За второй день фестиваля «Красная Площадь» было продано 60 тыс. книг. Такие данные приводят в Роспечати. Несмотря на дождливую погоду, главную площадь столицы посетили более 38 тыс. человек. На мероприятии работала студия «Коммерсантъ FM», куда часто заходили известные писатели, деятели кино и политики. Одним из них стал режиссер Андрей Кончаловский. В интервью Алексею Корнееву он рассказал про творческие планы, а также про свой взгляд на будущее современных видов искусства.
Фото: "Коммерсантъ FM"
— В каком мероприятии здесь участвуете?
— Мы сейчас здесь будем показывать куски из рок-оперы «Преступление и наказание». Да, вот сейчас.
— Какие-то ключевые, основные, какие вы выбрали?
— Я не знаю, что такое ключевой, все куски важны, иначе бы они не были внутри. Ну, будем показывать какие-то вещи, которые более музыкально закончены. Потому что все-таки это музыка, а не книга. Она развивается во времени в отличие от литературы.
— А сложно было перекладывать язык книги на…
— Ну, как вы думаете? Ответьте.
— Я думаю, что, судя по тому, как давно и какой длительный процесс предшествовал этому…
— Нет, это не поэтому. Мы просто очень долго, нет, вообще-то длительный процесс было музыку писать, либретто было гораздо легче писать, чем музыку. Во-первых, масса экранизаций и масса инсценировок этого романа. Недаром так много инсценировок. Но музыкальная форма требует несколько другого. Музыкальная форма требует, прежде всего, чтобы это музыкально было выражено, а не в тексте, хотя текст важен, но все-таки в рок-опере музыка очень важна, я считаю. И то, что осмелился в свое время сделать Ллойд Уэббер, понимаете ли, когда он сделал, собственно, когда я услышал «Иисус Христос — суперзвезда», я подумал, что если Библию можно сделать рок-оперой, так уж сам Достоевский просится на это.
— Просится? Вы услышали Достоевского…
— Ну, просится, потому что это характер очень роковый — Раскольников. Он, грубо говоря, вечен. Раскольников — это не только современник Достоевского, молодой человек, это любой молодой человек, который думает, что надо что-то разрушить обязательно, а потом думать, что строить. Это любое молодое поколение, оно поэтому, если вы посмотрите по демографии, все революции творились людьми мужского пола до 25 лет в основном, когда тестостерон сильный.
— Раскольников — революционер, получается?
— Ну, если кто-то, кто хочет ломать — революционер в этом смысле, безусловно. Другой вопрос: как Федор Михайлович поворачивает человека, попавшего под влияние, как он говорил, «незаконченных идей»?
— Почему «Преступление и наказание» актуально сегодня?
— Я не знаю. Я вообще не знаю, что такое слово «актуальное». Я не понимаю этого слова, и давайте его забудем. Искусство волнует — актуально, не волнует — неактуально, правда?
— Да.
— А может быть очень актуально и современно, а все ковыряют в носу. Поэтому актуальность искусства в чувстве.
— В чувстве, но и может быть в какой-то теме, в смысле?
— Нет, не думаю.
— Возможно ли, что за это время, с 1979 года, когда вы начали работу над «Преступлением и наказанием», по сей день менялись все равно, хоть вы и говорите, что актуальности как таковой нет, но менялись смыслы и ваше осмысление подхода непосредственно к «Преступлению и наказанию»?
— Подходы — да, но это не актуальность. Я ненавижу слово «актуальность».
— Ну, хорошо, решения, можно решения.
— Нет, потому что, скажем, насколько актуальна «Месса» Баха? Насколько актуален Эсхил? Насколько актуальна, понимаете, 9-я симфония Бетховена? Поэтому, когда я слышу слово «актуальность»…
— Уничтожаем это слово.
— Мне хочется убежать, закрыться и никогда с вами не разговаривать больше. Что касается восприятия реальности или романа — это другой вопрос. Вы понимаете, когда мы писали либретто и когда писали музыку, мы жили в Советском Союзе, таком очень советском, очень союзе. Ну, как вы знаете, в Советском Союзе не было не только проституции, но и секса, я уж не говорю о 17-летних проститутках, понимаете. И не было чрезвычайно богатых людей, которые, так сказать, могли себе позволять оставлять кому-то наследство, то есть, они были, но их не существовало официально, правда? Поэтому то, что мы делали тогда, это была буквально экранизация романа, то есть, инсценировка романа буквальная, и там все происходило в XIX веке.
Ровно такая Соня, какая могла быть во времена Федора Михайловича, то есть, набожная, очень религиозная, бесконечно, и одновременно с этим падшая женщина, понимаете. Ну, Советский Союз рухнул, вернулась Россия в свое натуральное состояние, и появились все герои Достоевского, только уже в 90-е годы они все были: и люди в Rolls Royce и красных пиджаках, и богатые; и проститутки 16-летние и так далее. Поэтому мы просто взяли и перенесли это в современность. Но все равно, не забывайте, что роман — сложнейшая философская… Любой роман — сложная очень вещь, она должна читаться, перечитываться, вдумываться. Музыкальное произведение строится на принципах неостанавливаемого действия, это совсем другая форма, где мы оборачиваем в эту форму довольно сложную философскую концепцию.
— Вот сегодня российская публика, московская публика вас услышала, поняла?
— Не знаю еще, мы только начали. Народу много. Ну, вы знаете, бывает, что большой успех имеет посредственное произведение, и бывает замечательное произведение имеет очень посредственный успех. Поэтому бывает слава за заслуги, и бывают заслуги без славы. Поэтому посмотрим, я считаю, что вещь у нас получилась, она волнует меня, музыка запоминается. Народ ходит молодой — очень важно. Потому что мы делали вещь для молодых людей. Потому что, в общем, это не мюзикл, это рок-опера, то, что молодые люди ходят — это важно, значит, им это отзывается, что-то звучит у них.
— Значит звучит. Но сегодня для России образ революционера, образ человека, который хочет проверить себя на изменение чего-то, он, в общем, довольно страшен, да, и для власти страшен, и для общества.
— Нет, вы знаете, революционеры есть в любой период в любой стране. Как я уже сказал, это молодые люди мужского пола, как правило, до 25 лет. Это все время происходит, это вообще, это нормально. Потому что всегда есть в обществе люди, которые хотят, чтобы было лучше, как им кажется, и всегда есть люди, которые, как им кажется, они могут что-то сделать, чтобы было лучше, согласно их представлениям. А это что значит? Это значит, что надо что-то сломать. И это нормально. Вы посмотрите, там, «арабскую весну» Египет, возьмите, просто по демографии — молодые люди до 25 лет. Это очень важно понять, что разрушительная сила в молодом человеке — это нормально. Другой вопрос, что это в принципе всегда должно наталкиваться на сопротивление закона, государства и так далее, или стражей общественного порядка, или законодателей — это нормально в любой стране.
— Искусство может эту разрушительную силу преобразовать во что-то другое?
— Нет, не может. Искусство вообще ничего не может, кроме доставлять радость. Все остальное, если бы искусство могло, тогда бы Федор Михайлович был прав, когда сказал, что красота спасет мир. Искусство ничего не может, кроме того, чтобы доставлять радость. Вот, и поэтому преобразовать на 5 минут всегда можно, пока вы смотрите что-то, что является произведением искусства действительно, то вы становитесь лучше, вы плачете, смеетесь, вы задумываетесь, вы пугаетесь, но потом выходите на улицу, идет дождь, вам наступают на ногу, возвращается реальность, и все, все кончается, я считаю.
Искусство — это игра, игра для детей. В каждом взрослом есть ребенок, в каждом ребенке есть взрослый. Вот этот ребенок, для этого ребенка в каждом мы и делаем, занимаемся искусством. И благодарны нам зрители не за то, что они стали умнее или стали политически более образованы, или стали философски более зрелы, они благодарны за то, что то, что мы делаем, в какой-то степени говорит о красоте. А в своем последнем значении красота — что это такое? Это излучение добра.
— Да. А есть сегодня книга, которая волнует вас, может быть, в той же степени, как «Преступление и наказание» в свое время волновала, вот современный роман, который действительно, боюсь сказать это слово, не говорю, который будоражит, волнует, созвучен вам?
— Я не знаю сегодняшних больших романов, серьезных, я не читал таких, которые бы имели парадигму или символ того, что можно было бы перенести. Все-таки такие вещи, как Раскольников, это очень, вы понимаете, это крупнейшее достижение мировой мысли философской в это время. Во второй половине 19 века, когда один из величайших мыслителей, художников задумался о соблазне зла. Это очень серьезная вещь. Зло ведь, если бы оно всегда выглядело, как зло, то никто бы не делал бы, только бы сумасшедшие. Но очень часто совершение зла мотивируется добром, которое как бы преследуется, поэтому это довольно сложная философская тема, из которой потом вырос весь Ницше. Ницше — ученик Достоевского. Ведь гений Достоевского именно в том, что он открыл относительность добра и зла до того, как возникло ницшеанство, относительность добра и относительность зла. Ну, в физике потом это был Эйнштейн.
— Но Раскольников, он еще, можно, наверное, его назвать интеллектуалом, он мыслящий человек, он не идиот с дубиной, да?
— Нет, он идиот с топором, но он находит философские мотивировки для своего поступка, он мораль свою вырабатывает. Собственно, это и есть парадигма, которая требовала такого гения, как гений Достоевского. Это после него были еще замечательные попытки и успешные, но он был первым, на мой взгляд. Нет, ну, кроме, конечно, шекспировского там, предположим, «Макбета» или «Короля Лира».
— Сегодняшний язык вот для вас, например, он наиболее важен, наиболее понятен в театре или все-таки в кино?
— Не надо сравнивать ничего. Это так же, как «давайте станцуем об архитектуре». Архитектура — это архитектура, танец — это танец, музыка — это музыка. Это все разные жанры. И не нужно сравнивать кино. Кино — это кино. Театр — это театр. Рок-опера — это рок-опера. А симфония — это симфония. Это абсолютно разные формы искусства. Другой вопрос, что опера сегодня медленно умирает, уже очень мало классической музыки вообще, никто не пишет классическую музыку, и скоро никого не останется, кто будет ее слушать, за исключением сумасшедших, я считаю.
Я вот сейчас ехал на концерт пианиста. Когда я учился в консерватории, в мире было столько людей, которые просто умели играть на рояле. А кто сейчас учится играть на рояле? Понимаете, к сожалению, мы живем в цивилизации, которая в этом смысле, классическая музыка теряет свою мощь, которой она была в XIX веке, скажем, в начале XX века, в середине даже. Но рок-опера популярна, это поп, это довольно легкая доступная музыка, она может быть гениальной, между прочим, просто если вы возьмете, допустим, какого-нибудь великого итальянского композитора для кино, там Нино Рота, великий композитор, он великие писал темы, в «Крестном отце» даже взять, и он замечательно сказал: «Лучше одна хорошая тема, чем большая плохая симфония. Я симфонии писать не умею».
Поэтому поп, рок-опера популярна среди молодежи. Уже, к сожалению, она тоже умирает, потому что возникает совсем, понимаете, рэп какой-нибудь, еще там что-то, неизвестно, но это музыка, вот у нас это музыка, музыка, которую можно слушать с удовольствием, и она популярна. И в популярную обертку можно обернуть все что угодно, но только это должно быть достойно того, чтобы обернуть. Это сложная тема, я думаю, что бы еще можно было сделать для того, чтобы сделать такую вещь, это очень сложно, потому что это не мюзикл, понимаете, это не «Принцесса цирка», не «Летучая мышь», не знаю, это серьезные вещи. И когда вы берете рок-оперы, вообще все, их не так много, которые достигли уровня, когда оно все время живет, как «Иисус — суперстар» будет жить, потому что это лучшее произведение, которое написал, кстати говоря, Уэббер. Ллойд Уэббер — это лучший. Вот дальше все хуже, хуже и хуже. Последние вещи, там какая-то резиновая жвачка, музыки мало, а там он молодой был, тоже, наверное, лет 25, тестостерон, энергия, разрушитель, а потом как-то все снизилось, на мой взгляд. Тот же «Фантом оперы» не так интересен.
— Вот вы сказали такую фразу: «Опера умирает». А кино не умирает? А книга не умирает? Нет у вас такого ощущения?
— Вы знаете, смотря где. В Европе — да. Но закат Европе предсказан Шпенглером. В Европе — да. Но, слава богу, во-первых, мы не в Европе, а мы на периферии, мы в провинции Европы, начиная с Греции, вся православная часть, восточная часть Европы, она жива, потому что она еще достаточно религиозна — не в том смысле, что в церковь ходят, она верит в добро. А если возьмете там Японию, Индию, Латинскую Америку — величайшие цивилизации, которые полны сил, поэтому я думаю, что китайская опера, или театр кабуки, или латиноамериканская музыка, там все живо, там все пульсирует, и у нас пульсирует, у нас живо. Ну, у нас есть, конечно, попытки самых модных режиссеров присоединиться к сонму умирающих декадентов, конечно, они есть, но вообще русское искусство живо, слава богу. И мы не отдадим русский театр, мы не отдадим русский театр и не отнимем русский театр у русского зрителя.
— Последний вопрос: есть планы, что после «Преступления и наказания»?
— Я сейчас заканчиваю фильм, я закончил трилогию Чехова, трилогию, три пьесы в Театре Моссовета, мы вот в июле будем играть, в августе три пьесы — «Дядя Ваня», «Три сестры», «Вишневый сад» — как единый триптих, ну, не одновременно, конечно, каждый вечер по одной пьесе, но планов много, знаете. Сейчас я пишу сценарий о Микеланджело, о Рахманинове написан сценарий, много всяких, вообще, на улицу можно выйти, и уже будет масса тем, как я снял про почтальона. Нет скучных историй — есть скучные рассказчики.
— Да. Но вы считаете, что Россия в нынешнем состоянии — духовная страна?
— Да, безусловно. Но, вы знаете, как-то сказал Аксаков, кажется, что русский человек, если он отпадает от религии, то он становится скотиной, то есть либо он святой, либо скотина — у нас середины не бывает. Поэтому, поскольку все-таки видно людей, значит, духовная. Конечно, скоты тоже есть.
— Значит, выплывем, выживем?
— Да не то слово, о чем речь! Это в вас очень русский эсхатологизм, страх конца света.
— Наверное. Тогда будем верить вам, спасибо.