"Миф уничтожить нельзя"

Новый роман Леонида Юзефовича "Зимняя дорога" о Гражданской войне. Об интересе писателя к этой теме, современной любви к мифам, а также о том, что становится спусковым курком Гражданской войны, автор рассказал "Огоньку"

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Предыдущая фотография

Следующая фотография

1 / 2

Леонид Юзефович ничего не выдумывает, а лишь пытается понять чувства своих реальных героев

Фото: Коммерсантъ / Максим Кимерлинг

Книга Леонида Юзефовича "Зимняя дорога" выходит в издательстве АСТ (редакция Елены Шубиной)

Фото: Издательство АСТ

Гражданская война возвращается в литературу через 25 лет после кончины советской власти. Это не "красная" и не эмигрантская точка зрения, а попытка взглянуть на Гражданскую войну как на национальную трагедию — новый роман Леонида Юзефовича посвящен походу Сибирской добровольческой дружины из Владивостока в Якутию в 1922-1923 годах. Книга основана на архивных источниках, но написана в форме документального романа. В центре книги две неординарные исторические фигуры: белый генерал, правдоискатель и поэт Анатолий Пепеляев и его противник — красный командир, анархист, будущий литератор Иван Строд.

— Леонид Абрамович, как и когда появилась идея писать о Гражданской войне?

— У меня есть документальная книга о бароне Унгерне "Самодержец пустыни", есть несколько повестей о Гражданской войне. А о генерале Пепеляеве я знаю с юности. Я родом из Перми, а он со своим Средне-Сибирским корпусом вошел в Пермь в декабре 1918-го. Четверть века назад я написал повесть "Контрибуция", где Пепеляев — главный герой. Правда, действие там происходит не в Якутии, а в моей родной Перми. Осенью на экраны выйдет фильм, снятый по этой повести. Я его еще не видел, но сомневаюсь, что режиссер Сергей Снежкин был озабочен тем, чтобы киношный Пепеляев (его играет актер Максим Матвеев) походил на себя реального.

— Для вас Пепеляев и Строд прежде всего исторические персоны или художественные персонажи?

— И Пепеляев, и Строд, и все другие герои моей "Зимней дороги" — реальные люди, так я к ним и отношусь. Они не мои создания, не я их породил, и убил тоже не я. Моя власть над ними несравненно меньше, чем власть беллетриста над своими персонажами. Я не могу приписать им поступки, которых они не совершали, зато могу избавить их от обычной для "исторических персон" печальной участи после смерти стать персонификацией тех или иных политических идей. Куда важнее, чем партийные пристрастия двух моих главных, любимых героев, для меня было то, что оба они не чужды литературе. Пепеляев писал стихи и собирался сочинить нечто "в жанре утопии", а Строд в итоге стал профессиональным литератором. История их противостояния среди якутских снегов — это еще и рассказ о борьбе двух родственных душ, двух идеалистов, судьбой разведенных по разным лагерям, но сумевших сохранить благородство в нечеловеческих условиях войны на Крайнем Севере. Эти двое — фигуры настолько яркие, что легко могут показаться продуктом художественного вымысла. Тем не менее никакого вымысла в моей книге нет.

— Читатель не знает, где проходит граница между вымыслом и фактами. Сложно ли балансировать между историей и литературой?

— Умный читатель сразу поймет, что я ничего не выдумываю, лишь комментирую обстоятельства жизни моих героев или пытаюсь понять владевшие ими чувства. При этом кое-какие возможности я упустил, о чем теперь жалею. Написал, например, что одной из любимейших книг Пепеляева была "Жизнь Иисуса" Эрнеста Ренана, но не сказал, что, когда Пепеляев говорил о своем Якутском походе как о "крестном пути", он, по-видимому, втайне соотносил себя с тем образом Иисуса Христа, который создал Ренан,— вождем и героем.

— При чтении романа возникает ощущение дежавю... Скажем, белый генерал Дитерихс с его тоской о Китеж-граде с боярами, воеводами и Романовыми очень напоминает некоторых деятелей настоящего с их имперской скорбью. Почему люди пытаются вернуться в "идеальное", политически совершенное прошлое?

— Экзальтированная апелляция к "старине", к национальной архаике всегда имеет мобилизационный характер. Чаще всего это происходит в военное время, как в Белом Приморье в 1922 году, или в преддверии войны. Большевики, как ни странно, тоже не пренебрегали этим приемом задолго до Сталина. Легендарная буденовка, символ красноармейца, на самом деле имитировала шлем древнерусского воина. Красные просто использовали армейскую форму нового образца, пошитую в 1916-м, кажется, году, но не успевшую поступить в войска. В первые годы советской власти наглядная агитация прибегала и к древнерусской эстетике. Плакаты с революционными призывами нередко печатались церковно-славянским шрифтом. Случай Дитерихса — проявление той же тенденции, доведенной до крайности, до пародии. Это и понятно: побежденным труднее сохранить чувство меры, чем победителям. А прошлое манит еще и своей иллюзорной упорядоченностью. Сильнее всего страшит то, чему нет аналогий. Если, как Дитерихс, сравнивать себя с Мининым или Пожарским, а большевиков — с польскими интервентами, становится спокойнее. Ведь это означает, что человек продолжает жить в привычной исторической реальности, а не в какой-то совершенно иной и принципиально непостижимой.

— У вас есть ответ на вопрос: почему все же победили красные? Белые были кадровыми военными, больше половины Сибирской дружины — офицеры.

— Василий Шульгин писал, что борьбу с большевиками начали "почти святые", а завершили "почти бандиты". Однако про поход Сибирской дружины такого не скажешь, здесь красные и белые проявили свои лучшие черты. Эта локальная история потому меня и волнует, что эпилог Гражданской войны обошелся без жестокости, без насилия и ненависти, которыми отличаются все такого рода смуты. Белые проиграли в Якутии, потому что прежде проиграли в Сибири и на Дальнем Востоке. После этого никакой самый гениальный стратег им бы не помог.

— Белые офицеры — выходцы из русских дворянских семей, включая Пепеляева. Латыши Строд, Байкалов, грузин Каландаришвили бились за Советскую Россию. Их идеи оказались более жизнеспособными, чем преданность белых монархии?

— Ну на главных ролях в Сибирской дружине тоже находились люди с фамилиями Шнапперман, Андерс и Рейнгардт. Последний — латыш, как Строд и Байкалов. Да и ближайший помощник Пепеляева, генерал Вишневский, был родом из Брест-Литовска, и хотя носил отчество Кондратьевич, наверняка его отца звали не Кондратом, а Кондрацием. И это заблуждение — считать, что все белые офицеры были дворянами. Песню "Поручик Голицын, раздайте патроны, корнет Оболенский, налейте вина" сочинили отнюдь не деникинцы и колчаковцы. В годы Первой мировой войны офицерский чин получал любой мало-мальски образованный человек или отличившийся в боях солдат. Среди красных бывших офицеров было даже больше. За все время Гражданской войны на всех фронтах белые сумели поставить под ружье около 700 тысяч бойцов, а Красная Армия уже к концу 1919 года насчитывала до 3 миллионов. Наивно думать, что без участия старого офицерства красным удалось бы организовать такую силу. Еще наивнее мнение, будто все белые были монархистами. Из белых вождей о своей приверженности монархии открыто заявляли только Дитерихс и Унгерн. Главными героями моей книги двигала не преданность каким-то идолам, а мощный порыв к справедливости. В том-то и трагедия, что они могли оказаться по одну сторону баррикад или поменяться местами. Их судьбы не укладываются в стандартные представления о красных и белых. Обласканный властью красный командир Строд в конце жизни вышел из партии и грозился убить Сталина, а белый генерал Пепеляев, отсидев 13 лет в тюрьме, стал лоялен советской власти.

— Есть эмигрантская литература про белых. Есть соцреалистическая — про красных. Какие вопросы возникали у вас при чтении той и другой?

— Советская литература часто говорила и о белых, а эмигрантская — о красных. У деникинца Гайто Газданова в повести "Вечер у Клэр" есть потрясающее описание штурма красными укреплений Турецкого вала на Перекопе в 1920 году, а у Маяковского в поэме "Хорошо" появляется трагический Врангель в момент ухода белых из Севастополя:

И средь белого тлена,

как от пули падающий,

на оба колена

упал главнокомандующий.

Трижды землю поцеловавши,

трижды город перекрестил.

Под пулями в лодку прыгнул... "Ваше

превосходительство, грести?" —

— "Грести".

До конца 1920-х и в СССР, и в эмиграции настоящие писатели пытались быть честными, у меня к ним вопросов не возникало. А позднейшую соцреалистическую и антисоветскую литературу о Гражданской войне я не читал по причине ее художественной слабости и политической ангажированности.

— В связи с чем вы заинтересовались Белым движением?

— Меня интересует не собственно Белое движение, а Гражданская война как национальная трагедия. По Гегелю, трагедия — борьба не добра со злом, не правды с неправдой, а двух сил, каждая из которых обладает частью правды, но видит эту часть как целое. У Софокла, в "Антигоне", Антигона хочет похоронить брата Полиника, потому что он ее брат, а царь Креонт — оставить его тело на растерзание диким зверям, потому что Полиник предал родные Фивы. Когда правы оба и противоречие неразрешимо, это и есть трагедия. Не дай бог жить в такие времена, но в трагических конфликтах яснее видна природа человека и общества.

— Обращение к теме связано с историей вашей семьи?

— Нет, ничего личного. Мои предки с материнской стороны были обывателями и в Гражданской войне не участвовали, а о предках по другой линии я ничего не знаю. Мама рассталась с моим отцом, когда мне было два года.

— Что, на ваш взгляд, должно случиться с народом, чтобы брат пошел на брата, а общество раскололось до ненависти друг к другу?

— Гражданские войны часто следуют за войнами традиционными. Чтобы брат пошел на брата с оружием в руках, братья должны это оружие иметь. Мой друг, историк, выступал по радио с рассказом о Столыпине, и один из слушателей задал ему вопрос в эфире: "Был ли Столыпин отцом русской революции?" Мой друг ответил не без раздражения: "Отцом русской революции был Гаврило Принцип". Имелось в виду, что, если бы не выстрел в Сараево и не Первая мировая война, революции в России могло и не быть, а Гражданской войны в такой чудовищной форме точно не было бы.

— Кто для вас как писателя интереснее — красные или белые? Если бы пришлось выбирать, с кем были бы вы? Не тогда ли впервые возникла дилемма: со страной и режимом или без режима, но и без родины?

— Мне интересны конкретные фигуры в обоих станах, безотносительно к цвету их знамени. А если мысленно поместить себя в обстановку 1918 года, то, учитывая мое происхождение и среду, в которой прошли мои детство и юность (я жил в Перми, но не в самом городе, а в поселке при Мотовилихинском пушечном заводе), мои симпатии, скорее всего, были бы на стороне красных. Что касается предложенной вами дилеммы, то человек редко делает свой выбор в строго идейной парадигме. Как правило, все решают житейские обстоятельства, о которых люди умалчивают или подменяют их общественно более значимыми. При этом я, естественно, выношу за скобки те случаи, когда один выбор означает жизнь и свободу, а другой — смерть или тюрьму.

— Сегодня причудливо переплетаются мифы о прекрасных белых и идеальных красных. Гражданская война как будто заперта в общественном сознании в отдельную комнату. Договорились, что революция была переворотом, а Ленин — злодей. Одновременно идет ползучая реабилитация Сталина... А что делать с Гражданской войной, ни власть, ни общество не определилось. Чем опасно это состояние, не свидетельствует ли оно о том, что представления о добре и зле в истории у нас отсутствуют, а социальный хребет перебит десятилетиями экспериментов над страной?

— Насчет "социального хребта" — не знаю, не привык оперировать подобными категориями. А представления "о добре и зле в истории" не могут быть постоянными, они меняются и будут меняться, но, разумеется, лучше, если это происходит естественным путем, а не под нажимом сверху. А миф непобедим, поскольку входит в состав жизни. Я сам, рассказывая об осаде пепеляевцами крепости, построенной Стродом из мерзлого навоза, апеллирую к мифам об осаде Трои. Уничтожить миф нельзя, можно только заменить его другим мифом, что мы сейчас и наблюдаем.

— Как бы вы объяснили процессы, происходящие со страной в течение последних десятилетий? Это затянувшиеся роды новой страны или мучительная агония империи?

— Почему или одно, или другое? Последние два десятилетия нашей истории — это и умирание империи, и попытки ее реставрации в иных формах, и рождение новой страны, и трансформация старой российской и советской государственности. Мне кажется, из синтеза этих тенденций и возникнет будущая Россия.

— Вы много помогаете молодым писателям. Как вы оцениваете уровень современной российской литературы?

— О моей помощи молодым писателям лучше говорить в прошедшем времени. В ситуации издательского кризиса помочь им я не в состоянии. Издательства не хотят рисковать, выпуская книги неизвестных авторов. Тем более что в известных недостатка нет. Состояние литературы, в которой существуют такие писатели, как Александр Терехов, Захар Прилепин, Алексей Иванов, Сергей Носов, Евгений Чижов (называю только самых любимых), я оцениваю как вполне благополучное. Впрочем, на мой вкус, немалое число наших современных писателей отличает переизбыток брутальности. В литературе это проявилось даже раньше, чем в общественном сознании. Недавно, когда нобелевским лауреатом по литературе стала канадка Элис Манро, Эдуард Лимонов пренебрежительно заметил, что Нобелевскую премию дают "только травоядным". Мне стало обидно за эту умную и тонкую писательницу, куда более глубокую, чем наши сверхмаскулинные авторы. Ее роман "Кем ты себя воображаешь?" — одна из лучших книг, прочитанных мною за последние годы.

Беседовала Мария Башмакова