В Еврейском музее и центре толерантности открывается выставка «Альфред Эйзенштадт. Отец фотожурналистики». Покажут пятьдесят снимков — от ранних, сделанных еще в Германии, до тех, что определяли стиль журнала Life в его лучшие годы
Фото: Alfred Eisenstaedt//Time Life Pictures/Getty Images
Фото: Alfred Eisenstaedt/The LIFE Picture Collection/Getty Images
Фото: Alfred Eisenstaedt//Time Life Pictures/Getty Images
Фото: Альфред Эйзенштадт/Time Life Pictures/Getty Images
Фото: Alfred Eisenstaedt/The LIFE Picture Collection/Getty Images
"Отец фотожурналистики" — это, конечно, лихо сказано: Альфред Эйзенштадт (1898-1995) ей в правнуки годился. Он скорее эталон фотожурналистики, причем американской, если считать вершиной оной во второй трети XX века журнал Life времен Генри Люса — еженедельник, где фотография поменялась местами с текстом, роль которого свелась к подписи под картинкой. Собственный кабинет в офисе Life Эйзенштадт сохранял до конца жизни и являлся на рабочее место ежедневно — даже тогда, когда перевалил за девяносто: "Если не пойду на работу — умру",— объяснял он друзьям. Приобретя Life в 1936-м, чтобы полностью переделать издание, Генри Люс набрал в штат лучших фоторепортеров страны: Маргарет Бурк-Уайт, Томаса Макэвоя, Питера Стэкпола и Альфреда Эйзенштадта. Последний всего год как перебрался с семьей в Америку из Германии, спасаясь от нацистов, и всего восемь лет как профессионально занялся репортажной фотографией, но уже имел имя, и оно было хорошо известно в США.
Мировую известность молодому немецкому фотографу принесли снимки, запечатлевшие тех, чьи лица в ближайшее десятилетие не сойдут с газетных полос. На московской выставке покажут хрестоматийные фотографии: Йозефа Геббельса на конференции Лиги Наций в 1933-м, первую встречу Гитлера и Муссолини в Венеции в 1934-м — сердечное рукопожатие, ставшее одной из "фотоикон" XX века. Сегодня все восхищаются проницательностью Эйзенштадта, но его университеты располагали к проницательности. Родившийся в прусском Диршау, выросший в Берлине, в Первую мировую отслуживший в германской армии от звонка до звонка и хлебнувший лиха в годы послевоенной разрухи, он хорошо знал, к чему приводят исполненные такой воинственной целеустремленности или наполеоновского добродушия лица сильных мира сего. К тому, например, что его родной Диршау согласно Версальскому договору превратился в Тчев и стал из прусского польским, морской столицей Польши и ключевым стратегическим пунктом на карте Польского коридора,— Вторая мировая окончательно сотрет все следы немецкого присутствия на этой земле. Или к тому, что немецкий еврей Айзенштедт, став на американский манер Эйзенштадтом, вынужденно оказался в рядах той армии эмигрантов — уроженцев Германии и Австрии,— что вскоре обеспечит лидирующее положение американской культуры в послевоенном мире.
«Клуб любителей игрушечных поездов», 1931 год
Фото: Alfred Eisenstaedt//Time Life Pictures/Getty Images
Эйзенштадт сделает для Life более двух с половиной тысяч фотоисторий и девяносто обложек. Самая известная — "День победы над Японией на Таймс-сквер". Случайный поцелуй матроса и медсестры — стихийное проявление всеобщего ликования, отлитое в совершенную визуальную формулу: готическая кривая, как в старинных немецких деревянных "пьетах", контраст черного и белого, как у нью-йоркских абстракционистов. Но, несмотря на весь формализм, снимок был самой честной, непостановочной репортерской работой — в отличие, скажем, от "Поцелуя у Отель-де-Виль" Робера Дуано, позднее разоблаченного как тонкий режиссерский опыт. Просто Эйзенштадт, глазом охотника выхватив из праздничной толпы на Таймс-сквер разбитного юнца, от чувства полноты целующего незнакомок, успел четырежды щелкнуть своей любимой "лейкой" и выбрал лучший кадр. Он был одним из пионеров "лейки" — начал снимать ею еще в Германии года через четыре после того, как Leica I поступила в продажу, привез в Америку и сохранял верность немецкой камере до самой смерти — ценил ее за оперативность. У него был свой термин для обозначения того, что происходит, когда у репортера получается шедевр: "storytelling moment". Но в историю фотографии вошел картье-брессоновский "решающий момент". Впрочем, режиссерско-постановочным мастерством, скрывая его естественным по преимуществу светом, поскольку искусственного освещения не любил и почти не снимал с лампой, Эйзенштадт тоже владел неплохо — как иначе были бы сделаны все его столь непосредственные, живые портреты, от Мэрилин Монро до Альберта Эйнштейна. Хотя, может быть, то были дар общения и чувство юмора. С каким сняты и уморительные рожицы парижской детворы, захваченной представлением кукольного театра, и свирепая физиономия Огастеса Джона, картинно застывшего перед холстом с палитрой в артистическом берете, но зажатой в зубах трубкой и общим выражением лица куда больше походящего на пирата из немого кино, чем на королевского академика.
"Альфред Эйзенштадт. Отец фотожурналистики". Еврейский музей и центр толерантности, с 15 апреля по 24 мая