"У каждого фотографа есть вещи, за которые ему стыдно"

Существует ли этический кодекс фотографа? Зачем нужна профессия фотокорреспондента? И почему фотография — это заболевание? Эти и другие вопросы ведущий "Коммерсантъ FM" Анатолий Кузичев обсудил с фотографом Сергеем Максимишиным в рамках программы "Другой разговор".

— Я очень рад приветствовать в нашей студии Сергея Максимишина, фотографа. Так правильно вас представлять?

— Да.

— Потому что я прочитал ваше интервью и довольно запутался в терминах: журналист-фотограф, художник-фотограф, фотограф, когда ты фотограф как журналист-фотограф и так далее. Вы просто фотограф?

— Да. На Западе, например, если о человеке сказать "фотожурналист", то это нормально. А по-русски "фотожурналист" звучит немного напыщенно. По-русски же человек не скажет: "Я ученый".

— Он скажет: "Я биолог".

— Да, он скажет: "Я биолог". Вот я фотограф.

— Вы фотограф. Хорошо. Я с очень большим интересом посмотрел, понятно, что глупо сейчас похвалить начинающего фотографа, мол, хорошие фотографии, мне понравились, неплохо получилось. Но на самом деле я их очень внимательно рассматривал, все и много, и пытался понять. Я в детстве когда рассматривал какой-нибудь журнал типа "Вокруг света", бабушка выписывала его, по-моему, лет сто, понятно, зачем там были нужны фотографии. Я внимательно смотрел на далекие страны, на всяких индейцев, у которых в носах тарелки были вдеты, и таким образом познавал мир. Сейчас, открыв интернет, я его познаю в течение трех-пяти минут, потому что там очень много всего, материала любого и разного. И я думаю, а вы что делаете? Ваши фотографии зачем вообще?

— Мне кажется, что, как любая журналистика, журналистика — это когда одни люди рассказывают другим людям, как живут третьи люди. Это интересно.

— Учитывая, что у всех третьих людей есть смартфоны, и они и сами могут рассказать?

— Да, у всех людей есть телефоны, но вы радио.

— Мы радио, да.

— Вот у всех есть телефоны, а я фотограф.

— А что вы делаете такого, что я не мог бы сделать на свой смартфон?

— Но вы же видели мои карточки?

— Они красивые. То есть я не могу такие сделать?

— Попробуйте.

— В чем секрет? Хорошо, дело даже не в этом. Вы снимаете что-то? Понятно, там очень много есть каких-то мест, куда я, наверное, не доберусь никогда в жизни.

— Не много таких мест.

— Зверосовхоз, например. Меня совершенно потрясла эта фотография, и я понял, что и такую сцену я, наверное, в жизни никогда не увижу, и спасибо вам, что я ее увидел. В этом месте я вряд ли когда-нибудь окажусь. Это ваш главный козырь по сравнению со мной? Я это пытаюсь понять.

— Я думаю, что вы взяли какой-то низкий старт. Вы же все хорошо понимаете, зачем нужен журналист. Во-первых, показать то, что люди не видели, во-вторых, показать…

— Зачем нужен журналист, я понимаю. Зачем нужен фотограф сейчас?

— Фотограф — это журналист. Я рассказываю людям, как живут другие люди. Просто кто-то это делает словами, кто-то это делает телевизионной картинкой, а я это делаю фотокартинкой. У нас одна работа, просто разный язык, понимаете? Вы говорите по-русски, а я по-фотографически.

— Вы тоже рассказываете?

— Да.

— Хорошо. Надо заметить, что…

— Я думаю, что, я не знаю, где вы смотрели мои фотографии, просто…

— В интернете, альбомов у меня нет.

— Просто мой жанр — это picture story. Отдельные фотографии для меня — это штука, которую и девать некуда, и выкинуть жалко. Я в понедельник вернулся из Монголии. Я делал историю о девочке, которая живет в юрте, в абсолютном Средневековье, на окраине Улан-Батора, и занимается классическим балетом.

С утра она делает батманы, а вечером долбит сушеное мясо топором. Я сделал серию фотографий, которая расскажет о жизни этой девочки, только не словами, хотя я умею и словами, а картинками. Вот это моя работа. Другое дело, что потом, может быть, я для выставки из этого рассказа выну самую эффектную фразу, потому что в моем языке аналог фразы — карточка. Фраза — это предложение.

— Понятно.

— А работа у нас одна и та же. Если меня спросить, кто мой главный учитель фотографии, то это не те фотографы, которые оказали на меня влияние, это Петр Вайль покойный, с которым мы очень много работали вместе. Всех фотографов я заставляю читать, скажем, "Карту родины" — это учебник для фотографии, это учебник смотреть, учебник думать и так далее.

— У Петра Вайля есть дивная совершенно книжка "Гений места".

— Да, способный автор.

— Тоже неплохой, да. Я хотел сказать, что сейчас идет ваша персональная выставка. Так и называется: "100 фотографий Сергея Максимишина".

— Да, именно так.

— Это 100 из скольки?

— Как считать. Как была сделана эта выставка, и зачем она была сделана? Эта выставка — некий способ представить книжку, которая выходит в конце августа. Это та книжка, которую я мечтал прочитать, когда я начинал. Когда я начинал, было много книжек про то, как снимать бокс, как фотографировать насекомых, как строить композицию, и не было книжек, и нет книжек про то, как сказать "Здравствуйте", как найти фиксера и так далее.

— Фиксер — это что такое?

— Фиксер — это помощник фотографа, продюсер по-вашему. То есть технология работы журналистов в поле, этика работы журналистов, и так далее. Рассказ о профессии, а не о технологии. Я тогда решил собрать 100 своих фотографий, может быть, самых ярких, и о каждой из них написать историю о том, как они были сделаны.

Когда встал вопрос о том, чтобы выбрать 100, я понял, что я не в состоянии выбрать 100 своих фотографий, потому что выбирать фотографии и делать фотографии — это две разные работы. Есть фотографы, и есть гениальные фотографы, которые не умеют выбирать свои фотографии, которые каждый раз выбирает консилиум. Я тоже решил собрать консилиум. Я пригласил людей, чьему вкусу я доверяю.

Безусловно, это Андрей Поликанов, директор фотографии "Русского репортера". Это Артем Чернов, фотограф и создатель сайта photopolygon.com. Я привез 500 фотографий, заведомо с запасом, то есть пятикратным запасом. Я мог привезти 1,5 тыс. Мы два дня ползали по полу, выбирая те самые 100 демократическим путем, причем часто я оказывался в меньшинстве, то есть я голосовал "против".

— А, процедура была демократической, у которой больше голосов, та и…?

— Да, абсолютно. В этой выставке есть фотографии, которые я бы туда не поместил, но поскольку мы играли в такую игру, то мы играли в такую игру. Вот, собственно, как случилась эта выставка.

— Понятно. А я только сейчас подумал, наверное, может, я и не прав совершенно, но, наверное, фотографу должно быть обидно. Я знаю журнал "Русский репортер", знаю, что там отличные иллюстрации, прекрасные фотографии, и ради них часто покупаю. Только что я осознал, что имен фотографов-то я и не знаю. И никто этим особенно не интересуется.

— Это очень важно в этой работе. Я студентам всегда говорю, что у вас никогда не будет ни денег, ни славы.

— Ободряете вы их, то есть, в самом начале?

— Да. Если идти за деньгами, то лучше пивом торговать или снимать пельмени. Фотографы, которые фотографируют пельмени или девушек, богатые, или свадьбы. А у фотожурналистов денег нет. То есть максимум, если вы будете суперуспешны, вы дорастете до уровня, когда вам не нужно будет думать, купить ботинки в этом месяце или в следующем, или поездка в отпуск с семьей не станет финансовой катастрофой. Это где-то нижняя грань среднего класса. Славы у вас тоже не будет. Если вы выйдете на Тверскую улицу и спросите, кто такой, я не знаю, Джеймс Нахтвей, а это гениальный фотограф, то вам из тысячи ни один не даст ответа, или даст один.

— Не даст, да.

— Не даст. Что есть в этой работе, и почему сюда идут люди? Ведь людей идет очень много учиться. Это образ жизни. Купить то количество приключений, которые я имею за год, стоит нереальных денег. Вот за этим сюда идут люди. Если вам нужны приключения на задницу, то это сюда, это к нам.

— Пожалуй, я понял. Тем не менее, вы на что-то живете, я полагаю?

— Да. Удивительно, но сейчас вообще нам плохо, потому что мы in progress. Раньше способом оплаты труда журналиста был журнал. Сейчас журналы умирают. Посмотрите, GEO стал, как "Русский репортер", "Русский репортер" стал, как "Мурзилка", а "Мурзилка" исчез. Это что значит? Это значит, что рекламы у них нет.

— Это отдельная тема, но да.

— Потому что рекламная площадь должна составлять 40% журнала. Соответственно, если рекламы мало, то журнал тонкий. А рекламы много — он толстый. Соответственно, все журналы и вся фотография перекочевывают в сеть. Сейчас, это удивительная штука, но, скажем, одна и та же фотография, опубликованная в сети, стоит, допустим, N, а в журнале — 10N при тех же трудозатратах.

— И при том же качестве.

— Это не важно, если вы ее сняли качественно.

— Одна и та же фотография, понятно.

— И всем плохо сейчас. Кстати, если, скажем, еще десять лет назад я жил исключительно доходами от новых заказов, я фрилансер, например, мне заказывает работу тот журнал или тот журнал, то сейчас я, наверное, только, может быть, треть денег, которые я зарабатываю, это фотожурналистика. Остальное — это какие-то образовательные проекты, в которых я участвую, это галерейные продажи и так далее.

— Когда вы говорите про студентов, которых вы ободряете словами "не получите ни денег, ни славы"…

— Окормляю — хорошее слово.

— Окормляете, да, это какой-то общественный проект, не знаю, или это курс официальный?

— Нет, есть приватные школы. Во-первых, я преподавал в университете, но я сбежал оттуда, потому что я понял, что это ужас.

— На журфаке?

— Да, это ужас просто.

— Почему?

— Потому что если человек хочет стать химиком, он идет на химфак. Если физиком — на физфак. А если он просто не знает, кем хочет быть, но хочет красивой жизни — он идет на журфак.

— Так вы сами только что про приключения рассказывали? Ни денег, ни славы, зато приключения.

— Там просто бессмысленные девочки, абсолютно немотивированные. Я ушел оттуда и перекрестился. Нет, есть частные школы, куда идут взрослые люди, средний возраст моих студентов — где-то 28-30 лет, которые решили сделать это своей профессией, которые, а это образование стоит дорого, платят деньги. Они пашут как проклятые, потому что сделать то, что нужно сделать за год, тяжело, правда?

— Это сейчас, Сергей, не у меня спрашивал, а у своего товарища. Вы упомянули в самом начале нашей беседы, вскользь сказали про этику фотографа. Я знаю примерно про этику журналиста, более того, она даже формализована в виде всякого рода хартий или не хартий, по крайней мере, есть какой-то формализованный документ, который четко тебе предписывает, в каких обстоятельствах как поступать. Что такое этика фотографа? Это же, наверное, отдельная какая-то история, неформализованная?

— Нет, я не думаю, что этика фотографа отличается от этики журналиста каким-то специальным образом.

— В смысле фундаментальных ценностей, конечно, нет, но в смысле каких-то конкретных, конечно, да.

— В любой работе есть. Например, когда я в детстве, в юности, занимался тяжелой атлетикой, и когда человек приходил в зал и переступал через гриф штанги, его дважды предупреждали, а на третий раз могли выгнать из зала. Так не делают, уважение к снаряду, да? В фотожурналистике тоже есть такое, я не знаю, журналист не берет в руки оружие. Когда я вижу, когда приезжают телевизионщики, молодые идиоты фотографируются с автоматами, то меня тошнит, потому что эти люди просто не из профессии.

В этой работе есть очень много, кстати, я не знаю, насколько это касается журналистики, хотя, думаю, и журналистики, абсолютно неразрешимых этических задач. Я часто привожу один и тот же пример, моя история, которая впервые поимела какой-то успех значимый, я снимал ее 15 уже лет назад. Я жил с беспризорниками на улице Марата в Петербурге, я нашел стайку беспризорников и жил с ними какое-то время, три недели. Сначала они смеялись надо мной, они меня обманывали, слава богу, в спину не плевали, я надеюсь.

— А может, и плевали?

— Может, и плевали. Но я терпел, я знал, на что шел. Потом мы подружились, и в конце уже, когда мы прощались, мне сказали: "Дядя Сережа, если тебя за пьянство или блядство (!!!!! Так и сказал) жена из дома выгонит, ты приходи, мы прокормим". Дней через десять нашего знакомства они решили устроить вечеринку, и они купили клей, разлили его по пакетам и употребляли. Я снимал.

— Не остановили?

— Да. Потом я прихожу домой и сканирую негативы эти, и моя добрая жена, которая к моей работе, она человек далекий от фотографии, относится так: ну хоть не пьет. Она смотрит из-за плеча на то, что я делаю, и говорит: "А почему ты не отобрал клей?" Конечно, я начинаю говорить, что, мол, как же, я десять дней потратил на то, чтобы стать стеной для них, чтобы стать для них невидимым. Клей стоит 20 руб.

Если я сейчас отберу клей, они тут же купят другой, но вся моя работа пойдет насмарку, а так я опубликую эти фотографии в хорошем издании, люди увидят и так далее. Знаете, чем больше я так говорю, тем меньше я себе верю, потому что, вообще говоря, если вы видите на подоконнике грудного ребенка, то вы должны снять его с подоконника и не думать о том, что он снова может туда залезть.

— Конечно, у вас есть ваша обязанность.

— Имеет ли решение эта этическая задача, я не знаю, либо уходите из этой профессии, либо вы ищите какие-то. Я пошел по такому пути, и сейчас я снимаю те вещи, которые позволяют мне избегать подобного сорта задач.

— Тем не менее, вы свой выбор в том случае сделали?

— Тогда да. У каждого фотографа есть вещи, я думаю, что и у журналиста, за которые стыдно, потому что это очень неоднозначная профессия. Хотите, я вам еще историю расскажу?

— Давайте.

— В 2000 году, помните, погибла целая рота десантников псковских в Чечне?

— Конечно, помню, да.

— Я работал тогда в "Известиях", это было первое место работы мое, я был питерским корреспондентом федеральной газеты "Известия". В Министерстве обороны решили устроить шоу из похорон. Они собрали 150 человек в Москве, их на автобусах привезли в Псков, и сколько-то народу из Питера, я думаю, столько же приехало своим ходом. Когда хоронили первых девятерых человек, когда эти тела внесли в собор, и вошли плачущие родственники, то там было, как в метро, было не протолкнуться.

Среди этой каши, толкая друг друга, бродили 300 журналистов, еще телевизионщики со своими идиотскими штативами. Они искали сильно плачущих женщин, потому что просто плачущая женщина не годится. На картинке не видно, на картинке женщина должна рыдать, чтобы было видно, что она плачет. Они занимали очередь, они толкались, они говорили: "Вас здесь не стояло", "Снял — уходи".

Я тоже стоял в этой очереди, потому что мне надо было сделать свою работу. Я чувствовал себя полным дураком, каковым, видимо, и являлся. Сейчас я не пойду в такую очередь, потому что чем больше я работаю, тем меньше я ценю фотографию. То есть сейчас мне кажется, что фотография — штука не очень важная.

Переживет мир без фотографии плачущей женщины, их много сделано, с любой войны женщины плачут одинаково. Поэтому я ушел в свою нишу. Сейчас моя ниша — это некий стык этнографии и социальных вещей, и я постараюсь не попадать в те ситуации, за которые мне когда-нибудь было бы стыдно.

— Да, я понимаю вас. С другой стороны, хотя нет, это ваш выбор, ваша философия.

— Нет, надо. Я студентам об этом рассказываю с самого начала, потому что как только ты выбрал эту работу, ты должен быть готов к тому, что работа идиотская. Я завидую людям, которые пекут булочки или переводят, вот паромщик — идеальная работа. Ты абсолютно убежден в собственной значимости.

— И в символическом смысле какая красота: с одного берега на другой.

— Да, и метафизика у профессии какая богатая.

— Даже Алла Пугачева про это поет.

— Да, даже Алла Пугачева. А в этой работе я часто не понимаю вообще, нужна ли она кому-то, эта работа.

— Вы меня упрекнули в начале, вы сейчас немного кокетничаете, конечно же, мы понимаем, как она нужна.

— А я не понимаю. Зачем она нужна? Сейчас тонут негры, в Сицилию плывут или через Гибралтар в Испанию. В России есть такие аттракционы для фотографов, например, Великорецкий крестный ход. Нет ни одного фотографа в России, который бы не снимал его. Потом 31 декабря. Большой сбор у нас когда еще? Крещение. Разминочные вещи.

А на Западе все люди снимают, как негры бегут в Испанию. Нет ни одного значимого фотографа, который бы не снял эту историю. У кого-то она со счастливым концом: негры приехали. У кого-то очень трогательная, белые люди одевают их в одеяла. У кого-то это драматическая история: мертвых негров вылавливают. Так вот убейте меня, я не понимаю, зачем нужна 151-я такая история.

— Я вам скажу. С сегодняшнего дня, конечно, она выглядит чрезмерной, просто количественно. А отойдите дней на миллион вперед, и понятно, зачем нужна 151-я такая фотография.

— Непонятно.

— Ну как же. Это слепок времени, и количество фотографий — это тоже характеристика.

— А зачем нужен 151 слепок времени? Почему недостаточно 150?

— Потому что количество фотографий — это тоже характеристика значимости.

— Это уже какая-то… Я просто все детство ездил в археологические экспедиции, я понимаю, что количество черепков, оно…

— Оно характеризует интенсивность, разве нет?

— Но не хочется работать ради этого, ради статистики через 150 лет.

— Это раз. Вы говорите, мол, зачем нужна фотография, я вам объясню. Сейчас были торжества, первое, что в голову пришло, хотя у меня стоит почему-то перед глазами этот зверосовхоз, я его гоню, а он стоит чего-то, сейчас прямо перед эфиром посмотрел.

— Видите, значит, я хорошо поработал.

— Да, в этом смысле да, хорошо поработали. После этих празднований снова я увидел эти фотографии, которые еще в детстве, у меня, по-моему, даже марка такая была, помните, где бежит человек в атаку с пистолетом?

— Роберт Капа, да, знаменитая фотография, а нет, не эта.

— Нет, не испанская, наша.

— Да, Альперт, политрук, якобы поднимающий…

— "Политрук", да.

— Очень спорное изображение.

— Я не знаю, оно может быть спорным, кто там изображен и так далее, в какой период, да мне все равно. Она такой силы какой-то внутренней, эта фотография, для меня по крайней мере, и такой насыщенности, настолько, я не знаю, для меня в ней и есть вся война. Я очень хорошо ее понимаю.

— Есть очень много споров по поводу этой фотографии. Есть мнение, что эта фотография была снята до войны на учениях. Есть мнение, что лица бойцов, которые на заднем плане запечатаны, потому что они просто смеются. Есть мнение противоположное. Споры вокруг этой фотографии не утихают. Но понимаете, это очень интересно, что когда, помните, мы говорили о том, что вы не читаете подписи к фотографиям? Тем не менее, есть несколько фотографий, которые стали достоянием общекультурного контекста. Например, портрет Че Гевары, да?

— Да, кстати.

— Или, например, "Знамя Победы над Рейхстагом". Это удивительная штука: фотограф становится знаменитым только тогда, когда он прорывается через узкий-узкий слой любителей фотографии, ценителей фотографии, профессионалов фотографии. Один фоторедактор оценил этот слой в мире в 30 тыс. человек.

— Во всем мире?

— 30 тыс. человек читают подписи под фотографиями. Вы не читаете, да?

— А теперь буду, чтобы стать меньшинством таким крутым.

— Как только изображения прорываются, причем они прорываются в силу разных причин, зачастую даже не связанных с фотографией, тут же фотография становится культовой. Были фотографы, великие фотографы, у которых нет ни одной такой фотографии. Очень яркий пример — Всеволод Тарасевич. Эта плеяда — Гаранин, Альперт, Игнатович, Бальтерманц — эти фотографы, которые пережили, до войны начали, а после войны закончили, они все знали, что Тарасевич из них лучший.

Тарасевич — единственный человек, который оставил после себя школу. Ученики Тарасевича до сих пор, я знаю третье поколение уже, но у Тарасевича не было ни одной фотографии, которая бы стала иконой. А у Бальтерманца была такая фотография – это "Горе", знаменитая фотография из Керчи. У Альперта была такая фотография. А у Тарасевича не было.

Я себя спрашиваю, есть ли у меня такая фотография. Я думаю, что, может быть, три фотографии моих стали народными, когда вы их видели и не знали, то есть про которые я слышал "А, так это ты?" Это как раз "Звероферма", которую я когда-то подарил экологам, и она стала уже таким знаменем по миру. Я видел ее и по телевизору, как экологи идут в Париже с ней, и так далее. Это портрет Путина, и это фотография, я не знаю, знаете вы или нет, с золотыми зубами.

— Знаю, конечно.

— Я думаю, что эти три картины.

— Так это вы?

— Это я.

— Отлично. Интересно, если сейчас, мало ли, на другом конце света, где-нибудь в Нью-Йорке, тоже в американской студии сидят, беседуют журналист и их какой-то американский фотограф. Он говорит: "Послушайте, слой очень узок, выйдите на улицу, скажите "Сергей Максимишин", ни один же из этих идиотов не скажет, что он знает, кто это такой".

— Да и в России никто не скажет.

— Нет, я к тому, что, тем не менее, есть, российский аспект меня сейчас волнует, российские фотографы, которые, по крайней мере для тех людей, которые читают подписи к фотографиям, их имена много скажут, сейчас, из современных, из текущих?

— Безусловно, есть. Номер один, конечно, — это Юрий Козырев, я думаю.

— Номер один в мире?

— Очень похоже на то.

— Вы с ним в Ираке работали, да?

— Это мой друг и учитель, да.

— Корректно ли спросить у вас, к какой части этого хит-парада вы относите себя?

— Скажем, если бы делали сборную России, то я бы, наверное, может, в запасных бы где-нибудь был.

— Но в заявке, так сказать?

— Пока да.

— Я знаю, что вы по образованию, впрочем, возможно, сейчас глупость скажу, вы тогда мне как-нибудь деликатно намекните, что вы по образованию не фотограф.

— Мой диплом — это экспериментальная ядерная физика.

— Как раз хотел про бозон, ладно, как вы-то им стали? В какой момент вы, физик-ядерщик, сидите, размышляете о бозоне, думаете, а не поехать ли мне на звероферму, как это?

— Вообще это длинная история, если вы готовы ее слушать.

— Если вы ее в 16 минут уложите, то готовы.

— Нет, не так все драматично. Первый мой заход в фотографию был, когда мне мама на день рождения подарила фотоаппарат, 14 лет мне было.

— Это какой примерно, "Смена-8М"?

— Нет, это удивительный фотоаппарат был, назывался он "Силуэт-электро". Это был первый советский фотоаппарат с приоритетом диафрагмы, то есть когда ты ставил диафрагму, а выдержку он определял сам.

— Ух ты!

— Это было новейшее слово. Это было очень плохое изделие, но, тем не менее, стоил 67 руб., немыслимые деньги по тем временам.

— Если в 70-е это было, то да.

— Да, это было в 70-е, 1978 год. К этому моменту мне было 14 лет, и мы пришли в 9 класс, и тогда, если помните, была такая штука, УПК называлась — учебно-производственный комбинат.

— Конечно, я автослесарем был.

— Да. Все мальчики хотели быть автослесарями, а все девочки хотели быть швеями-мотористками. А я был влюблен в девочку, и я пошел за ней в девчачью группу фотолаборанток.

— Ой.

— И я был фотолаборанткой.

— Обидно, наверное: "Вон идет Сергей, наша фотолаборантка". Я предполагаю, что так над вами посмеивались.

— Да-да. У нас была совершенно отвратительная тетка, на фрау Барбару похожая из "17 мгновений весны". Она по каким-то своим конспектам из какого-то своего техникума заставляла нас наизусть заучивать рецепты проявителей и закрепителей, а практику мы проходили в большой мастерской, где печатались портреты для городской доски почета, огромные, и мы всяким передовикам прыщи ретушировали. Вот это была практика. Но я так и не стал фотолаборанткой, потому что эту нашу "фрау Барбару" посадили в тюрьму, потому что она на рынке в Керчи продавала контрабандные колготки.

— Да вы что!

— Да, вот так. И я пошел тогда снова за своей девушкой в девчачью группу пионервожатых, и я стал пионервожатой. Потом я поступил в институт, и с третьего курса я попал под раздачу, и нас всех забрали в армию. Я полгода был в учебке, а потом…

— А где служили?

— Я служил в учебке в Осиновой роще под Питером, а потом меня забрали на Кубу служить.

— Круто! Вы на Кубе служили?

— Да, я приехал на Кубу. Сначала был карантин, нас неделю держали в джунглях, а потом стали приходить купцы и говорить: "А кто тракторист? Пошли в ремроту. А кто повара? Пошли". Вдруг пришел старший лейтенант и стал говорить: "Художники, певцы, поэты, композиторы и всяческая художественно одаренная сволочь, которая служить не хочет, шаг вперед". Я делаю шаг вперед, и у меня есть время, чтобы придумать творческую профессию.

Когда дошла до меня очередь, я сказал, что я режиссер. На самом деле у меня был некий опыт, потому что я был такой КВНщик, я писал сценарии для институтской команды КВН. Тогда старший лейтенант Бабайцев сказал, что режиссеры ему не нужны, а нужны фотографы, умею ли я фотографировать. Я сказал, что, конечно, умею. Он тогда отвел меня в сторону, еще вызвалось четыре узбека-фотографа, и пришел эксперт Вася Кропотухин, киномеханик, и всем задавал один и тот же вопрос: чем отличается унибром от диафрагмы.

— Узбеки не ответили?

— Нет, узбеки этим знанием не обладали, а я ответил. Тогда старший лейтенант Бабайцев побежал к комбригу, полковнику Затынайко, который потом был начальником Генштаба Украины, он дорос до больших чинов, а тогда он был полковником, и сказал, что этот, показывая на меня, фотограф из газеты "Труд", фотограф шестого разряда, отдайте его мне. Меня отправили в фотографы. Фотографа, который до меня был, за пьянку выгнали.

У меня была лаборатория, мне дали "Зенит", который я до этого никогда в жизни не видел, первая моя зеркальная камера, и сказали, что завтра приезжает Фидель Кастро. Был праздник в части, учения. Первым человеком, которого я фотографировал, был Фидель Кастро.

— Да уж. А сохранились те, извините, что забегаю, фотографии?

— Нет, это моя главная глупость в жизни. Я все оставил, хотя можно было вывезти.

— Да конечно, можно. Я сам служил на корабле, довольно секретном, и у меня куча фоток.

— Можно было вывезти, я даже подготовил, а потом решил, что нет, и, конечно, эти фотографии сейчас бы стоили немыслимых денег.

— Эх, прямо мне самому обидно жутко.

— Я фотографировал, я снял три пленки, проявил их, и некоторые фотографии даже были резкими, и я радостный пошел спать. Утром прихожу, и был в ужасе, потому что все это покрылось белым известковым налетом, потому что очень жесткая вода, я взялся это протирать. Можно было, конечно, сходить в столовую и попросить уксус, но я три дня в части, я не знал даже, где столовая.

Я все поцарапал, и когда пришел комбриг за своими фотографиями с Фиделем, то увидел, как этот ужас плавает у меня в тазике, и сказал, что я самозванец, и пообещал мне самый тяжелый гранатомет. Дальше началась эпопея по моему переводу в пехоту, но в пехоте я на хрен никому не нужен, потому что боец с таким бекграундом. Пока меня в пехоту не переводили, мне давали мачете, и я ходил косить траву, называлось "косить территорию", и я находил и косил территорию.

Тут мне явился Ангел Господень, и у меня из-под мачете выскочила гигантская жаба, просто гигантская. Я ее зафиксировал, вытащил шнурок, у нас тогда были такие короткие сапоги, "сапатос" назывались на Кубе, я вытащил шнурок, привязал жабу и сфотографировал ее. И эта жаба получилась фантастической. Потом я подрался со своими дедами, и деды настучали шефу, что я делаю "левые" фотографии.

Он устроил у меня обыск, нашел эту жабу, страшно возмутился и побежал к комбригу со мной, жабой и с запиской об аресте на десять суток. Комбриг говорит: "Как Фидель — так одни ботинки, а как жаба — так юный натуралист". Так я был в армии фотографом.

— Интересна, кстати, увлекательна ваша история фотографирования. А дальше?

— А дальше я служил в армии фотографом, а когда вернулся из армии, восстановился в институте, то для всех своих знакомых я был фотографом, то есть я снимал детей всех своих знакомых, естественно, бесплатно все это делал, по дружбе, значит, и все знали, что я фотограф. И когда я закончил институт, я пошел работать в Эрмитаж. В Эрмитаже есть лаборатория экспертизы, и я занимался экспертизой монет и керамики, поскольку я был, это мои методы, своими методами ядерно-физическими. Потом наступила перестройка, и в Эрмитаже моя зарплата была $14, этого хватало на половину оплаты массажа для ребенка. У меня родился ребенок, и мне пришлось уйти из Эрмитажа. Друзья мои уже занялись бизнесом, и я занялся бизнесом тоже, я достиг каких-то там степеней, я был директором такого хорошего серьезного предприятия, которое занималось оценкой недвижимости, оценкой бизнеса, написанием всяких толстых бизнес-бумаг.

— Аудит-консалтинг?

— Ну да, все, что связано с недвижимостью. И мы были таким аффилированным оценщиком при ОНЭКСИМ-банке, то есть все кредиты, которые приносили к ним, мы оценивали. Но я, честно говоря, сильно затосковал, вот правда, а тут еще я встретил одного своего знакомого, который мне сказал, что он слышал, что идет набор на курсы фотожурналистики, и я позвонил на радио, спросил про это объявление, мне дали адрес, я побежал записываться и два года учился в школе.

В Питере есть замечательная школа, называется фотофакультет, школа, которую основал еще отец Бродского, он был фотографом, 50 с лишним лет этой школе. Я два года там учился, и у меня была такая абсолютно шизоидная ситуация, то есть я решал какие-то свои важные дела по работе, а у меня была одна мысль — "отстаньте от меня, пожалуйста". Я жил от вторника до субботы: по вторникам были занятия, а в субботу единственный день, когда можно было снимать. Ну, фотография — это заболевание, это точно. И когда я закончил фотофакультет, то я понял, что я глубоко несчастный человек, потому что снимать в стол я уже больше не могу, а снимать для кого-то уже не нужно. Но тут, на мое счастье, случился дефолт в 1998 году, бизнесу сильно поплохело, и я понял, что вот сейчас или никогда.

И мне было уже 35 лет, то есть я уже очень взрослый дядечка был, и я услышал, что как раз "Известия" ищут человека, я позвонил в "Известия" и очень так по-питерски стал рассказывать, что "уважаемый Алексей Валентинович, не могли бы вы уделить мне несколько минут для того, чтобы я мог показать свои…", на что я услышал: "Вас, козлов, тут звонит из Питера по три в день, а у нас в Ивангороде воду отключили, вот вы поедьте, снимите, а потом звоните". То есть меня послали, но я по наивности подумал, что мне дали задание. И я поехал в Ивангород, был лютый холод, я снял, как люди стоят у этих колонок за водой, отправил, и мне сказали…

— Взяли фотографии?

— Да, и сказали, шеф сказал "Давайте попробуем".

— Слушайте, а есть такой момент в жизни фотографа, видите, вот вы, начиная с армии, через эти курсы, "Известия", Ивангород и так далее, вот есть такой момент, когда вы поняли, что вот вы — фотограф, а не ученик фотографа?

— У меня, на самом деле, может быть, это у нас в институте целенаправленно воспитывали комплекс избыточной полноценности.

— А, то есть вы с первого снимка понимали, что вы фотограф?

— Да, я всегда думал, что я гениален как бы. Это я теперь, задним числом, когда смотрю на то, что я снимал тогда, я понимаю, что это был просто бред полный. Я, скажем, смотрю на свою первую съемку Чечни 2000-го года, я понимаю, что очень хочется оторвать руки этому фотографу, потому что эти пленки – это просто кладбище сюжетов. Но на самом деле это ценное качество, которое позволяет ввязываться в бой.

— Да, понятно.

— Кстати, это интересная штука: у меня была такая странная халтура, я был фотографом предвыборного штаба Ахмата-Хаджи Кадырова. Там было много интересных людей, в том числе был такой военно-полевой психолог Коля, который когда-то сказал вещь, поразившую меня. Он сказал, что вот люди делятся на мужчин и женщин, а еще люди делятся на тех, кто во главу угла ставит жизненную стратегию достичь победы, а есть люди, у которых жизненная стратегия — избежать поражения. Причем, и те, и другие важны, то есть, вот как нужны там либералы и консерваторы, вот так вот нужны и те, и другие люди. Вот я, наверное, из тех, которые "ввязаться в бой, а там посмотрим".

— Несколько лет назад почему я задавал вам вопросы, которые вы в силу вашей питерской деликатности не назвали прямо дурацкими, а как-то сказали, что с низкой стартовой позиции разговаривать с вами начинаю. Нет, я имел в виду в том числе что еще: несколько лет назад, лет, наверное, семь, как раз когда начался бум смартфонов, когда вышел первый iPhone, я большое количество не только статей читал, но и сам даже несколько интервью сделал с людьми, которые очень глубокомысленно и вполне убедительно рассказывали, что появление новых смартфонов с камерой 13 мегапикселей, оно убьет фотографию вообще и фотографов тоже убьет. Я именно это имел в виду, когда задавал вам те вопросы.

— Послушайте, вот изобретение шариковой ручки, оно же не убило писателей.

— Хотя Ницше однажды сказал, что то, что каждый имеет право учиться писать, портит надолго не только книги, но самую мысль. Нет, не убило.

— Не убило, понимаете? Вот инструмент писателя — пишущая ручка. Мой инструмент — фотоаппарат. Понятно, что каждый может писать, каждый может фотографировать, но очень многие начинающие фотографы доходят до состояния, когда они могут сказать эффектную фразу: "Пролетарии всех стран соединяйтесь!". Вот броская фраза, вот те студенты, которые ходят ко мне, они ходят за тем, что дальше. Вот переход от одной фотографии к трем — это переход от слова к речи. И вот здесь неважно, смартфон у вас или нет.

Дело в том, что блогеры действительно отъели огромный кусок. Тут вообще интересная штука: сначала полпирога у нас отъело, не половину, но две трети пирога, у нас отъело телевидение, потому что ведь у нас же сейчас забрали самую важную функцию, которая, вот еще в 70-е годы фотограф был творцом визуальной картины мира.

Люди знали, как выглядит королева Виктория или Черчилль, по фотографиям. Более того, фотограф был нотариусом: если вы нашли неведомую зверушку, то будьте любезны предъявить карточку. А если карточки нет, то непонятно, кого вы нашли, насколько она неведомая, эта зверушка.

А потом появилось телевидение, не просто телевидение, а появились спутники. И у телевидения появилась возможность в реальном времени показывать все. И бюджеты у телевидения несопоставимы с нашими, естественно. Если телевидению нужен вертолет, оно его наймет немедленно. Фотографу ни один журнал никогда в жизни не оплатит вертолет. Плюс, газета выходит утром, журнал выходит в понедельник, а новости выходят вечером.

И мы пришли к ситуации, что хоть мы умрем, мы ничего уже такого не снимем, чего бы вчера не показывали по ящику. А когда порой нам удается такое сделать, а чаще удается как раз не нам, а блогерам, понимаете, не было аккредитации на казнь Саддама, а блогер снял, и это великая фотография. Не было аккредитации, скажем, на пытки, которым подвергались иранские заключенные в тюрьме Абу-Грейб, а пьяные американские солдаты сняли фотографии. И я думаю, что это были самые великие фотографии начала 2000-х. Несмотря на то, что там искусства ноль, но там есть информация.

— Великие в смысле документа, не в смысле качества фотографий?

— Вот смотрите, фотография — как фигурное катание. Здесь есть две оценки: за то, что снято, и как снято. Если вы снимите, как мама моет голову так, что все будут рыдать, вы будете великий фотограф. А если вы криво, косо своим iPhone снимите, как вот сюда высадились инопланетяне, вы тоже будете великий фотограф, потому что это некий баланс формы и содержания, что тут говорить.

— То есть получается, что фотограф это еще и, вот то, что вы сейчас сказали, это же получается, если вы готовы меня назвать, меня всего лишь, великим фотографом, если вдруг здесь высадятся инопланетяне, то, значит, вы полагаете…

— Нет, я не назову вас великим фотографом.

— Но вы только что… Нет, если я сделаю эту фотографию?

— Я назову вашу фотографию великой.

— Хотя я всего лишь случайный, так сказать, инструмент в руках судьбы?

— Просто посмотрите…

— Получается, что вы не верите в случайность?

— Нет, сейчас я расскажу. Кто такой хороший рыбак? Хороший рыбак — это не тот человек, у которого канадские удилища, японская леска и какие-то там суперблесны, а хороший рыбак — это тот…

— Кто чует, где и когда?

— У которого звериное чутье на рыбные места. Когда люди видят фотографию в интернете, они не понимают, на самом деле, что такое хороший фотограф. Хороший фотограф — это не тот человек, который умеет мгновенно выстроить композицию, потому что умение мгновенно выстроить композицию — это 1/15 часть работы фотографа. Кто такой хороший охотник? Это человек, который заработал денег для того, чтобы купить ружье. Это человек, который заработал денег, чтобы купить лицензию. Это человек, который купил сапоги и две недели мерз в болоте. Это человек, который сидел на вышке и 17 часов ждал кабана. И вот потом он сделал точный выстрел.

Так вот умение сидеть на вышке, купить сапоги и так далее, и так далее — это 95% работы фотожурналиста. Вот оказаться в нужном месте в нужное время, это как бы… Ну что я, вы — журналист, и я — журналист, что я вам рассказываю?

— Понятно.

— Понятно, да? И ваша фотография будет великой так же, как великие фотографии из тюрьмы Абу-Грейб, это великие фотографии, их сделали пьяные американские солдаты, не фотографы.

— Вы говорите, что напишете книжку, которой вам не хватало.

— Я надеюсь, что напишу.

— Я очень надеюсь, и я ее обязательно куплю и прочитаю. Но пока в эксклюзивном смысле дайте мне совет как начинающему. Вот я хочу, вот вы сейчас, фотография, на самом деле, близка в чем-то радио, потому что телевидение — это технология, телевидение — это популярность, телевидение — это деньги, телевидение — это успех, узнаваемость, да что я говорю, мы сейчас с вами расплачемся…

— У меня была очень смешная бригада, когда-то мы ездили втроем, ездил я как фотограф, у меня была подружка Ева, она была писателем, она была шеф бюро Newsweek, и была еще такая девушка Ребекка, которая была с радио "Голос Америки", и мы ездили втроем. У меня было ощущение, что мы собираем все, то есть голос, звук, изображение и просто такая как бы…

— Я хочу сказать, что у радио есть некая — ну, все это говорят, и я это чувствую — магия, плохо формулируемая, но она есть, и у фотографии тоже что-то такое есть, и поэтому…

— Некоторые так думают.

— Я вот точно так думаю, да и вы тоже, наверное, так думаете. Дайте мне какой-нибудь клевый совет, вот такой один короткий хлесткий совет, и на этом пожмем друг другу руки и расстанемся.

— А вы что хотите-то? Совет, как сделать фотографию лучше?

— Нет, я посмотрел на ваши фотографии, и я хочу тоже этим заняться. Я куплю себе фотоаппарат, я куплю себе сапоги, я выстругаю себе вышку, но только мне надо понимать, так сказать, как именно и куда делать выстрел.

— Я начну издалека. Через мои руки прошло, наверное, уже больше тысячи человек начинающих фотографов, талантливых и неталантливых, на разных курсах, у меня были недельные курсы, годовые курсы, двухгодовые курсы и так далее, и так далее. И к своему 50-летию я думал сделать выставку "Максимишин и ученики", и я, значит, стал мысленно перечислять своих учеников, вот сейчас кем я могу гордиться, и получил совершенно идиотскую цифру 12.

— Ого!

— То есть делать фотографию "Максимишин и 12 учеников" надо быть полным идиотом как бы, и я решил подождать еще.

— Тринадцатого?

— Или четырнадцатого, лучше четырнадцатого.

— Да, 13 тоже…

— Да, 13 тоже плохо. Так вот знаете, чем эти 12 отличались от остальных? Не каким-то особым талантом, хотя они талантливы, а вот очень простым качеством — умением оторвать попу от дивана. Вот это редчайшее качество — взять и оторвать попу от дивана без команды. Есть замечательный фотограф в Петербурге, Саша Петросян, известный, он когда-то сказал, что вы не представляете, насколько увеличиваются шансы сделать хорошую фотографию, если выйти из дома.

— Слушайте, это хороший совет.

— Вот такой совет, да.

— Спасибо вам большое. Как говорится, раз в жизни удача стучит в каждую дверь, однако вы в это время можете быть в соседней пивной.

— Да.

— Сергей Максимишин сегодня был с нами. Напомню, что идет выставка. Где она идет?

— В Artplay.

— Выставка под названием "100 фотографий Сергея Максимишина". Я всем рекомендую абсолютно искренне, а не потому, что у меня есть какой-то заказ и мы сейчас будем шелестеть купюрами по выходу из студии. Нет, это правда очень интересно должно быть, очень познавательно и очень поучительно. Ну или вы хотя бы в интернете найдите и начните со "Зверофермы" моей любимой. Спасибо вам большое, Сергей.