20.11.2015, 00:00

Начало и конец света

Михаил Трофименков о «Грузинской хронике XIX века» Александра Рехвиашвили

Александр Рехвиашвили — самый загадочный и самый ослепительно прозрачный советский режиссер. Категорически внятный, но осененный славой Кафки пополам с Эзопом. Он снял всего четыре игровых фильма всего за десять лет. Но эти годы (1978-1989) стоили десятилетий: это были, как теперь очевидно, самоубийственные годы для СССР, Грузии и прежде всего советской интеллигенции. Рехвиашвили это чувствовал изначально. Он обладал мистическим даром пародировать еще не снятые фильмы. Бред хождения по инстанциям в "Хронике" словно пародирует "Голубые горы" (1983) Эльдара Шенгелая. Анахроничное сочетание тарантасов с лимузинами — "Покаяние" (1984) Абуладзе. Будто с началом конца великой эпохи в оператора Рехвиашвили шарахнул космический луч, отверзший уста режиссера-пророка. Сказав все, что должно, он с игровым кино завязал. Исполнил, так сказать, миссию, ну а кто не понял — он не виноват. Обращался он, само собой, к интеллигенции, и она его боготворила. Считала не просто вторым Тарковским, но Тарковским грузинского разлива: утонченным, как пальцы князя, ведущего родословную минимум от царя Бакура Аспаруга. Все понимали, что его фильмы не о том, о чем они согласно аннотациям. "Путь домой" (1981) — не о мытарствах просветителя под гнетом осман, "Ступень" (1986) — не о мытарствах молодого специалиста-идеалиста. А уж "Хроника" — никак не о борьбе демократической интеллигенции и аристократичного крестьянства против чинуш, покусившихся вырубить реликтовый лес: типа, убить душу народа. Однако же они были и вовсе не о том, о чем были, по мнению тех, кто понимал, что они не о том, о чем они по уверению аннотаций. Проще говоря: они вообще не о мытарствах и не о лучах света в темном царстве. Вот утонченность — это да. Как бесподобно свет и тени плетут кружево на листве леса, в котором студента-прогрессиста Нино (Мамука Салуквадзе) затравили наемники власти. Как пронзительно белеют на земле страницы книг, с которых вода беспощадно смыла буквы. Но эта утонченность — оборотная сторона здорового, ремесленного в высшем смысле слова профессионализма оператора, знающего, что красота кадра зависит только от режима, который он выставит. Он (пародия на еще не снятого "Сталкера") стыкует с "одухотворенной" красотой плесень запустения, героям словно незаметную. "Посмотри на свою школу: все как в былые времена",— квохчет старенький учитель, отворяя Нино двери в какой-то грязный сарай. Все они — и учитель, и врач, и мама героя, в нормальном фильме олицетворявшие бы бескорыстие и любовь,— кажутся опасными идиотами. "Учитель, почему ваши гости сидят за столом с ружьями?" — "Ну, они думают, что с ружьями лучше не расставаться". Медленное кино ассоциируется с "духовностью", которая скорее есть синоним скуки. А Рехвиашвили снимает медленно — и не скучно, а смешно. На экран все время вылезает какая-то забавная чепуха: то козочка вприпрыжку, то бюрократ, скорбно поминающий своего "бедного брата" и открывший привлекательное свойство кактусов — их неподвижность. В кадр вворачивается рисунок Магритта, заставляя гадать, что он означает. Да, то и означает: курица смотрит на яйцо в рюмочке. А Нино смотрит на курицу в лупу. А на Нино смотрит режиссер в объектив. А на режиссера — еще кто-то, и этот кто-то скорее Годо, чем Бог. А на них на всех смотрит оператор и ругается, что план запороли, а пленка кончается. Фильм, кстати, так и заканчивается, словно пленка кончилась. А она таки закончилась: совсем как эпоха, просвеченная рентгеном Рехвиашвили.