Надо мелочиться

Вышел роман Бориса Минаева "Мягкая ткань. Батист"*: камерный жанр — семейная хроника — обернулся рассказом о странности человеческого существования

Андрей Архангельский

...Нам рассказывают истории некоторых людей с разницей в десяток лет, живущих в 1910-1920-е годы. По форме это вроде бы семейная хроника, семейный роман. Точнее, семейные осколки — первая его часть, "Батист", обрывается так же неожиданно, как и началась. Почему это, зачем все эти истории одна за другой, почему все эти люди здесь, в такой последовательности? То, что это не ясно, кажется, и придает роману дополнительное измерение. Первая часть романа, если не задуманы или не написаны еще остальные, всегда выходит сильнее последующих; автор как бы еще не несет ответственности за своих героев — как там свяжется, все ли закольцуется. Автор в этот момент еще ничего в литературном смысле "не боится". И это ощущение передается роману.

Борис Минаев вошел в литературу в конце 1990-х как "детский писатель"; при всей сомнительности этого определения оно к тому времени потеряло и этот, прежний смысл: в 1990-е понятие "детская книга" стало означать просто большое количество уменьшительных суффиксов в тексте. Тем не менее первые романы Минаева "Детство Левы" и "Мастер дзюдо" оказались популярны, и причину понять несложно: именно на фоне "литературы с уменьшительными суффиксами" эти книги выделялись. Это были "детские книги для взрослых", дефицит по тем, да и по нынешним временам, и читатели — кто мог еще — оценили их в полной мере.

Минаев очень концептуальный человек и как журналист (он проработал в "Огоньке" больше 10 лет), и как писатель в том смысле, что пишет только о том, что знает, а это довольно узкий коридор тем и сюжетов. У Минаева их действительно не то чтобы разнообразие. Зато он преуспел в другом: создал героя, вот этого самого Леву — поначалу альтер эго самого Минаева, но зажившего потом самостоятельной жизнью. Сегодня понятия "литературный герой" в старорежимном смысле уже не существует — герой автору нужен, как правило, для динамики, для связки сюжета, он функционален, техничен. Но, несмотря на обилие местоимения "я", от самого героя по прочтении, как правило, ничего не остается. Этот новый герой литературы не существует сам по себе, вне контекста. А вот Минаеву удалось создать такого вневременного героя — его жизнь легко представить и вне произведения. Это узнаваемый тип по поведению, по реакциям: он больше думает, чем действует. И теперь этот Голем терзает самого автора, требуя куда-нибудь его срочно поместить, пристроить.

Этот герой не аутист, но и не активный участник жизни; не ботан, но и не вундеркинд. Он просто задумчивый. Герои Минаева не то что несчастны — просто они приходят в этот мир с каким-то уже заранее печальным знанием о жизни. Его герой всегда смотрит в пол и ковыряет землю носком туфли. Классический образ у Минаева 2000-х — это подросток, который должен преодолеть свою стеснительность и попросить у продавщицы батон хлеба. Казалось бы мелочь, но для самого героя это Ватерлоо и Монблан. Это поступок, момент преодоления себя — без этого невозможно двигаться дальше. На самом деле, конечно, этот конфликт — ситуация внезапной немоты при столкновении с обществом — он очень символичный, многое объясняющий. Наш необъяснимый детский советский ужас перед продавщицей, вахтером, официантом на самом деле есть первая встреча с государством, такая начальная школа отчуждения.

Этот верно выбранный образ — мямлящий у прилавка подросток — затем достиг некоторой концентрации в романе Минаева "Психолог, или Ошибка доктора Левина". Нынешний роман "Мягкая ткань" — своеобразное продолжение истории того же героя, того же типа. Который задумался — а почему я такой?.. — и пошел бродить по прошлому, пошел исследовать жизнь предков посредством каких-то кастанедовских практик; как — неважно; важно, что он там находит.

В романе есть некое размышление о генетике. О том, что генетический код распределяется, например, между тремя сестрами в какой-то в неуловимой пропорции — у каждой недостает чего-то, что есть у другой, и так же у третьей... Развивая эту мысль романа — ведь каждый из нас ведь стремится разгадать свой код, понять, зачем мы здесь, с какой целью? — мы можем выдвинуть такую версию. Мы наследуем от наших предков не все целиком, не весь их опыт, а лишь какую-то часть — самые сильные, ключевые события, которые оставляют зарубки в генетической памяти. Какие-то роковые или попросту эмоционально зашкаливающие события. И когда мы иной раз спрашиваем себя — что это с нами, почему мы ведем себя так, почему боимся собственной тени? — вот почему. Потому что это и есть память предков, тот самый код, он от чего-то нас предостерегает, потому что "так уже было". Собственно, герой романа и разматывает этот клубок ключевых событий.

...Старший брат Ян становится революционером; а младший, Моня, вытащит у него пистолет и случайно застрелит отца — как раз в день, когда его банк закрылся по причине "революционной необходимости". Судьба, говорят в таких случаях. И ребе, который придет его отпевать в мае 1917-го, произнесет странную фразу: "Он очень вовремя умер". Легко представить, как сложилась бы судьба управляющего банком в революционном Харькове. Такое же чувство "сумрачного облегчения" испытываешь, когда видишь на чьей-то могиле год смерти 1916-й или 1984-й и думаешь: вот, человек жил долго, верил во что-то — и умер вовремя.

Вот Минаев описывает Владимира Каминского — главу рода. У нас почти не встретишь описания человека труда, добившегося всего своими руками или головой; описания благополучия, тихой радости удовлетворения, полноты — от банальнейшего света слишком шикарной семейной лампы в гостиной. Русская литература любит революционера, любит неприкаянного, чудака. Не любит она только работающего человека. Такой европейский, бюргерский идеал жизни — нам всегда казалось, что это скучно, но на самом деле его сейчас очень не хватает. Одни из лучших страниц романа — это описание, не семейного счастья, где там, но — покоя. И в момент, когда, казалось бы, все сложилось, история словно говорит: нет, не видать тебе покоя...

Роман этот на самом деле отстаивает важное право на собственную историю, память вне государства. История жизни в России всячески сопротивляется частному, и единственный шанс скрыться от истории — иллюзорный — нырнуть в потустороннее, в темную комнату без единого окна, где возможно — не чудо, но почти чудо. Человеку нужен не сам свет, а тень от света, полумрак. Семейная хроника оборачивается тут неожиданно обобщением о человеческом, о коллективной и частной памяти. В этом тоже своеобразный урок: чем камернее, чем интимнее и безответственнее замысел — рассказать историю рода, семьи, рассказать ее, может быть, от силы десятку людей,— тем масштабнее, глобальнее выходит результат. И наоборот. То есть рецепт литературный такой: надо мелочиться. Тогда выйдет что-то большое.

*Книга Бориса Минаева "Мягкая ткань. Батист" вышла в издательстве "Время"