В фонде In Artibus, учрежденном Инной Баженовой, открылась выставка под названием "Я хотел работать в манере Калло", включающая 70 офортов и один рисунок Жака Калло, номинально французского рисовальщика с неоднозначным чувством юмора и острым резцом. Интеллектуальную глубину контекста и изыск экспозиции обеспечили формальные последователи этой самой "манеры Калло" Йоос де Момпер, Рембрандт, Дж.-Б. Пиранези, Ж.-Л. Давид, Теодор Жерико, Оноре Домье и другой "юморист", только уже от литературы,— Эрнст Теодор Амадей Гофман. Рассказывает ЕЛЕНА КРАВЦУН.
Фото: Коммерсантъ / Глеб Щелкунов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Глеб Щелкунов / купить фото
Фото: Коммерсантъ / Глеб Щелкунов / купить фото
Выставка графика
Для тех, кто успел соскучиться по миниатюрному, видному детально только через лупу, лилипутскому искусству графики после выставки "Рисунки французских мастеров", завершившейся в Пушкинском музее несколько месяцев назад, фонд In Artibus представил маньеристское творчество гравера и мастера офорта Жака Калло во всем его остроумии. Экспозицию составили его семьдесят офортов и один рисунок, 35 из них ранее принадлежали венской Альбертине, а теперь находятся в личной коллекции Инны Баженовой, учредительницы фонда In Artibus (23 листа из серии Balli di Sfessania и 12 из La Petite Passion соответственно). Также работы для выставки предоставили коллекционеры Максим Толстиков и Григорий Константинов.
Мук невостребованности Жак Калло не знал и раньше, в свое время его ангажировал великий и ужасный Козимо II Медичи. Для него он был еще одним художественным имиджмейкером, создавая визуальную летопись развлечений роскошного флорентийского двора. Калло выгравировывал королевские праздники, библейские истории, охоту, сражения, сады и пейзажи. Если бы он жил сегодня, то вместо гравера стал бы travel-репортером с собственным блогом. Однако, пожалуй, самым живым источником его искусства была комедия дель арте, комедия масок, безумный ярмарочный карнавал, восхитительным фиксатором которого он стал. Листы из серии Balli di Sfessania, созданной приблизительно в 1622 году, самые дикие, динамичные и причудливые. Они изображают танцы, известные в Неаполе под названием Sfessania, то есть "танцы беззадых", характерные непристойными телодвижениями и жестикуляцией. Каждая пластина показывает пару фигур с зачастую гипертрофированными вытянутыми носами (такие потом появятся у Гойи), разряженных артистами комедии дель арте — Пульчинеллой, Скарамушем, Кукуруку и многими другими, чьи имена читать особое удовольствие. Широкий диапазон изображаемого танца от балетной галантности до вопиющей базарной грубости создает сильный эффект комичности и гротеска, столь любимого художником и впоследствии оказавшего решающее влияние на литературную среду.
Озаглавленная фразой зачинателя романтической эпохи, писателя и сумасброда Эрнста Теодора Амадея Гофмана "Я хотел работать в манере Калло", выставка быть наглядным пособием по истории мировой гравюры в ее лучших образцах не пытается. Недаром она имеет жанровое обозначение "каприччио", что сразу настраивает на несколько легкомысленный, но от того не менее приятный лад осмотра, под который все же стилистически больше подходит музыка каких-нибудь Каччини, Корелли или Монтеверди, а не тусклые, вторичные, хотя и редко звучащие пьесы Гофмана, который в качестве композитора пытался подражать Моцарту.
Сам Калло, виртуоз мельчайших протравленных линий, выступает здесь как великий рассказчик историй, батальных и кровопролитных, идиллических и комичных, нить которых подхватывают его формальные последователи. Кто-то спорит нервными, резкими линиями, как Пиранези в своей серии "Воображаемые тюрьмы", кто-то вторит поэтичности резца, как Сальватор Роза, или даже ругает за избыточность, как Рембрандт или Давид. Вообще же рассматривание всех этих крошечных элементов мобилизует воображение. Вглядываясь в ошеломляющие композиции то казни, то сражения, мы становимся свидетелями с одной стороны салонного трюка, этакой придворной игры, смотря на все в неопасной миниатюре. Чтобы выразить эмоции, он протравливает лица менее четверти дюйма высотой, так, что изображаемое им человечество в увеличительном стекле предстает откровенным, шумным, сардоническим, мрачным, даже грязным, что порой за такое подглядывание становится, право, неловко.