Прекрасная ясность

Всеволод Николаевич Петров (сам он всех — даже друзей — называл по имени-отчеству) умер в 1978 году в возрасте 66 лет. Он автор многих работ по истории искусства, нескольких рассказов и мемуарных эссе, а также недлинной повести "Турдейская Манон Леско", написанной им после демобилизации в 1946 году. Эту повесть не стесняясь можно назвать шедевром.

Те, кто знал Всеволода Николаевича, вспоминают его как человека невероятно рафинированного и (по выражению Елены Борисовны Муриной) "нежного по отношению к жизни". Сумевшего сохранить эту "нежность" перед лицом всего, что досталось на долю его поколения.

В случае Петрова это еще знаменательней, потому что он никогда не обманывался по поводу происходившего вокруг. "Все, что было огненного в революции, за полтора десятка лет успело перегореть дотла,— пишет Петров в тексте, посвященном поэту (и его другу) Михаилу Кузмину,— остался серый пепел, на котором выросли торжествующие мещане, персонажи книг Зощенко". И дальше — с несвойственной ему вообще-то резкостью: "Им вскоре предстояло превратиться в тупых и злобных исполнителей — или, в лучшем случае, пассивных пособников — свирепо задуманной программы унижения России и ее культуры".

Но, выражаясь даже так сильно, Петров ни в коем случае не превращался в "антисоветчика" — его позицию куда правильнее оценить как "а-советскую" или, точнее, "вне-советскую". Мурина (ее работами о русском искусстве начала века Петров восхищался) вспоминает, как он однажды сказал ей: "Давайте поклянемся, что никогда не будем защищать диссертации" (это обещание, кстати, оба выполнили). Он имел в виду, разумеется, советскую диссертацию с ее обязательными ссылками на маркса-ленина-достижения советского искусствоведения и т.д. и т.п.— но идея, была, конечно, не в протесте, а в отстранении. В том, чтобы не допускать в свою жизнь советскую пошлость.

В статье Олега Юрьева, помещенной в недавно вышедшем в петербургском Издательстве Ивана Лимбаха сборнике Петрова, много говорится об этой "несовместимости с советским мирозданием как таковым" самого Петрова и его повести — в противоположность, например, военной повести Веры Пановой "Спутники", премированной Сталинской премией в том же 1946 году, в котором была написана "Турдейская Манон Леско". Юрьев даже утверждает, что текст Петрова, где, как и у Пановой, дело происходит в военно-санитарном поезде,— это отклик на "Спутников", своеобразный "перевертыш", интонационно и эмоционально меняющий местами "хороших советских людей" и не примкнувшего к ним интеллигента-одиночку, которого Панова осуждает и в котором Петров видит себя.

Простота здесь важна не на уровне литературных деклараций и даже не только на уровне выражения — языка, стиля, строгости формулировок,— но и как суть, как содержание

Это сравнение настолько же занимательно в историческом смысле, насколько ничего не дает в смысле читательском. Текст Петрова действует вне смычки со временем, которое он описывает. Он не про противостояние советского-несоветского, а про вечную оппозицию "я и другие", про то самое разделение "я — мир", осознание которого так ценимый Петровым Михаил Кузмин считал важнейшим моментом в жизни человека. Это текст про необходимость — несмотря на это разделение — прикосновения к другому человеку и про убийственность такого прикосновения.

Действие, повторимся, происходит в военно-санитарном эшелоне, во время войны. Любой войны в принципе (в повести Петрова нет, разумеется, никаких утопических обобщений, но приметы времени здесь не то чтобы особо важны) — в некотором смысле той затяжной войны, которой кажется жизнь вообще. Герой, от лица которого ведется повествование, мучается болями в сердце, читает "Страдания юного Вертера" и довольно высокомерно наблюдает за копошащимися вокруг довольно неприятными и, главное, совершенно чужими ему особями (при этом, надо отметить, что в попутчиках героя нет ничего идеологически советского). Но в какой-то момент его взгляд сосредотачивается на юной соседке по вагону: "У нее было смугловатое лицо, небольшие темные глаза, временами зеленые, непонятное сходство с Марией-Антуанеттой, извилистые губы; прелестный овал, очерченный какой-то чистой и почти отвлеченной линией. Во взгляде были стремительность и лукавство: лицо с картины Ватто". Он влюбляется в нее. Или не в нее, а в то, что он на ее месте себе придумал. Ничем хорошим это не заканчивается.

Эта короткая повесть написана удивительно прозрачным языком (начинается она так: "Я лежал на полатях, вернее, на нарах, устроенных в нашей теплушке. Слева была стена, справа лежал мой товарищ"). Простота вообще была вещью, невероятно ценимой Петровом. В эссе о Кузмине он в качестве наивысшей похвалы пишет, что Кузмин (в противовес сложившемуся из воспоминаний современников прециозно-эстетскому образу) "выразил себя в искусстве с несравненной простотой, непосредственностью и естественностью" — и это же можно сказать о самом Петрове. Причем простота здесь важна не на уровне литературных деклараций и даже не только на уровне выражения — языка, стиля, строгости формулировок,— но и как суть, как содержание.

"Турдейская Манон Леско" — саморазоблачительная (но, и это важно, не самолюбовательно-эксгибиционистская) история интеллигента, для которого сложность, смешение искусства и жизни вошло уже в плоть и кровь: "Существуют законы жизни,— говорит он,— очень похожие на законы искусства. То есть это, в сущности, должны быть одни и те же законы. Искусство отличается от жизни только степенью напряжения. А любовь — это такое напряжение, в котором сама жизнь становится искусством". Это "напряжение", которого он ищет, чтобы оторваться от неприятной реальности, другим стоит жизни самой настоящей.

Это вечно актуальная и много раз "обсказанная" искусством вещь (из ярчайших примеров можно упомянуть хотя бы шекспировского Яго, который устраивает все, что он устраивает, в первую очередь просто для того, чтоб было "интереснее") у Петрова предстает в идеально ясном, но при этом не схематичном, а человечески трогающем виде. Возможно потому, что об этом написал человек, для которого искусство во многом и было смыслом жизни. Сказать про ущербность сложности так тонко и точно может только тот, кто сам эту сложность, эту замутненность культурой воспринял до конца.

Всеволод Петров. Турдейская Манон Леско. Воспоминания. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2016