"Русский человек — опасный"

В РАМТе состоялся очередной премьерный показ спектакля "Северная Одиссея" по сценарию Петра Луцика и Алексея Саморядова в постановке режиссера Екатерины Гранитовой. "Огонек" побеседовал с режиссером о русском и универсальном

Выйти из полноэкранного режима

Развернуть на весь экран

Предыдущая фотография

Следующая фотография

1 / 2

Режиссер Екатерина Гранитова предлагает никого не презирать — ни героев, ни собственную историю

Фото: Коммерсантъ / Евгений Гурко  /  купить фото

Герои поздних 80-х в спектакле Екатерины Гранитовой — одновременно и сильные характеры, и наивные мечтатели

Фото: РИА НОВОСТИ

— Герои едут через всю Сибирь менять спирт на алмазы, попадают случайно на Аляску... Этой темой — что называется, "русский характер" — никто особенно не занимается сегодня в театре. Вы уже поставили Улицкую, Алексея Иванова, теперь вот Луцик и Саморядов, два культовых сценариста, к сожалению, ушедших из жизни... Вы сознательно продолжаете русскую линию или это инстинктивно происходит?

— Меня интересует баланс свободы и зависимости именно в нашем человеке, это меня занимает на протяжении всего моего творчества. Ну и еще — у нас совершенно нет серьезной современной драматургии. Вероятно, оттого, что никто не знает, как, каким языком говорить о современности. Хотелось чего-то нового. Дело в том, что классика — это наше все, это наше питание, наша валюта, то наследие, которое нам оставили, но мы все до сих пор живем за его счет. Нельзя же все время жить за счет предков.

— Может быть, проблема именно в том, что нет языка для описания недавнего прошлого — тех же 1990-х годов?

— У Луцика и Саморядова в сценарии даже не 1990-е, это конец 1980-х, это две разные эпохи. По сценарию они в Америке смотрят фильм "Кто подставил кролика Роджера?", а это 1988-1989 годы. Он тогда только вышел в кинотеатрах. И потом, в спектакле это чувствуется, витают еще настроения 1980-х. Нет еще такого оголтелого срыва крыши у всей страны. А в сценарии герои еще одной ногой в советских понятиях. Они еще наивные. Они только готовятся стать коммерсантами 1990-х.

Я отношусь к 1989 году как к периоду мифологическому. Для меня это уже не современность, это уже древняя история, потому что выросло уже целое поколение после... И меня это устраивает. А атмосфера, которая есть у Луцика и Саморядова,— она скорее даже универсальная; нечто, отсылающее аж к Джеку Лондону... История-то, по сути, контрабандистская. То есть тут звучит тема свободы, усиленная атмосферой нарастающей вольницы.

— Почему в русском театре никто всерьез не занимался ни 1980-ми, ни 1990-ми годами?

— Потому что все поколение, которое выросло в это время,— это сейчас люди активного возраста. И эти люди, и я их прекрасно понимаю, сама к ним принадлежу, не хотят осознавать, что уже немолоды. Они не хотят себя анализировать, не хотят себя считать объектом исследований. Их молодость так быстро пролетела, в такой мясорубке, в труде и битве, что они не хотят думать про смысл своего поколения. Они все еще инфантильны. Не наигрались.

— По идее, свобода 1980-1990-х должна была бы дать мощные художественные результаты. Почему этого не случилось? Это закономерно?

— Советская система зашла в тупик еще в 1980-е, и культура точно так же въехала в тупик, как и все остальное. Старый язык исчерпался, а нового еще не возникло. Кроме того, железный занавес создал эффект замочной скважины. Мы все еще не вышли из этого периода пубертатного вуайеризма. Пора создавать свое. Сегодня, сейчас.

— В том единственном фильме, который был снят Петром Луциком по собственному сценарию, "Окраине", многие жестокие вещи о русском человеке скрашены какой-то черной иронией, что спасает так называемую русскую тему от какой-то одномерности, лубочности и звериной серьезности.

— Ну не знаю, черный, белый... Просто юмор — это то, как пишет философ Владимир Соловьев, что отличает человека от животного. Вдобавок еще важна вкусовая грань. Есть всегда опасность уйти или в прекраснодушие, или в излишнюю маргинализацию ситуации. Это вопрос вкуса, вопрос баланса. "Окраина" стилистически выдержана от первой до последней буквы. В том числе и за счет культуры абсурда.

Мы раньше считали: ну зачем нам говорить об абсурде, мы и так в нем живем... А вот французам, например, всегда был интересен абсурд как прием, как способ отношения к жизни. И если из крана не льется вода, это иностранцам смешно. А в 1990-е мы абсурд открыли для себя заново. Кроме того, ключом к разгадке Луцика — Саморядова может быть степень их любви к героям... Как Гоголь говорил: "Полюбите нас черненькими, беленькими нас всякий полюбит". Они умудрялись любить своих нелепых кровожадных героев. Если бы этой любви не было, все перешло бы в этакую псевдоактуальную социальную критику — "чернуху". И, конечно, вот что у них важно: они никогда не ощущали себя лучше или выше своих героев. Это и мое правило по отношению к классике — никого не презирать; не следовать советской традиции социально-сатирической — обязательно презирать, "осуждать": капиталистов, или купцов, или еще кого-то. А художнику полезно иногда и пониже своих героев встать. Мои герои — наивные люди, но зато могут 600 км пройти на собаках за один день. Ого! В них есть нечто такое, чего мы никогда не сможем.

— У Владимира Сорокина есть такая вещь, "Метель"... Он сказал как-то "Огоньку": "Я хотел написать повесть о пространстве". "Северная Одиссея" Луцика и Саморядова — это тоже попытка описать не столько людей, сколько пространство. Потому что оно создает какое-то дополнительное качество, влияет на поведение, психологию.

— В тайге на каждой сосне камеру видеонаблюдения не повесишь. Там человек наедине со своей и чужой свободой. Какие в этих пространствах правила и ограничения спасут? Единственный стержень — это этическая формула внутри коллектива, как они смогут самоорганизоваться либо не смогут... Поскольку выжили, все-таки сумели.

Я работала в Сургуте, преподавала там на курсе Олега Львовича Кудряшова. Это был конец 1990-х — начало 2000-х. Мы четыре года там работали. Конечно, там совсем другие люди. Тяжелое время, но, с другой стороны, там же... нефть, газ, там всегда профицит, это богатый город. Но вот ощущение от людей... Там другая ответственность. Они отвечают за гораздо более серьезные вещи, чем многие из нас в Москве. У них там, скажем, если компрессорная станция рванет — это не то, что у нас... машину на штрафстоянку забрали... И поэтому они такие... более серьезные все. Природа накладывает отпечаток ответственности.

— Москвичи для них слишком легкомысленные, да?

— Ну это, наверное, некорректный термин. Потому что в Сургут приезжают люди, зарабатывают и уезжают все равно в Москву или еще куда на Большую землю. Ну что толку обсуждать очевидность... Там до всего нужно ехать и ехать, расстояния-то какие... Они за свою свободу, может быть, вынуждены расплачиваться, но ее у них в результате больше... И там более естественная жизнь. Охота, рыбалка, что-то рубят, какие-то большие деревья, воздух другой, зверье...

— Этот опыт делает русского человека другим?

— Русский человек — это очень опасный человек. Опасный и прекрасный. Потому что самая главная наша черта — это непредсказуемость в поведении. Пассионарность и непредсказуемость. От нас неизвестно чего ждать. Может быть, это оттого, что все было всегда временное, ничего постоянного. Поэтому ничего и не нужно было... Не нужно заботиться о завтрашнем дне, потому что какой-нибудь набег и ничего нет в одночасье. И нужно весь быт заново строить или куда-то самим уходить... Нет озабоченности жить по правилам. И это иногда очень плохо, иногда очень хорошо... Такая особенность. И вот с этим всегда очень сложно обращаться. Пугающий разнос от вершин милосердия до глубин злодейства.

— Значит, нам нужен больший самоконтроль, раз такая амплитуда?

— Нужно доверие к все же присущей нам разумности и адекватности. Попытки завинчивания гаек приведут только к их срыву. Наших людей нельзя передавить правилами, должна проявляться свободная воля, мера которой — адекватность. Самобаланс такой...

— У Луцика и Саморядова в сценарии Америка появляется как своего рода Зазеркалье, другая сторона Луны. Когда-то это была настоящая мечта русского человека. Чего не скажешь сейчас. В этом смысле очень многое изменилось. Русский человек опять закрылся ото всех...

— Как только упал железный занавес, русские тут же все свои последние копейки стали тратить на путешествия. В отличие от накопителей — европейцев, американцев, которые на пенсии только иногда путешествуют,— мы сразу начали их на книжки тратить и на путешествия. Мне кажется, что вообще странно рассуждать о какой-то нашей замкнутости. Никогда ее не было. А что касается ксенофобии, ну... это обычное ветхозаветное понятие, известное во всем мире. Никакой особенной ксенофобии у нас нет. Явно не больше, чем у других.

— От советского опыта вообще стоит ли что-то брать, нужно рефлексировать по этому поводу или нет? И как в таком случае людей с советским опытом примирить с нынешней жизнью?

— Если бы мне сказали вернуться в СССР, я бы сказала: никогда. Ни за что! Ни за какие коврижки. Но вот "советский опыт" — а куда от него денешься? Помимо того, что это же наши родители, бабушки и дедушки. Мне кажется, что ужас начинается там, где начинают куда-то своих родителей или предков сливать и ставить на них какие-то штампы, осуждать. Вы говорите: "примирить с советским опытом". Мне кажется, вы таким образом сами себя загоняете в психологическую ловушку. То есть либо у нас был золотой век, либо он впереди... Нет, ребята, никакого "золотого века", всегда есть жизнь со своими проблемами, которую всегда нужно жить. Одни ведут себя так, а другие сяк. Есть сложная, конфликтная жизнь, к которой нужно подходить серьезно, а не капризничать — "эти нравятся, эти не нравятся, эти не красивые, телевидение плохое". Ну хорошо, ТВ — плохое, но мы же в Москве сидим, мы же не заботимся о тех деревушках, где у людей только телевизор и существует. Мы с вами в театр ходим, на выставки, а о них кто подумает? А бабушка покормила коровку и имеет право на свою сказку вечером. Нужно свое высокомерие убрать.

— Знаменитый курс Кудряшова в ГИТИСе, с которым вы поставили Алексея Иванова "Географ глобус пропил": вы с ними вообще обсуждаете все это? Молодые люди 20 лет — что у них в голове? Что доминирует как идея, представление об идеале?

— Поначалу ничего не доминирует. Сначала есть некое пустое сознание, без ничего. Нирвана. У буддистов это конечная точка, а у них начальная. Понятно, что это дети, которые росли в 1990-е, одни видели жизнь как она есть, на самом деле, и достаточно жестко. Других охраняли от всего, ставили им только советские мультики. Те, кто хлебнул в детстве, им хочется отстраниться от жизни, уйти в эскапизм — заниматься прекрасным искусством. А те, кого ограждали, им приходится с самого начала объяснять какие-то законы жизни. Законы взаимоотношений, законы чувств.

— И с кем проще?

— Ни с кем не проще, просто не бывает. Они все проходят какой-то свой путь. Потом что-то щелкнет, и они вдруг поймут. Когда? Мы не знаем. Это может случиться или во время обучения, или гораздо позже.

— А что вы хотите от них получить?

— Понимания, что жизнь — это не плоскость с писаными правилами движения, что в Сети они не найдут инструкций по любому поводу.

— Вы сказали, что у вас товарищеские отношения со студентами, с актерами... Диктаторство в искусстве больше не работает?..

— Почему же, есть еще у нас диктаторы. Понимаете, мне муж объяснил недавно, он экономист. Вот Маркс пишет, что в мире формации меняются... Ничего подобного. Одновременно существуют и рабство, и феодализм, и коммунизм, и капитализм... Так и с театром в России. Сейчас у нас существуют все формы театра. И режиссерский, и авторский, и постдраматический, и вербатим и т.д. Пусть все и будет, куда-то вырулим. Но русскую психологическую школу нельзя терять. Это величайшее искусство.

— Почему это замечательное искусство не соединилось с современной жизнью, с современными проблемами? Антреприза убила?

— Не надо так про антрепризу. Ею подрабатывают наши товарищи, актеры, для некоторых это вообще единственная возможность заработать. И потом, они даже в маленькие городки что-то привозят и показывают. Ни один академический театр туда не доедет. Но дело не в антрепризе, просто в 1990-е стало можно экспериментировать, и эксперимент ушел в сторону от нарративного театра. То есть театр перестал рассказывать истории. Вот казалось — ну что такого в этом психологическом театре? И все начали заниматься самовыражением, поиском "нового театрального языка", и школа начала исчезать. А восстановить ее не так-то просто. Вот я сейчас езжу по каким-то городам, на постановки, и на меня местные актеры смотрят с удивлением. Вот я прихожу и говорю им: "Давайте сядем и разберем пьесу". А они отвечают: "А с нами никто уже ничего не разбирает. Мы прочитали пьесу и сразу идем пробовать".

— В провинции, казалось бы, что-то должно было как раз остаться...

— Конечно, Россия большая и везде по-разному. Но слишком много пренебрежения к психологической школе. Можем совсем ее потерять. Боюсь, скоро нам придется заново открывать систему Станиславского. Кстати, американцы успешно сохраняют русскую школу, и это не столько в театре, сколько в сериалах и в кино проявляется. А мы начинаем по системе Станиславского ходить ногами.

Необходимость защиты психологического театра не предполагает отрицания всех остальных видов театрального творчества. Нужна здоровая интеграция, в нашей "Северной Одиссее" кроме психологического театра вы найдете и мюзикл (на прекрасную музыку Петра Налича), и визуальный театр Роситы Рауд, и современный балет Альберта Албертса, и театр абсурда, даже комиксы. Кролик Роджер не враг Станиславскому.

Беседовал Андрей Архангельский