«Мракобесие в стране не дремлет»

22 июня в театре «Сатирикон» Константин Райкин представит спектакль «Лекарь поневоле». В преддверии громкой премьеры (сомнений в этом нет) “Ъ-Lifestyle” встретился с мэтром, чтобы узнать подробности. О его взглядах на политкорректный театр, состояние российского общества, русскую церковь и границы интерпретации классики тоже спросили.

— Константин Аркадьевич, почему вдруг Мольер и почему сейчас? Недавние премьеры «Сатирикона» («Все оттенки голубого», «Человек из ресторана». — “Ъ”) — спектакли, поднимающие очень серьезные темы. А здесь игровой театр, веселье.

— Я уверен, театр должен поднимать социальные вопросы. Но он также должен иногда от этих вопросов зрителя уводить. Жизнь в стране очень тяжелая. Никогда легкой не была и в обозримом будущем, к сожалению, не будет. Театр прекрасен тем, что он дает возможность взрослому человеку побыть ребенком и с круглыми от удивления глазами смотреть на наивные чудеса.

— То есть формула «театр как развлечение» вас вполне устраивает? Критики, наверняка, напишут, что все это устарело.

— Мне на таких критиков… «Наплевать» — щадящее слово. Потому что критик, который любит только концептуальный театр, на самом деле жареное любит. Понимаете? На свете есть вещи, прекрасным образом не зависящие ни от президента, ни от цен на нефть, ни от курса рубля или доллара. Театр должен о них напоминать время от времени. Должны быть детские спектакли для взрослых.

На свете есть вещи, прекрасным образом не зависящие ни от президента, ни от цен на нефть, ни от курса рубля или доллара.

— «Лекарь поневоле» — такой спектакль?

— Такой. У Мольера есть острые пьесы, в свое время неугодные духовенству, властям, представителям самых разных профессиональных сообществ и т. д. А есть замечательные легкие комедии. Он сам был прекрасный комический артист, играл Сганареля.

— Мольер называл эту пьесу безделицей, чепухой.

— Я к ней точно так же отношусь. Другое дело, что Мольер гениален и в безделице. К тому же я решил не ставить пьесу вчистую, взять еще одну степень трудности и устроить актерский аттракцион. Все роли исполняют три артиста. Зрителя мы предупреждаем заранее. По тем же лекалам был скроен когда-то спектакль «Квартет». Там играли четыре артиста, а ролей, по-моему, было 23. Гриша Сиятвинда играл 14 из них, получил целый ворох театральных наград, госпремию. Я решил, что это наше, сатириконовское ноу-хау. Кроме того, этот спектакль — реверанс в сторону Аркадия Райкина. И дело не в переодеваниях артистов, а в перевоплощениях.

— Лицедейство всегда было сильной стороной вашего театра.

— Своих артистов я все время провоцирую на игровой театр. Не очень люблю, когда играют «вблизи себя». Вершина нашей профессии заключается в перевоплощении. И оно, кто бы что ни говорил, не исключает исповедального начала. Просто при наличии на тебе накладного живота, горба или хромой ноги легче рассказать о себе, о своих каких-то сутевых, может быть, очень интимных вещах. Артиста следует заставлять уходить от себя привычного.

— Актера, выучившегося у Константина Райкина, невозможно не узнать. На чем зиждется ваша педагогическая система?

— На школе Станиславского. Все-таки я учу тому, чему меня учили, но по-своему. Я сам щукинец. Там и во времена моей молодости, и сегодня очень долго сидят на этюдах, на «я в предлагаемых обстоятельствах». А, скажем, такие вещи, как наблюдение за людьми и животными, фантазии на темы (неодушевленные предметы, игрушки, манекены, цирк, спорт, немое кино, мультики), включаются гораздо позже. А вот в Школе-студии МХАТ я почти сразу, в самом начале первого курса ввожу все это вместе с тренингом и муштрой, упражнениями на внимание, сосредоточенность, концентрацию. Во второй половине первого учебного года мы проходим наблюдения методом вербатима (спектакли создаются на документальной основе и реальных диалогах. — “Ъ”). Это очень результативная штука. Вообще Школа-студия открыта миру, современным веяниям и новшествам. Притом что, повторяю, она, как и любая другая театральная школа, в основе своей очень консервативна. Это правильно, ведь здание может быть каким угодно современным, но фундамент должен быть основательным. Если говорить о конкретно моих особенностях, то я всегда провоцирую учеников на изменение себя, бесстрашие по отношению к любой театральной форме и жанру, характеру. Если хотите, я за художественное обезьянничество. Кто-то называет это кривляньем. Ну черт с ним, кривлянье так кривлянье. Но при этом я учу своих студентов быть настоящими и обязательно пропускать все через себя.

— Российский театр, на ваш взгляд, сегодня какие позиции занимает?

— Театр — дело очень живое. Это же искусство настоящего времени. Оно связано с состоянием культуры. А оно не сказать чтобы радует.

— Можете пояснить?

— Я не согласен с культурной политикой в стране. Считаю, что все эти «Год культуры», «Год кино», «Год литературы» — ширмы, за которыми спрятано равнодушие власти. Культура сегодня приравнена к услуге. Когда главные люди государства думают о судьбе страны, уверен, что слова «культура» у них в мыслях нет. Они думают, что экономика важна, а культура — это что-то десятистепенное. Опаснейшее заблуждение. Все беды, которые грозят стране, — прямое следствие тревожного состояния духовной и интеллектуальной жизни. Тревожного вот в каком смысле — растет поколение не читающих, ничего не знающих про свою страну, циничных травоядных. С ними же невозможно поставить на ноги экономику или внешнюю политику, ничего невозможно. Предадут при первой удобной возможности. И когда говорят, что новая национальная идея — патриотизм, я тоже не согласен. Не может патриотизм быть идеей. Он — следствие.

И вообще сегодня это такое затисканное слово, что мне просто не хочется его произносить. Как и слово «народ», слово «патриотизм» в нашей стране должно отдыхать еще лет 150 или 200. Прикрываясь этими словами, столько лет совершали чудовищные преступления. А если вдуматься, патриотизм, как вера или счастье, — очень личное, интимное.

Cлово «патриотизм» в нашей стране должно отдыхать еще лет 150 или 200. Прикрываясь этими словами, столько лет совершали чудовищные преступления.

— Что, по-вашему, наша национальная идея?

— Я вам скажу. Деньги. У нас такая национальная идея. Набивание карманов во что бы это ни стало. Кто успеет, кто сможет. Очень материальное и циничное время. Много мракобесия. Оно у нас в стране вообще никогда не дремлет, всегда готово превратить любую замечательную идею в свою противоположность.

— Такое состояние общества и культуры влияет на вас лично? На театр, которым вы руководите?

— Конечно. У меня есть любимая работа, которая спасает и дает возможность отстраниться. Но забыть про реальную жизнь я не могу. Что можно противопоставить всеобщей хищной хватке и беспощадной агрессии? Милосердие, христианство. Я сейчас не про церковь говорю, а про религию. Церковь, к сожалению, участвует во всем этом кликушестве, она сейчас обслуживает власть. Прямо в обнимку с ней — попробуй догадайся, что церковь у нас отделена от государства. Мне, как человеку православному, это очень горько. Я же не слепой и не глухой и отличу сокола от цапли... и не только при южном ветре.

— Может что-то измениться в этой стране?

— Конечно. Работать надо.

— Теория малых дел?

— Почему малых? У меня, может, самое великое дело. Оно мне кажется несравнимо выше и чище, чем дела политиков. Может быть, Господь до сих пор рукой на этот мир не махнул, потому что мы премьеру готовим. «И землю жаворонок держит на нитке песенки своей». Строка из стихотворения поэта Смолякова.

— Вы действительно так считаете?

— Абсолютно. Моя профессия — самая нужная. Она позволяет человеку понять самого себя, от чего-то иногда освободиться, от многого тяжелого, тягостного и злого.

Моя профессия — самая нужная.

— Мы говорим про профессию актера. Можем обсудить вашу работу в должности художественного руководителя и ректора? Какие есть проблемы?

— Проблемы большие. Проблем много. Вот Министерство образования пытается нас закрыть. И это притом, что у государства и города я не взял ни копейки. На свои деньги построили институт. На свои учим студентов. Причем учим добросовестно, потому что, прежде всего, для себя, для своего театра. Коэффициент полезного действия у моего преподавания (Константин Райкин — профессор, преподает больше 40 лет. — “Ъ”) очень высокий. Процент поступления в московские театры — практически 100. Будучи художественным руководителем театра, я беру молодых артистов в труппу. Это вообще очень выгодно — у меня учиться. Я готовлю кадры, я же их и беру на работу. Но министерство на конечный продукт не смотрит. Его интересуют «статьи соответствия». Они там не понимают разницы между творческим вузом и не творческим. Бюрократы. Я спрашиваю: «Вас не интересует, какие вырастут у меня профессионалы, как я их обучу и как устрою?» — «Нет, нас не интересует». Совершенно честно отвечают и даже очень по-доброму.

— Какой вы находите выход?

— К начальству хожу высокому, которое звонит кому надо и говорит: «Слушайте, оставьте его в покое». На какое-то время помогает.

— Что вам дает силы бороться?

— У меня просто нет другого выхода. Я ничего другого делать не умею и не хочу уметь. Это для меня уже один процесс: работать в театре, руководить театром, готовить для него смену, воспитывать артистов. Любой правильно развивающийся театральный коллектив рано или поздно задумывается о собственной школе.

— Есть что-то, чем вы уже довольны?

— Если бы я не был время от времени чем-то доволен... это же легче застрелиться!

— Доказательство вашей репутации строгого, если не сказать сурового руководителя?

— Нет, я добрый. И мягкий, и деликатный. Но могу оторвать башку за нерадивость, лень, разгильдяйство. Я такой добрый диктатор. Без диктата руководить невозможно. Сначала должна быть любовь и счастье, но среди ингредиентов этого счастья должен быть страх. Страх быть выгнанным, отруганным, наказанным и т. д. Если страха нет, ничего не получится.

Без диктата руководить невозможно. Сначала должна быть любовь и счастье, но среди ингредиентов этого счастья должен быть страх.

— Сегодня власть и церковь настаивают на политкорректном театре, режиссеры и критики спорят по поводу приверженности государственному курсу.

— Мне кажется, умная власть должна дотировать искусство, которое ее, эту власть, критикует и ругает. Если хотите, оплачивать зеркало, отражающее ее, власти, ошибки, просчеты, пороки. А глупая власть хочет, чтобы искусство лебезило перед ней.

А как тогда быть с сатирой? С социально острыми, политическими высказываниями, которые обязаны со сцены произноситься? Церковь вон обижается. Но она и на Коперника обижалась, и на Галилео Галилея.

Что касается скандалов в профессиональной среде, есть понятие цеховой солидарности. Например, я никогда в средствах массовой информации не говорю плохо о коллегах. Это правило. И это правило не я придумал. Даже если его не знать, легко догадаться: распри между нами на руку только дьяволу. «Разделяй и властвуй». Как неприятно, когда деятели театра ябедничают власти друг на друга. Возьмем хотя бы встречу президента с театральными деятелями. Да в кои-то веки эти декоративные встречи вообще устраиваются! Ну и слава Богу, спасибо. Так нет, вместо того чтобы решать какие-то общие серьезные насущные проблемы, ставят перед высшей властью вопрос, где границы трактовки классики. Ну почему президент-то должен это знать? Он вообще в этом не понимает. И не должен понимать.

— Эти границы интерпретаций, они есть?

— Границ нет и не может быть. Любая трактовка классики обязательно кого-нибудь обидит. Но кляузничество и капанье друг на друга надо прекратить раз и навсегда. Если не нравится что-то (а мне многое не нравится из того, что у моих коллег в театрах происходит) — я подойду и скажу. Зачем мне средства массовой информации в это вмешивать? А классику всегда будут трактовать и интерпретировать. И это правильно.

— Вы подходите и говорите?

— Говорю, когда считаю нужным. Чаще щажу и думаю, что это ничего не даст.

— Кто из коллег вам интересен, чьи спектакли восхищают?

— Я очень люблю Юру Бутусова. Не просто люблю, а действенно люблю. Он у нас ставил и будет ставить. В этом сезоне пригласил Егора Перегудова (режиссер поставил в «Сатириконе» спектакль «Человек из ресторана». — “Ъ”). Это очень хорошее знакомство для театра. Егор — интеллигентный, талантливый, какой-то очень адекватный, умеющий формулировать свои мысли человек. Я с очень большим интересом, а иногда с восторгом смотрю на то, что происходит в театре имени Вахтангова. На то, что делает Римас Туминас. Он громадный режиссер, спектакли «Евгений Онегин» и «Дядя Ваня» — шедевры.

— За каким театром будущее, на ваш взгляд?

— Очень трудно сказать. Я приверженец живого театра. Театра ясного высказывания. Сейчас в моде постдраматический театр. Не знаю, я объелся, надоело. Спектакли становятся похожими между собой. Там есть, условно говоря, 17 приемов, и если ты их соблюдаешь, сразу попадаешь в сообщество «избранных», «учитываемых». При этом всех отличает патологическая любовь к непонятному. Просто, я бы сказал, гормональная тяга.

Я убежден, что она случается от мутности мысли. Есть великие пьесы, которые написаны как истории. И я не понимаю, зачем делать из них винегрет. Человек, который опален какой-то мыслью, очень хочет быть понятым. А если мысли нет, есть муть в башке, вот тогда ищутся всякие способы эту муть художественно оформить.

Еще важный момент. Драматический артист, если он долго работает в постдраматическом театре, деградирует. Самые трудные вещи в актерском деле в таком театре игнорируются именно в силу своей трудности.

— Вы говорите как режиссер.

— Я и как зритель то же самое вам скажу. Если по ходу спектакля я понимаю все меньше и меньше, то чувствую дискомфорт и теряюсь. Я все-таки за живой театр, который хочет быть пОнятым. Не понятным — это тоже неверная дорога и очень опасная. А именно пОнятым. Но что делать? Думаю, что я среди абсолютного большинства театральных зрителей, которые вообще-то собой представляют абсолютное меньшинство. Я в большинстве среди меньшинства.

— Что вы имеет в виду?

— 90% населения любого города мира не ходят в театр никогда. А те, кто ходит, оставшийся процент — духовная элита.

— Вам не хотелось бы нравиться большинству?

— Нет. То, о чем вы говорите, имеет прямое отношение к славе. В молодости это очень увлекает. Но потом понимаешь, до какой степени это не главное в профессии. Ее глубины, высоты, тайны — вот что по-настоящему увлекательно и чем нужно заниматься в театре. А театр к славе сам по себе не имеет отношения. Театр — элитарное искусство. Круг театральных зрителей мне очень дорог. И я хочу быть в нем еще более успешным. Успех очень важен. Без него театр существовать не может. Только успех и слава, повторюсь, это разные вещи.

— Какие у вас требования к себе как к актеру?

— Всегда одни и те же. Я хочу как можно точнее выполнять то, что меня просит режиссер. Режиссер — командир независимо от возраста и опыта. Артист — подчиненный.

— Что вы чувствуете, когда выходите на сцену?

— Я разное чувствую. Но если говорить о самых прекрасных ощущениях, это ощущение власти над публикой. Над людьми, которые тебе отдаются в рабство полюбовно. Из-за этого ощущения, собственно, эта профессия так манит.

— Без чего вы не мыслите себя в жизни?

— Без театра. Мысль Шекспира «весь мир — театр», она же и «в другую сторону» правильна. Театр — это весь мир. И он бесконечен. Чем больше познаешь театр, тем лучше понимаешь жизнь.

Наталья Витвицкая