Премьера театр
Фото: Роман Астахов
Завтра московский Театр имени Маяковского выпускает спектакль "Русский роман": художественный руководитель театра Миндаугас Карбаускис поставил пьесу ведущего современного литовского драматурга и писателя МАРЮСА ИВАШКЯВИЧЮСА. О Льве Толстом, современной драме и границах интерпретации накануне премьеры с автором поговорил РОМАН ДОЛЖАНСКИЙ.
— Ваша пьеса посвящена судьбе и семье Льва Толстого. Слово "роман" в названии — имеется в виду литературный жанр или история любви?
— И то и другое. В пьесе я использовал сцены из "Анны Карениной", так что имеется в виду роман как произведение Толстого. Но это еще и его роман жизни, роман с Софьей Андреевной, который кажется мне уникальной историей, чем-то вроде "Ромео и Джульетты" в старости — они оба жили страстями, и страсти их к концу жизни не притупились, а обострились. Трудно найти что-то подобное у других.
— Современные пьесы по классическим романам сегодня не редкость. Пьес-байопиков тоже немало, и про Толстого в том числе. Но автора с его героями соединяют на сцене не так часто.
— Это случилось, можно сказать, нечаянно. Я хотел написать пьесу про Толстого и Софью. А Миндаугас Карбаускис собирался ставить "Анну Каренину" и как-то раз спросил меня, нельзя ли соединить две эти идеи. Я стал думать и вдруг понял, что этот роман сыграл удивительную роль в биографии самого Толстого — будучи его творением, в котором он описал в том числе и свой опыт, "Анна Каренина" стала влиять на его собственную жизнь, завладела судьбой его семьи. Сначала он выдумал историю, а потом история стала выдумывать его жизнь. Для меня "Анна Каренина" — роман об искусстве создавать семью, о семье как об акте искусства. Молодой Толстой сам шел к созданию собственной семьи как к идеалу, но в конце жизненного пути его ждал полный крах.
— Самого Льва Толстого на сцене нет, как когда-то в пьесе Булгакова о Пушкине не было самого Пушкина...
— Сначала он должен был присутствовать, но потом исчез. Такого великого человека, мне кажется, интереснее показывать как какую-то черную дыру, как энергию, которую не видно, но зато чувствуется ее воздействие на всех окружающих. Его самого нет, но он присутствует везде и во всех людях, его окружающих. Для меня молодой Толстой — это Левин, а старый, уходящий — может быть, это сама Анна, это человек, который убегает. Ведь они оба, кстати, погибли от поезда: Анна бросилась под колеса на станции, а он в поезде простудился и потом умер на маленькой железнодорожной станции Астапово.
— Спектакль в Москве — первая постановка этой пьесы? Вы писали в расчете на артистов этого театра?
— Да, это премьера. Но я не так хорошо знаю труппу, чтобы писать роли на актеров (до этого Карбаускис поставил пьесу Ивашкявичюса "Кант".— "Ъ"). Центр пьесы — Софья Андреевна, и мы с самого начала знали, что ею будет Евгения Симонова.
— Толстой всегда присутствовал в вашей жизни?
— Раньше я больше любил Достоевского.
— Как известно, все люди делятся на тех, кто больше любит Достоевского, и тех, кто больше любит Толстого...
— Думаю, просто нужен жизненный опыт, чтобы понять Толстого.
— По вашим пьесам, поставленным в России, можно сложить мнение, что вы писатель аполитичный, любящий изучать дела давно минувших дней. Меж тем самые знаменитые ваши пьесы — "Мадагаскар" и "Изгнание" — весьма остры и актуальны.
— Да, у меня, так сказать, два направления, совсем разные. Одно — пьесы на исторические темы, когда мне интересно погрузиться в материал, все подробно изучить. А второе — то, где я хулиган, даю себе волю, не стесняюсь в выборе лексики. В Литве меня даже многие считали осквернителем нашей сцены. Потом смирились. А мне интересно все время переключаться от одних тем на другие.
— Недавно в Национальном театре Литвы в Вильнюсе вместе с известным венгерским режиссером Арпадом Шиллингом вы сделали спектакль о недавних трагических событиях в Донбассе. Очевидно, он относится ко второму, актуальному, условно хулиганскому направлению. В России вряд ли мы его увидим — и мат на сцене теперь подсуден, и вряд ли гостеатры отважатся ставить критические пьесы о войне на Украине. Что же это за работа?
— Спектакль называется "Великое зло". Мы с Арпадом закрылись сначала у меня в студии, придумали, что мы хотим,— и я стал собирать материал. Но если в случае с Толстым это были горы книг и архивных материалов, то здесь — Facebook, YouTube, Google и так далее...
— Современные источники вдохновения для драматургов...
— Меня интересовали две вещи. Первая — это война как вирус, который заносится извне, заражая все новых и новых людей, и для меня это очень страшная тема. Второе — страшно и грустно, что началась война между людьми, у которых в детстве были одни и те же мечты, которые смотрели одни и те же мультики и читали одни и те же книжки, даже разговаривали на одном и том же языке. Можно сказать, что это гражданская война — но в государстве, которого давно нет. Для меня это такой реквием Советскому Союзу.
— На протяжении многих лет вы были литовским куратором на знаменитой общеевропейской биеннале драматургии "Новые пьесы" в Германии. Сейчас его уже нет...
— И очень жалко. Это был уникальный фестиваль, и необходимый. У меня даже была идея перевезти его в Литву и проводить в Вильнюсе. Надеюсь, она когда-нибудь осуществится.
— Было бы хорошо! А вот этот опыт полутора десятилетий можно как-то кратко обобщить? Вы могли бы попробовать определить, что происходит с европейской драматургией сейчас?
— Большая часть этого времени пришлась на так называемый постдраматический театр. Лет семь назад казалось, что, кроме него, уже ничего интересного и не осталось. Конечно, такой театр — без опоры на слово — оставил огромный след. Но сейчас мне кажется, что театр возвращается к более традиционному способу изложения. Может быть, я говорю это именно потому, что я драматург.
— У нас тут последнее время много говорят о границах интерпретации в театре. Вопрос применяют обычно к классике, да и сама дискуссия становится в основном инструментом для лишения бюджета тех, кем начальство недовольно. Но вот вы как драматург видите где-то границы интерпретации ваших текстов? Были ли случаи, когда вы одергивали режиссеров?
— Нет, не было — к тому же в контрактах обычно есть положение о том, что театр оставляет за собой право интерпретации. К тому же я воспитан в традициях литовского театра, где режиссура очень сильна. Я, например, никогда не протестую против сокращений. Не люблю, когда текст передается от одного персонажа другому, но тоже молчу. Вообще, если мой текст ломают, но при этом строят что-то интересное, я не возражаю. Думаю, что и классики были бы рады, что их ломают: так они становятся более близкими зрителю, современными. Если меня будут ставить через 50 лет, то пусть меня тоже адаптируют.