?

— На мой взгляд, то, что называется русским миром,— это собрание очень многих разнородных вещей, которые объединяются и системой ценностей, и языком, ну и в том числе географией. Сейчас этот комплекс развивается однобоко. Большинство составляющих чахнет, умирает и это совершенно несправедливо. Так называемая русская идея заключается в цветущем многообразии. Русская идея должна быть — "пусть расцветают все цветы".

— А система ценностей все-таки общая?

— Ценности общие, но их иерархия немного различается по идентичности. И во главе иерархии всегда стоит некая сверхценность, через которую самореализуются люди этой идентичности. Для Урала главная ценность — свое дело. Скажем, для поморского Севера и Сибири главная ценность — предприимчивость. Для центральной России — власть и собственность. Для южной России, казачьей — социальная справедливость.

— А это не умозрительное деление? Вот я живу в Москве, но деньги и власть для меня не имеют значения, и ничего. Я остаюсь жить в Москве.

— Любая схема умозрительна, на то она и схема. Но не обязательно иметь идентичность по региону. Вы, видимо, принадлежите к другому культурному проекту, не крестьянско-русскому, для которого главные ценности — власть и собственность, а репрезентация — Москва. Можно жить в Москве или в деревне под Челябинском и принадлежать к глобалистскому культурному проекту.

— Но тогда где и как доминирует региональная ценность?

— Аукнуться она может по-разному. Например, совсем недавно южные русские регионы считались "красным поясом". Почему? Ведь там и земля щедрая, люди побогаче, чем на севере или в Сибири, вроде как бы среди них должны быть популярны ценности накопительства, свободы предпринимательства, то есть буржуазные, капиталистические, а они выбирали в губернаторы коммунистов. Потому что для представителей южного казачьего культурного проекта самая главная ценность — социальная справедливость. А это — ценность, провозглашенная в СССР. И вот, так сказать, "агенты СССР", красные директора, становятся губернаторами. И в казачьем регионе бесполезно делать ставку на модернистские идеи вроде инноваций. Люди не будут на это работать. А вот важные социальные проекты, которые несут в себе социальную справедливость, будут востребованы.

— А как вы думаете, почему в России модернизационный проект провалился?

— Он заторможен бюрократией, потому что ей и так хорошо. Он не востребован элитой и правящим классом. Я думаю, что пассионарная часть общества, молодежь, люди 30-40 лет, которые реально хотят что-то делать, поддержали бы этот проект.

— А крестьянской России вообще уже не существует?

— Я думаю, что крестьянской России был нанесен смертельный удар коллективизацией, а финал ее — 1974 год, постановление о ликвидации малых бесперспективных сел и деревень, когда из 144 тысяч деревень России 114 тысяч должны были быть уничтожены. Россия сельская, как особый мир, перестала существовать. Поселки городского типа, даже какая-нибудь захудалая деревня — сейчас выжимка городской цивилизации. Мне представляется, что и русская интеллигенция как культурный проект целиком и полностью была завязана на крестьянском вопросе. После отмены крепостного права, когда помещики перестали лечить, учить крестьян, бросили их на произвол судьбы, люди интеллектуального труда избрали это своей миссией, они и стали интеллигенцией. Интеллигенция началась с хождения в народ, а закончилась писателями-деревенщиками. И интеллигенции как культурно-социального проекта больше не осталось. Только буржуазные интеллектуалы.

— Вы настолько рационально и системно мыслящий человек, что любое ваше действие кажется частью какого-то генерального плана. Что в этом плане дальше?

— Сейчас завершился комплексный екатеринбургский проект, куда вошли документальная книга "Ебург", художественный альбом "Екатеринбург: умножая на миллион" и роман "Ненастье". Дальше я полностью переключаюсь на новый большой проект — "Тобол". Это сценарий сериала, исторический роман и документально-историческая иллюстрированная книга, рассказывающая об истории региона.

— Вы сказали, что вы будете работать над телесериалом как автор сценария.

— Проект "Тобол" — об истории петровских преобразований Сибири в начале XVIII века. Рассчитан на восемь серий. Я считаю, что сейчас умное кино уходит в формат драматического сериала. Иначе говоря, если режиссер хочет вести большой и обстоятельный разговор со зрителем о важных вещах, он постарается снимать сериал, а обычный фильм — это либо авторское кино, либо высокобюджетное зрелище. И литература тоже понемногу переориентируется на этот формат.

— Вы раньше писали сценарии?

— Писал, и не раз. Для "Царя" Павла Семеновича Лунгина, например.

— Пять или шесть ваших романов купили для экранизации. Но вышел только "Географ"...

— "Сердце Пармы" сейчас в работе. Там хорошие перспективы. Над "Псоглавцами" идет активная работа. Есть написанные сценарии, но уже сдохшие, есть сценарий мультфильма, но пока все это "долгострой".

— Как получается, что вы так много успеваете?

— Я очень работоспособный. Недавно нашел у себя дома обычную школьную тетрадку советскую, на ней написано "Три робинзона", Алеша Иванов, 6 лет. Это был сразу роман — я с детства не мелочился. В общем, я всегда хотел быть писателем. Слава богу, что у меня это все-таки получилось. Ну, разумеется, когда эта мечта формировалась, писательская жизнь представлялась совсем иначе. Это же было еще в СССР. Тогда писатели вели совсем иной образ жизни, нежели я сейчас. Это были такие грузные дядьки, которые беседовали друг с другом на всякие возвышенные темы, отдыхали в Переделкино, гуляли по сосновым паркам, их на поездах возили то на БАМ, то на Байконур, на ледоколе "Ленин" они ходили на Северный полюс. Ну и я, конечно, хотел стать таким писателем. А когда им стал, все уже было не так. В советское время авторитет писателя был подкреплен авторитетом и ресурсом государства. Сейчас ты сам для себя.

— А вам как больше нравится?

— Все-таки лучше — как сейчас.

Беседовала Алена Солнцева